Наследник 4

Глава 26

Глава 26

Обратный путь из Нижнего Новгорода не походил на спешный бросок к полю боя. Теперь мы шли не как карательный отряд, а как войско-победитель, медленно, с достоинством, везя за собой не только славу, но и зримые ее доказательства.

Войско растянулось по старой Владимирской дороге, казалось, на целую вечность. В авангарде шла конница. Их доспехи, хоть и покрытые дорожной пылью, ловили редкие лучи солнца, а знамена гордо реяли над головами. Рядом с воеводами, чуть позади, ехал я на своем Черныше, ощущая под собой упругую мощь коня и тяжесть ответственности на плечах.

За конницей, с мерным топотом тысяч ног, шли стрельцы, что огнем своих самопалов решили исход битвы. А следом, под конвоем Елисея и его людей, шла самая диковинная часть нашего войска — четыре сотни отобранных казаков. Вчерашние враги, сегодня — мои новые слуги. Оборванные, хмурые, диковатые, они шли пешим строем, еще не до конца веря в свое спасение, но уже подчиняясь железной дисциплине Елисея, который умел находить общий язык и с ряжеными скоморохами, и с терскими головорезами. Дисциплина вообще была превыше всего. Войско должно было нести порядок, а не новую смуту. А следом шли еще пару сотен казаков, которых надо будет найти место, а после них шли снова стрельцы. Внимательно следя за всем.

А в обозе, среди скрипучих телег с провиантом и порохом, под рогожей, в окружении дюжины моих самых верных сторожей, трясся наш главный трофей — закованный в цепи Лжепетр. Живое доказательство того, что смутьянам приходит конец.

Дорога была долгой, и на ней нам предстояло не только идти, но и решать дела. Первую большую остановку мы сделали во Владимире. Древний город встретил нас настороженно, но уже без того страха, что был на пути сюда. Весть о разгроме казаков летела впереди нас.

Я не стал входить в город со всем войском, расположив его лагерем под стенами. А сам, в сопровождении Воротынского, Скопина и сотни старицких, въехал через Золотые ворота. На воеводском дворе нас уже ждали. Местный воевода, все так же осторожный, но уже без тени сомнения в моей власти, встретил с низким поклоном.

— С победой тебя, князь Андрей Володимирович! — произнес он, и в голосе его слышалось неподдельное облегчение. — Избавил землю нашу от напасти великой!

— Не я избавил, а Господь помог да верные воины, — ответил я по обычаю, спешиваясь. — Но дело еще не кончено. И твоя помощь, воевода, мне нужна будет.

В просторной горнице, где пахло воском и старым деревом, я изложил ему суть дела.

— Со мной идут казаки пленные, — сказал я, глядя ему прямо в глаза. — Те, что не отягчены кровью невинной и готовы службой искупить вину свою. Часть их я уже отправил на дальние рубежи — в Сибирь да на Терек. Но всех не ушлешь, да и не нужны они там в таком количестве. Посему, по приговору моему… — я намеренно добавил веса своим словам, — … определяю я двести человек из них тебе на службу. На один год.

Воевода отшатнулся, его лицо вытянулось.

— Казаков? Мне⁈ Да они же…

— Они — государевы люди под епитимьей, — прервал я его жестко. — Твое дело — дать им работу. Крепость чинить, лес валить, дороги мостить — дел в уезде хватает. Кормить их будешь из казны местной, а за службу строго спрашивать. Через год, кто докажет свое исправление, получит свободу. А кто бузить станет или бежать попытается — сам знаешь, что с такими делать. Понял?

Воевода понял. Он видел перед собой не просителя, а правителя, отдающего приказ. Скрепя сердце, он поклонился.

— Будет исполнено, княже. Приму… под строгий надзор.

Так же я поступил и в Суздале, оставив там еще сотню казаков под присмотром воеводы. Это было не просто распределение пленных. Это была демонстрация моей власти над всей землей, а не только над Москвой. Я решал, кому жить, кому служить, и местные власти подчинялись. «Епитимья» шла своим чередом.

По пути разговоров было много. Нижегородские делегаты — Минин, Савка да третий, Петр Пахомов, степенный старик-купец, — почти неотлучно держались рядом. Они везли на Земский собор не просто свое мнение, а волю целого города, и им важно было понимать, на чью сторону эта воля склонится.

— Из кого выбирать-то? — начинал Сухорук, пока мы сидели у костра, глядя на пляшущие языки пламени. — Бояре ведь опять одеяло на себя тянуть станут. Родовитые все, спесивые. Как бы опять смуты не вышло.

— На тебя вся надежда, Андрей Володимирович, — поддакивал Савка, пододвигаясь ближе. — Ты один им ровня по крови, да еще и с войском стоишь! Одно слово твое — и Собор за тобой пойдет! Народ тебя хочет!

Я слушал их, кивал, подливал им меду из своей фляги, но от прямых ответов уходил.

— Собор решать будет, Кузьма, — отвечал я спокойно. — Вся земля русская соберется, люди честные, выборные. Как они скажут — так и будет. Наше дело — обеспечить, чтобы выбор тот был свободным, без принуждения.

Они умолкали, но я видел в их глазах — они поняли. Я не отказывался, но и не лез вперед батьки в пекло. Я ждал. Ждал своего часа.

С воеводами разговоры были иные. Воротынский, хоть и признал мою правоту под Нижним, все же оставался сторонником жесткой руки.

— Бедокурят княже, — ворчал он, наблюдая, как мои новые казаки угрюмо бредут под конвоем. — Распустил ты их своей милостью. Чуть отвернешься — опять за старое возьмутся. Кнут им нужен, а не пряник.

— Кнут будет, Иван Михайлович, — заверял я его. — Но сперва надо дать им понять, что есть и другая жизнь, кроме разбоя. Не все сразу.

Скопин-Шуйский больше молчал, но я видел, как он жадно впитывает все, что происходит. Как наблюдает за тем, как я управляю войском, как разговариваю с людьми, как решаю проблемы. Он учился. Во время одного из вечерних совещаний он предложил:

— Княже, подходим к Москве. Негоже такому войску входить в столицу незаметно. Надо показать силу. Пройти строем, с развернутыми знаменами, под бой барабанов. Пусть видят — победители идут! И пусть трепещут те, кто злое умышляет.

— Верно мыслишь, Михаил Васильевич, — одобрил я. — Так и сделаем. Пусть Москва встречает своих героев.

Вечера у костра стали отдушиной. Усталость от дневного перехода, тревожные мысли — все отступало, когда над лагерем разносились звуки гуслей и балалаек. Скоморохи были настоящими мастерами своего дела. Они рассказывали сказки, разыгрывали смешные сценки, пели старые песни. Но главное пели и новые песни, которые я сними разучил когда они были у меня в Старице.

«Распрягайте, хлопцы, коней, да ложитесь спочивать…» — затягивал рыжий Ивашка хрипловатым басом, а вся ватага подхватывала припев, притопывая и приплясывая.

Воины слушали, сначала настороженно, а потом все охотнее подпевая. В этой простой мелодии было что-то настоящее, что отзывалось в сердце каждого — и старого служилого, и вчерашнего казака. Они чувствовали — это их песня. Про них. И про того, кто ведет их домой — про меня.

Я сидел у костра, подперев щеку рукой, смотрел на огонь, на лица своих людей, слушал эту песню и думал. «У меня есть войско, верное и победившее. У меня есть слава — народ встречает меня как избавителя. У меня есть поддержка — Нижний Новгород открыто заявил, что будет кричать мое имя на Соборе. Но хватит ли этого? Хватит ли, чтобы сломить вековую спесь боярских родов, чтобы убедить всю землю русскую, что именно я, Старицкий, потомок Рюрика, но явившийся из ниоткуда, — тот, кто нужен этой стране? Игра предстоит тонкая. Один неверный шаг — и все рухнет».

Москва была уже близко. Один дневной переход, не больше. Запах дыма от бесчисленных печей столицы уже смешивался со свежим утренним воздухом, а дорога становилась все оживленнее — то обоз купеческий попадется, то мужичок с возом сена, то купец какой спешит с обозом. Все они, завидев наше войско, торопливо сворачивали на обочину, снимали шапки и провожали нас долгими взглядами, полными страха, любопытства и надежды. Весть о нашем приближении, несомненно, уже достигла столицы, но я хотел, чтобы она прозвучала не смутными слухами, а громовым раскатом, возвещающим о моем возвращении.

Лагерь разбили на просторной поляне у небольшой речки. Войско располагалось на отдых перед последним броском к Москве. Я стоял у своего шатра, глядя на раскинувшийся передо мной живой, дышащий организм моей армии.

— Василий! — позвал я, и Бутурлин тут же возник рядом, затянутый в походную броню, готовый к любому приказу. — Бери пятерых.

Василий кивнул, его взгляд был вопросительным.

— Скачите в Москву, — приказал я, глядя ему прямо в глаза. — Найдите там князей Одоевского да Хованского и деда. Ни к кому другому! Найдете и передадите слово в слово.

Я сделал паузу, чеканя каждое слово, вкладывая в него всю тяжесть прошедших дней и всю решимость будущих.

— Передайте: князь Старицкий идет. С войском. С победой. И с живым вором в цепях. Пусть готовятся встречать, — я усмехнулся холодной, злой усмешкой.

— Будет исполнено, княже! — твердо ответил он и тут же пошел собираться.

Они понимали — им оказано доверие, и от них зависит многое.

Через несколько минут пятеро всадников, подняв тучу пыли, уже неслись по дороге к Москве, унося мою весть, мою волю

На следующий день Москва встречала нас перезвоном сотен колоколов. Не тревожным набатом, как в страшные дни бунта, а густым, торжественным гулом, плывущим над стенами и башнями, над золотыми маковками церквей. Этот звон сливался с ревом толпы, запрудившей улицы так плотно, что авангарду приходилось едва ли не силой прокладывать дорогу.

Я ехал во главе войска, и сердце мое стучало в такт этому колокольному гулу. Возвращение. Совсем иное, чем тот поспешный, тревожный приезд перед свадьбой Дмитрия. Тогда я пробирался сквозь настороженную, враждебную столицу. Теперь я въезжал в нее победителем.

Войско шло чеканным шагом, растянувшись на версту. Мои пол ехал гордо, выпрямив спины, их лица были суровы, но в глазах горел огонь триумфа. Стрельцы, хоть и уставшие от долгого перехода, ступали ровно, чувствуя на себе восхищенные взгляды москвичей. Даже казачий полк, вчерашние воры, шел смирно, угрюмо глядя перед собой, но подчиняясь общему ритму — они тоже были частью этой победоносной силы, и это читалось в их глазах.

А народ… народ ревел! Женщины плакали и крестились, мужики кидали в воздух шапки, кричали приветствия:

— Князь-батюшка! Спаситель!

— С победой, Андрей Володимирович!

— Воров извел! Порядок навел!

Особый гул восторга и злорадства прокатывался по толпе, когда мимо проезжала телега, где, скорчившись и звеня цепями, трясся Лжепетр.

Москвичи, пережившие ужас бунта и страх, видели в нем живое воплощение поверженной смуты. Они тыкали в него пальцами, выкрикивали проклятия.

Мы въехали в Кремль через Спасские ворота. Здесь, на огромной Соборной площади, нас уже ждали. Море боярских шапок, духовенство в парадных ризах, головы приказов, думные дьяки. Я узнавал лица — Власьев, степенный Волынский, хмурый Хованский, Одоевский с довольной улыбкой… Мой «регентский совет» в полном составе. Чуть поодаль, стоял дед Прохор, рядом — дядя Поздей и Прокоп. Их лица были строги, но в глазах светилась гордость. И среди всех — высокая, сухая фигура патриарха Иова, опирающегося на посох. Его присутствие здесь, на этой встрече, было важнее любых слов.

Я спешился. Ко мне тут же шагнули бояре с формальными приветствиями. Власьев, как главный по гражданским делам, выступил вперед:

— С возвращением и великой победой, князь Андрей Володимирович! Москва спокойна, порядок блюдется, приказы работают исправно. Ждали тебя с нетерпением!

— Здравь будь, Афанасий Иванович, — кивнул я, принимая его слова, но внутренне усмехаясь их поверхностности. «Спокойна… как же. Знаю я ваше спокойствие». Но сейчас нужно было играть роль. Я принимал почести как должные, как награду за труды и опасности.

Я обернулся к площади, которая гудела, как растревоженный улей. Тысячи глаз были устремлены на меня. Я поднял руку, призывая к тишине. Гул постепенно стих.

— Люди православные! Москвичи! — Голос мой разнесся над площадью, усиленный акустикой древних стен. — Вы ждали вестей? Весть пришла! Вор Петрушка, что назвался царским именем и разорял землю русскую, разбит! Войско его рассеяно, сам он — в цепях! — Я указал рукой на телегу, и толпа снова взорвалась ревом.

— Порядок восстановлен! — продолжал я, дождавшись, пока шум немного утихнет. — Но земля наша осталась без государя. Посему, как и было решено всей Думой Боярской, скоро соберется Великий Земский собор! Вся земля русская, все чины и города пришлют своих выборных людей, чтобы решить — кому вручить заботу о земле, кому доверить судьбу Отечества нашего! До той поры — храните мир и порядок! Молитесь Господу о даровании мудрости и правильного выбора! А мы, бояре и воеводы, будем блюсти государство до Собора!

Я закончил речь и перекрестился на золотые купола Успенского собора. Площадь снова взорвалась криками одобрения. Они услышали то, что хотели: победа одержана, порядок есть, а будущее решится по закону, всей землей.

Вечером Грановитая палата, свидетельница стольких драм и переворотов, вновь наполнилась гулом голосов, звоном кубков и запахом пиршества.

Столы ломились от яств: жареные лебеди и поросята, осетры аршинной длины, горы пирогов, икра черная и красная, меды ставленые, вина заморские, пиво пенное. Гремела музыка — не только привычные гусли и домры, но и иноземные трубы, оставшиеся, видимо, со времен свадебного безумия Дмитрия. Я даже велел позвать скоморохов — их похабные шутки и залихватские песни сейчас были как нельзя кстати, снимая напряжение и подчеркивая народный характер победы.

Я сидел во главе стола, на высоком резном кресле, где еще недавно восседал покойный самозванец. По правую руку от меня — дед Прохор и дядя Олег, моя кровь и опора. По левую — князь Иван Михайлович Воротынский, знак того, что старые счеты забыты, и думный дьяк Власьев, моя правая рука в делах приказных. Чуть дальше расположились Скопин-Шуйский, Одоевский, Хованский, Волынский — мои воеводы и союзники. Были здесь и нижегородские делегаты — Минин хмуро цедил мед, Савка Кожица сиял, как начищенный полтинник, старик Пахомов степенно кивал в такт музыке. Вся Боярская Дума, что осталась верна или сделала вид, что верна, — все были здесь. Даже патриарх Иов прислал своего келейника с благословением пирующим.

Демонстрация единства. Вот что это было. Я улыбался, принимал поздравления, шутил, поднимал кубок за победу, за верных воинов, за землю русскую.

— За князя Андрея Володимировича! — зычно провозгласил князь Хованский, поднимая чашу. — За мудрость его и доблесть! За то, что избавил нас от воров и смутьянов!

— За князя! Любо! — грянула палата, и сотни кубков взметнулись вверх.

Я кивнул, благодаря, и в свою очередь поднял тост:

— За вас, бояре и воеводы! За службу вашу верную! За то, что в трудный час не дрогнули, плечом к плечу встали! И за упокой души государя нашего Дмитрия Иоанновича, — я перекрестился, и вся палата последовала моему примеру. — Коварной изменой жизнь его пресеклась, но дело его — дело укрепления Руси — мы продолжим!

Слова звучали гладко, правильно. Бояре одобрительно кивали. Союзники — Одоевский, Хованский — выглядели искренне довольными.

Но я не обманывался. За громкими тостами и показным весельем я чувствовал скрытое напряжение. Я видел, как бояре исподтишка переглядываются, как оценивают меня, мою силу, мое окружение. Как пытаются угадать мои следующие шаги. Пир был не только праздником, но и смотром. Они присматривались ко мне, я — к ним.

Пару раз кто-то из думных — кажется, осторожный дьяк Щелкалов — попытался завести разговор о делах: о казне, о предстоящем Соборе, о судьбе пленных поляков. Но я мягко, но твердо пресекал эти попытки.

— Успеется, Василий Яковлевич, — улыбался я, подливая ему вина. — Сегодня — праздник победы. Отдохнем душой, а дела — дела подождут до завтра. Завтрашний день заботами красен.

Они понимали намек и умолкали. Сегодня я — хозяин пира, и я задаю тон. Тон веселья и единства. А о проблемах… о проблемах мы поговорим позже. Когда хмель выветрится, а головы станут холодными.

Скоморохи отплясывали в центре палаты, распевая новую, наспех сочиненную песню про «царевну-бородатую» и ее позорный плен. Воины хохотали, хлопая в ладоши. Бояре хмурились, но молчали. Пир гремел, заглушая тревожные мысли.

Я поднял кубок.

— Пьем, бояре! Пьем за Русь! За победу!

Пир отгремел, оставив после себя гул в ушах, тяжесть в желудке и горьковатый привкус хмеля во рту. Грановитая палата опустела, погрузившись в полумрак и тишину, нарушаемую лишь храпом уснувшего где-то в углу подвыпившего слуги.

С утра я проснулся поздно, умывшись и одевшись я велел собрать ближний круг в кабинете — том самом, где еще недавно сидел Дмитрий, окруженный своими польскими советниками. Здесь, вдали от шума и показного веселья, воздух казался густым и тяжелым.

Спустя час, за столом, подперев головы руками, сидели мои воеводы и бояре: хмурый Воротынский, бледный после пира, но собранный Власьев, степенный Волынский, Хованский и Одоевский. Рядом, у стены, встали дед Прохор, дядья Олег и Поздей. Елисей примостился в углу, готовый доложить о том, что творится за стенами Кремля, рядом сидел Василий. А отдельно от всех Скопин-Шуйский.

Лица у всех были озабоченными, усталыми. Они смотрели на меня, ожидая, что я скажу. Я обвел их тяжелым взглядом.

— Пировать мы мастера, — начал я тихо, но голос мой прозвучал в тишине кабинета неожиданно резко. — А теперь пора и о делах подумать. Москва встречала нас колоколами, да только не все здесь ладно. Рассказывайте, что стряслось, пока мы воров гоняли.

Первым слово взял Афанасий Иванович Власьев. Его лицо, обычно гладкое и невозмутимое, было изрезано морщинами беспокойства.

— В казне по-прежнему не много. А стрельцы, что здесь остались… — он понизил голос. Ропщут. И слухи ходят нехорошие… мол, денег нет, и не будет, пока царя нового не выберут.

Я стиснул зубы. Без денег любая власть — лишь тень.

— Слухи… — мрачно подхватил дед Прохор, не поднимая глаз от стола. — Еще один слух по Москве гуляет, Андрюша. Будто Василий Шуйский в подклете не от ран помер… а помогли ему. По твоему тайному приказу.

Я резко поднял голову. Вот оно. Первая грязь, которая неизбежно липнет к рукам правителя.

— Яд в уши льют, — зло сплюнул дядя Олег. — Псы шелудивые!

— Пусть говорят, — отрезал я, хотя внутри все похолодело. — Мертвые сраму не имут. А вот живые… Матвей Григорьевич, что с наемниками?

Волынский, назначенный главой Стрелецкого приказа, тяжело вздохнул.

— Бузят, княже. Те, что под замком сидят — Маржерет да его головорезы — требуют суда королевского. А те, что на воле остались, в слободе своей… требуют денег за службу покойному Дмитрию. Жалованья не получили и грабят потихоньку лавки да погреба.

— К тому же, — добавил Власьев, — посол Речи Посполитой, Гонсевский, совсем обнаглел. Чуть не каждый день шлет грамоты, требует немедля отпустить и Мнишеков, и Мацея и прочих ляхов, что в подклетах сидят. Грозится королю своему жаловаться, намекает на разрыв и войну.

Голова начинала гудеть. Проблемы сыпались одна за другой.

— И это еще не все, княже, — снова вступил Власьев, и голос его стал еще тише. — Ныне прибыл гость из-за моря. Купец голландский. Привез товар, что ты у него заказывал. Оружие. Пистоли, мушкеты добрые, порох… — Он сделал паузу. — И требует немедля оплаты. Серебром.

Я потер лоб. Оружие было нужно как воздух.

— И словно мало нам забот, — подал голос князь Одоевский, до этого молча слушавший. Его глаза зло блеснули. — В Думу вернулся Богдан Бельский. Держится вызывающе, нагло. И братья Нагие вокруг него вьются, обиженные. И уже пошли шепотки по Москве, будто ты, княже… — он запнулся, — … будто не Старицкий ты вовсе, а самозванец почище Петра.

Я резко выпрямился. Это был удар ниже пояса. Попытка выбить опору из-под моих ног — мое происхождение.

— А еще, — добавил князь Хованский, подливая масла в огонь, — люди шепчутся, будто Филарет Романов, что в ссылке сидит, тайно списался с Игнатием, греком этим, что патриархом был. Не иначе, свою игру затевают.

Я молчал, чувствуя, как сжимается кольцо проблем. Казна пуста, стрельцы ропщут, наемники бузят, поляки грозят, долги платить нечем, а тут еще и внутренние враги поднимают голову, ставя под сомнение мое право. И словно всего этого было мало…

— Княже… — вдруг подал голос Елисей. Я по утру по торгу пробежался, да послушал о чем шепчутся… — и он замялся, я же ободряюще ему кивнул

— Говорят… будто государь Дмитрий… не погиб вовсе, — Елисей сглотнул, его глаза были полны ужаса. — Будто сбежал он во время бунта… А ты, княже… будто ты заодно с Шуйскими был, убить его хотел, да не вышло… И будто он теперь… на рубежах… войско новое собирает…

Я поднялся из-за стола и подошел к окну. Я смотрел на кремлевские стены на Успенский собор, и во мне росла злая, холодная решимость. Они думали, что загнали меня в угол? Они ошибались. Все только начиналось…