Наследник 4

Глава 25

Глава 25

Но толпе было мало моих слов о победе. Им нужно было зрелище. Им нужно было растоптать свой страх.

— Елисей! — крикнул я, и мой голос легко перекрыл шум толпы. — Тащи его!

Елисей, оскалившись, кивнул. Он, подхватив двух стрельцов, нырнул к телеге, где под рогожей трясся пленник. Толпа замерла, когда к позорному столбу, что издревле стоял на Торгу для воров и мошенников, поволокли человека. Это был он. «Царевич Петр».

С него сорвали богатый, но уже изорванный и грязный кафтан, оставив в одной холщовой рубахе. Он упирался, что-то мычал, но крепкие руки моих воинов быстро прикрутили его веревками к столбу. Двое стрельцов с бердышами встали по бокам, чтобы толпа его не растерзала.

Мгновение на площади стояла мертвая тишина. Тысячи глаз смотрели на того, кто еще вчера был их смертным ужасом, кто жег их села и грозил городу.

А потом какая-то старуха в черном платке, вся сморщенная от горя, сделала шаг вперед и с ненавистью швырнула в него ком мерзлой грязи.

— Ирод! — взвизгнула она. — За сыночка моего!

И площадь взорвалась. Словно прорвало плотину. Это был не крик — это был рев!

— Смерть вору! — На кол его! — Душегубец!

В «Петра» полетело все, что попадалось под руку: гнилье с торговых лотков, комья навоза, камни с мостовой. Он дергался у столба, пытаясь увернуться, закрывая лицо руками, но град ударов был беспощаден. Это было публичное, ритуальное уничтожение символа их страха.

Я смотрел на это. Не на жалкого самозванца, а на толпу. Я давал им выплеснуть ярость, давал им почувствовать, что кошмар кончился, что власть и справедливость вернулись на эту землю. И эта власть — я.

Рядом со мной стоял Кузьма Минин. Он не участвовал в общем «веселье», но и не отводил взгляда. Его суровое лицо было непроницаемо. Он смотрел то на толпу, то на меня.

Воевода Акинфиев, бледный, вытер пот со лба.

— Княже… — начал он, — может, хватит? Растерзают ведь…

Я медленно повернул к нему голову.

— Они заслужили это, воевода. Они отстояли город. Пусть растопчут свой страх, — усмехнулся я.

Минин, услышав это, медленно кивнул.

— Порядок будет, — тихо, будто про себя, произнес Минин.

— Будет, Кузьма, — так же тихо ответил я, глядя, как толпа, устав от ярости, начинает понемногу успокаиваться. — Теперь будет.

Спустя полчаса самозванец превратился в бесформенную, стонущую груду грязи, я кивнул Воротынскому.

— Хватит. Уберите его. Живым. Он мне еще нужен. — А теперь, воеводы, — пировать. Мы заслужили.

Вечером палаты воеводы Акинфиева гудели, как растревоженный улей. После крови и напряжения утреннего боя, людям требовалась разрядка. И они ее получили.

Тяжелые дубовые столы ломились от простой, но сытной еды — жареного мяса, пирогов, рыбы и целых гор хлеба. Хмельной мед и пиво лились рекой. В палатах было жарко, пахло потом, дымом, пролитым медом и той особой, ни с чем не сравнимой эйфорией победы.

Я сидел во главе стола. По правую руку — хмурый, но довольный Воротынский и молодой, воодушевленный Скопин-Шуйский. По левую — дядя Олег. Рядом с ними, почетными гостями, расположились главные люди города, воевода Акинфиев, который не переставал суетиться, следя, чтобы мой кубок не пустел.

Я пил вместе со всеми, смеялся их шуткам, отвечал на тосты. Я должен был быть с ними — не только как воевода, но и как свой, как князь-победитель, разделивший с ними и опасность, и триумф.

— А видали, а⁈ — взревел дядя Олег, ударив по столу так, что подпрыгнули чаши. Он был в своей стихии. — Мы ж, почитай, и сабли-то достать не успели, как они в первом острожке сами себя на ремни резать начали! Испужались! — Он громко, заразительно расхохотался. — Одного нашего слова испугались! Княжеского слова!

Палату взорвал одобрительный гул и хохот. Я улыбнулся и поднял кубок, принимая эту топорную, но действенную лесть.

— Да что там дым! — тут же вскочил на лавку Елисей, уже изрядно захмелевший. Рядом с ним тут же выросла его ватага скоморохов, которых я тоже велел пустить на пир. — Вы бы видели, как мы их увещевали!

Елисей комично сложил руки в мольбе, а один из его ряженых, что были неподалеку, тут же заиграл жалобную, заунывную мелодию.

— Ой, казаченьки-дураченьки! — заголосил Елисей, пародируя голос плакальщицы. — А чего ж вы сидите? А царевна-то ваша… — Он сделал страшные глаза. — Борода-а-а-тая! Давно уж в Москве, в тереме сидит, князя нашего дожидается!

Воины, бывшие свидетелями этой сцены, грохнули от смеха, хлопая себя по коленям. Даже Кузьма Минин, крякнул в кулак и покачал головой, пряча улыбку.

Я покосился на князя Воротынского. Старый воевода сидел с каменным лицом, поджав губы. Он явно не одобрял этот балаган. Я наклонился к нему, протягивая кубок.

— Что хмуришься, князь Иван Михайлович? Не по душе тебе победа?

Воротынский тяжело вздохнул, но кубок взял.

— Победа… она победа и есть, — проворчал он и одним махом осушил его. — Хоть и не по по-воински это. Шутками да балаганом… — Он поморщился, глядя на кривляющегося Елисея. — Но, признать надо, вышло.

Он нехотя поднял свой кубок:

— За победу.

— За победу, князь, — кивнул я, чокаясь с ним. — Главное — она есть.

Не успел я поставить кубок, как ко мне тут же пододвинулся Скопин-Шуйский. Его молодые глаза горели азартом, лицо раскраснелось. Он, в отличие от Воротынского, был в полном восторге от произошедшего.

— Княже! А загон-то! А засада! — заговорил он быстро, понизив голос, чтобы его не слышали скоморохи. — Это ж… чистое искусство! Мы их гнали, как лис в силок! Они и не поняли, как в мешок влезли! А как Василий с Агапкой их у завала встретили… Ах! Я такого и в ратных книгах не читывал!

— Рад, что ты оценил, Михаил Васильевич, — улыбнулся я. — Силой не всегда возьмешь. Иногда… нужна наковальня, чтобы молоту было куда бить.

Я поднял свой кубок, обращаясь ко всем:

— За моих воевод! За князя Скопина-Шуйского, что гнал врага! За Воротынского, что огнем его припечатал! За людей моих верных! За вас, нижегородцы, что город отстояли! Пьем до дна!

Пир ревел и гудел. Я пил со всеми, хлопал по плечам десятников, благодарил воинов. Они должны были видеть — их князь празднует вместе с ними, он один из них.

«Пейте, — думал я, глядя на их разгоряченные, счастливые лица. — Пейте, пока можно. Вы заслужили».

Рассвет пробивался в палаты воеводы Акинфиева холодным, серым светом. В горнице, где еще несколько часов назад гремел пир, стояла тишина, пахло остывшим воском, пролитым медом и смрадом пьяного сна.

Я с трудом разлепил веки. Голова гудела, как набатный колокол, во рту стоял кислый привкус.

«Ох, отгуляли…» — промелькнуло в голове. Я сел на лавке, свесив ноги, и потер виски, пытаясь собрать мысли в кучу. Праздник кончился. Наступило похмелье. И не только от хмеля.

Я подошел к слюдяному оконцу и посмотрел на улицу. Город только просыпался. Но мой взгляд был прикован не к нему, а к дальнему полю за стенами посада. Туда, где, в острожке сидели пленные. Две тысячи человек, и ждали своей участи.

«А теперь что? — Я мрачно усмехнулся. — Радовался, что войско у меня прибавилось. И что мне с этой оравой делать?»

Я отошел от окна и начал мерить шагами холодную палату. Варианты были один хуже другого.

«В Москву их не потащу, — размышлял я, — это не армия, а арестантский этап. Они рано или поздно бузить начнут, да еще и разбегутся, как только первый лес увидят. Их тут и конвоировать-то толком некем, у меня самого войско невелико».

Я скрипнул зубами.

«Оставить здесь? Акинфиев с Мининым меня первыми же на вилы подымут».

Оставалось последнее. Простое и страшное.

«Перебить всех? — Я замер. Лицо мое помрачнело. — Не по-христиански… да и глупо. Две тысячи сабель на дороге не валяются. Это ресурс. Но как его, к черту, использовать?»

Я резко развернулся. Решение нужно было принимать сейчас, пока этот «ресурс» не опомнился и не начал бунтовать.

«Им нужен не кнут. Им нужна надежда. И твердая рука».

— Ивашко! — рявкнул я, распахивая дверь. Сонный холоп, дремавший на лавке у входа, тут же подскочил.

— Живо! Зови ко мне воевод! Думать будем!

Через час в палату, один за другим, вошли мои воеводы. Головы у всех гудели после вчерашнего пира, но лица были серьезны. Первым, тяжело крякнув, на лавку опустился князь Воротынский. За ним — молодой и сосредоточенный Скопин-Шуйский. Дядя Олег, Василий и Елисей остались стоять.

Я не стал ходить вокруг да около.

— Там, на поле, почти две тысячи пленных казаков, — начал я, не оборачиваясь от окна. — Две тысячи сабель. И две тысячи голодных ртов. Что делаем с ними, воеводы?

Воротынский хмуро погладил бороду. Ответ у него был простой, как удар бердышом.

— Казнить! — рявкнул он, не задумываясь. — Всех атаманов, что еще живы, — на кол. А из простых — каждого десятого в петлю. Для острастки. Остальных — в холопы, и разослать по монастырям, грехи замаливать. Дабы страх в них поселить и другим ворам неповадно было!

— Да что с ними возиться-то? — не согласился дядя Олег. Он был воином, а не тюремщиком. — Разоружить донага да отпустить на все четыре стороны. Пусть идут, куда хотят. Нам с ними возиться — только время терять да припасы на них тратить.

Я посмотрел на Скопина. Он единственный, кто молчал, обдумывая.

— Они воины, хоть и воры, — наконец произнес он. — Рубить головы тысячам — расточительство. Отпускать — глупость, они через месяц в новую ватагу собьются. Может, отобрать лучших? Тысячу-полторы, кто помоложе да покрепче, и влить в наши полки? Остальных отпустить.

Я выслушал всех. Три плана. И все три — ни к черту.

«Охренеть, советчики, — пронеслось в голове. — Один предлагает устроить бойню и рабство, другой — просто выпустить разбойников обратно на дорогу, а третий — влить полторы тысячи воров в мое войско, и получить возможный бунт уже в войсках. Гениально!»

— Нет, — сказал я твердо. Все взгляды тут же обратились ко мне.

— Казнить, князь Иван Михайлович, — я посмотрел на Воротынского, — значит, потерять людей, да и не по-христиански это. Отпустить, дядя, — я перевел взгляд на Олега, — значит, снова выпустить эту чуму на русские земли. А просто влить их всех в полк… — Я посмотрел на Скопина. — … значит получить измену в первом же бою. Мы сделаем иначе.

Я снова подошел к окну, глядя на пленных.

— Мы поступим по-другому. Мы их… разошлем.

Воеводы напряглись, ожидая развязки.

— Во-первых, — я загнул палец. — Вызнаем о самых активных, кто бесчинствовал. И что еще живы, — казним по тихой, что бы бучу ни кто не поднимал.

— Во-вторых, отберем людишек. Князь Михаил Васильевич! — обратился я к Скопину-Шуйскому. — Ты поможешь мне отобрать четыреста самых молодых, крепких и зубастых. Этих заберём с собой. В Москву. Сделаю из них полк. Полк, обязанный мне жизнью.

— А остальные? — спросил дядя.

— А остальным тоже найдем применение. Значит, так, — начал я, и все разговоры смолкли. — Дядя! Отберешь две сотни. Сотня стрельцов сопроводит их в Терский городок. Без оружия. Пусть там воеводе помогают, рубежи держат.

Дядя Олег довольно хмыкнул, поняв задачу.

— Князь Воротынский! Твоя забота — Тюмень. Отберешь три сотни. Также под крепким конвоем стрельцов. В Сибири люди всегда нужны, и бежать оттуда далеко.

Воротынский степенно кивнул.

— Двести человек — тут оставим, пущай порядок наводят, да отстраивают, то что порушили.

— Ивану Степурину! Передадите, пусть пять десятков отберет и со своим десятком в Старицу их сопроводит. Поднимать мои земли, поля расчищать от леса.

— Остальных с собой заберем, да по пути в городках будем оставлять на попечение воевод, каждый при деле окажется, — медленно закончил я.

Воеводы молчали, ошеломленные масштабом моего решения.

— Значит, решено, — подвел я итог, подходя к двери. — Дел много. Елисей — начинай вызнавать кто и как бесчинствовал. Только сильно не усердствуй, как закончишь ты, остальные отбором займутся. А там перед городом и соберем.

Далеко за полдень возле города опять собрали всех пленных, а рядом и войско встало.

По краям, отсекая пути к бегству, стояли ровными рядами стрельцы, положив бердыши на плечи и не спуская глаз с толпы.

Я выехал на Черныше, остановившись перед ними. Рядом застыли дед, дядя Олег, Воротынский и Скопин-Шуйский. Я дал тишине повиснуть, давая их страху как следует настояться.

— Казаки! — Мой голос ударил по площади, как кнут. Сотни голов в ужасе вжались в плечи.

— Вы пришли на эту землю как воры! — продолжал я, мой голос чеканил каждое слово. — Вы жгли села, грабили, убивали людей православных. На вас великая вина и смертный грех!

По толпе прошел низкий, полный ужаса стон.

— За это по закону Божьему и государеву — вам одна дорога! — Я указал саблей в сторону стены, где уже готовились виселицы.

Я сделал паузу, глядя, как страх на их лицах сменяется животным отчаянием. Кто-то завыл в голос, кто-то начал бить поклоны прямо в грязь.

— Но я обещал вам милость!

Гробовая тишина, звенящая, неверящая, повисла над площадью. Казаки замерли, боясь дышать.

— Однако милость без искупления не бывает! — возвысил я голос, переходя от кнута к прянику. — Как святые отцы накладывают на грешника епитимью, дабы он трудом и молитвой спас душу свою, так и я, князь Старицкий, даю вам дело! Один год! — Я поднял палец. — Вы будете нести службу там, куда я укажу. Каждому будет определено его дело!

Я дал пару мгновений, дабы они поняли, о чем я говорю.

— Кто этот год отслужит честно, кто докажет делом, а не словом, что раскаялся, — тот получит полное прощение. А тот, кто особо себя проявит, — станет служивым человеком, получит землю и жалованье!

И, чтобы добить их окончательно:

— А кто не захочет служить мне после искупления — вольному воля. Через год отпущу на все четыре стороны. Неволить не будем!

Тишина была такой, что слышно было, как фыркает мой конь. Они не верили. Они ждали смерти, а им предложили жизнь, землю и службу.

И тут один из казаков.

— Княже-батюшка! Милостивец! — взвыл он, и в его голосе были настоящие слезы. — Жизнь даровал!

И в ту же секунду они взорвались. Это был не радостный крик, а какой-то звериный, надрывный, истеричный вой облегчения.

— Вот только, среди вас есть, те кто на плевали на законы божьи и христианские, бесчинствовали словно лютые звери, — и я кивнул Елисею. Который стоял среди войск с готовой сотней стрельцов они тут же начали хватать, небольшую группу казаков, которых было не больше тридцати.

— Я князь Андрей Володимирович, воевода войска православного приговариваю их к смерти здесь и сейчас.

Казаки же которых тащили к виселицам, орали и сопротивлялись, но куда уж им. Через пару минут, они уже все болтались в петле.

Весь день в Нижнем Новгороде прошел в лихорадочной суете. Пока воеводы, следуя моим приказам, делили пленных казаков на группы, я решал вопросы снабжения. Нельзя было просто так выпнуть полторы тысячи голодных ртов в дальний путь.

— Кузьма! Савка! — вызвал я к себе Минина и Кожицу. — Выкупайте у города хлеб, сухари, солонину, крупу. Подводы готовьте. Каждая колонна казаков пойдет со своим обозом. Город не должен страдать из-за моих пленных, — я посмотрел им прямо в глаза. — Заплачу серебром сполна.

Купцы переглянулись. Минин кивнул, его лицо немного смягчилось.

— Будет сделано, княже. Справедливо решаешь.

На следующий день площадь перед кремлем заполнилась людьми. Я смотрел, как под конвоем хмурых стрельцов уходят первые три сотни — их путь лежал в далекую Тюмень. Как сотник стрельцов, покрикивая и раздавая подзатыльники, гнал две сотни, их ждал еще более долгий путь — в Терский городок. Как Иван Степурин, приняв под начало полсотни казаков, отправлялся в Старицу.

Каждая колонна шла без оружия, под строгим присмотром, но за ними тянулись подводы с едой — мое слово о милости подкреплялось делом.

— Агапка! — подозвал я его, когда последние колонны скрылись из виду. — Тебе дело особой важности. Пойдешь не сушей, а водой. Вон струг быстрый, людишек тебе дам гребцами. По Волге пойдешь, быстрее ветра.

Агапка молча слушал, его волчий взгляд был прикован ко мне.

— Ты должен прибыть в Москву раньше нас, — продолжал я. — Найдешь князя Одоевского Ивана Никитича, да Хованского Ивана Андреевича. Расскажешь им всё. О победе под Нижним, о двух тысячах пленных, о том, как самозванца к позорному столбу приковали, и как я всю эту ораву по уму рассудил и на государеву службу определил. Пусть вся Москва знает: князь Старицкий не просто воюет — он побеждает и наводит порядок. Понял?

— Исполню княже! — рявкнул Агапка и, не теряя ни секунды, бросился к пристани.

Через час, я смотрел, как легкий струг отчаливает от берега и быстро скрывается за поворотом реки. Весть пошла в Москву. Теперь оставалось только самому туда явиться.

— Воеводы! — крикнул я, поворачиваясь к оставшимся. — Собирать войско! Выступаем!

Но едва я отдал приказ, как ко мне поспешно поднялась делегация горожан: Кузьма Минин, Савка Кожица и еще какой-то старик в богатом кафтане. Лица у всех были серьезные и взволнованные.

— Княже, — начал Минин без предисловий, поклонившись. — Дозволь с тобой на Москву идти.

Я удивленно на него посмотрел.

Савка шагнул вперед:

— Мы тут, миром выбрали, кто поедет на Земский собор. Слово свое веское сказать. Вот Петра выбрали, Кузьму, да меня.

Делегаты. Понятно. Я молчал, ожидая главного. И Минин сказал это.

— Только мы уже выбрали княже, весь город выбрал. Мы тебя кричать будем!

Я едва сдержал усмешку.

— Коли мир так решил, я не осмелюсь отказать, — веско произнес я. — Едем вместе. Дела в Москве не ждут.

Я резко развернулся к своим воеводам, что ждали позади.

— Войско к походу готово?

— Готово, князь Андрей Володимирович!

— Василий! Приковать Лжепетра к телеге! Пусть все видят наш трофей!

Спустя час, я во главе своего войска, во главе делегации от одного из богатейших городов Руси, возвращался в Москву. Туда, где меня ждала главная игра.