Наследник 4

Глава 14

Глава 14

Мы шли по гулким дворцовым переходам. Мои шаги были твердыми, за мной топали дед Прохор и дядя Олег с Поздеем. Моя молчаливая решимость, казалось, заставляла встречных слуг испуганно жаться к стенам. Я принял решение. Хватит полумер. Хватит играть в доброго боярина, задрали! С волками, как говорится, нужно выть по-волчьи. И сегодня эта волчья стая Нагих услышит мой рык.

Чем ближе мы подходили к царской опочивальне, тем громче становились рыдания и причитания. Когда мы вошли, я увидел тщательно разыгранное представление. В полумраке комнаты, освещенной лишь лампадами и оплывшими свечами, на высоком ложе под парчовым покрывалом лежало тело Дмитрия. Воздух был тяжел от запаха ладана, воска и чего-то еще — сладковатого запаха тлена. У ложа на коленях, в черной иноческой рясе, заламывая руки, билась в истерике Мария Нагая.

Она была еще не стара, но годы, проведенные в монастырской ссылке, и вечная обида и злость на весь мир оставили на ее лице глубокие следы. Сейчас ее платок сбился, седеющие волосы выбились из-под него, лицо было красным и мокрым от слез, но глаза… глаза горели сухим, яростным, абсолютно не скорбным огнем. Это был огонь ненависти и расчета. За ее спиной, мрачные как тучи, стояли ее братья: Михаил и опухший от пьянства Григорий, — всем своим видом изображая скорбь и праведный гнев. И самое главное — в углу, пытаясь совершать заупокойные молитвы, но явно сбитый с толку этим представлением, стоял бывший патриарх Иов. Вокруг, боясь подойти ближе, сгрудилась толпа дворцовой челяди, со страхом и любопытством впитывая каждое слово.

Увидев меня, Мария Нагая вскочила, ее движение было по-змеиному быстрым.

— Вот он, душегубец! — пронзительно закричала она, указывая на меня дрожащим пальцем. — Пришел полюбоваться на дело рук своих! Кровиночку мою извел! На крови сына моего на трон взойти хочешь, волк Старицкий!

Я не стал вступать с ней в перепалку. Вместо этого обвел тяжелым взглядом толпу челяди.

— Всем вон! — Голос мой прозвучал негромко, но властно и эхом разнесся по палате. — Оставить лишь родню покойного и отца Иова! Мои дядья и дед, не дожидаясь повторного приказа, сделали несколько шагов вперед, и толпа, не смея ослушаться, поспешно ретировалась, пятясь к дверям. Вскоре в опочивальне остались только мы.

Я медленно подошел к Марии Нагой, глядя ей прямо в глаза.

— Перестань, инокиня, — тихо, но так, чтобы слышали все, произнес я. — Твой сын, царевич Дмитрий, умер еще в Угличе. Младенцем. И ты сама это знаешь лучше всех.

Нагие остолбенели от такой прямоты. Иов замер, прекратив молитву, да и дед с дядьями начали переглядываться и корчить друг другу рожи.

— Что ты несешь, щенок⁈ — взвизгнула Мария. — Да как ты смеешь хулу возводить⁈

— Я смею, — оборвал я ее. — А вот ты смеешь обвинять меня в убийстве царя, когда сама виновата в гибели своего истинного сына? Сама его в ненависти ко всем растила, сама и не углядела! А теперь, когда этот самозванец мертв, снова пытаешься разыграть карту убитой горем матери? Ты сама назвала его сыном! Перед всей Москвой! Зачем? Власти захотела? Вернуться из монастыря, снова стать царицей-матерью? Была дурой, когда сына своего не уберегла, дурой и осталась, когда на эту авантюру с лжецом пошла!

— Да как ты смеешь, пес⁈ — не выдержал Гришка Нагой, который до этого лишь злобно сопел, и, выхватив саблю, бросился на меня. Я этого ожидал. Не делая ни шагу назад, просто ударил его кулаком в лицо. Коротко, жестко, без замаха. Гришка охнул, из носа его хлынула кровь, и он мешком осел на пол. Афанасий Нагой отшатнулся.

— Ты кем себя возомнил, пьянь? — прошипел я, глядя на поверженного Михаила. — Достал уже со своей спесью. Еще раз сунешься — башку отрублю, и род твой не поможет.

В наступившей звенящей тишине раздался сухой голос Иова.

— Довольно! — Старец медленно поднялся, опираясь на посох. — Перед телом усопшего и перед лицом Господа негоже чинить распрю и проливать хулу! Государыня, уйми свою скорбь и гнев, ибо ведут они лишь к новой смуте. А ты, князь, укроти ярость свою, хоть и справедливую. Не время для суда, время для молитвы.

Слова Иова подействовали на Марию отрезвляюще. Она посмотрела на поверженного, скулящего брата, на мое непроницаемое лицо, на суровые лица моих дядьев и деда, и поняла, что проиграла. Ее публичное представление провалилось. Она замолчала, лишь тяжело дыша и метая на меня полные ненависти взгляды.

— Дядя Олег, — спокойно сказал я. — Проводите государыню-инокиню и ее братьев в подобающие им покои. И приставьте надежную стражу. Чтобы никто их не беспокоил и чтобы они никого не беспокоили. Зорко за ними следить.

Нагие, сломленные и униженные, под конвоем моих людей покинули опочивальню.

Я остался наедине с дедом, Поздеем и Иовом. Кризис был купирован. Жестко, даже жестоко, но по-другому, видимо, было нельзя.

— Жестоко ты с ними, князь, — произнес старец, будто прочитав мои мысли. — Но, может, иначе в наше время и нельзя.

— Они сами выбрали этот путь, отче, — ответил я.

По пути обратно дед тихонько спросил, так чтобы слышали лишь я, дядя и он.

— Андрей, это правда, что ты сказал про сына Марии?

— Правда, дедушка, — кивнул я. — Забудьте о том, будто и не слышали никогда, — серьезно глянул на них, и дед с Поздеем кивнули.

Я вернулся в кабинет, где меня дожидались. Дверь за моей спиной тихо прикрылась. В палате воцарилась тишина, все смотрели на меня в ожидании: князья Одоевский, Воротынский, Волынский, дьяк Власьев. Они видели, как я ушел разбираться с Нагими, и по моему мрачному, решительному лицу догадывались, что разговор был не из приятных и закончился не в пользу царицы-инокини.

Я не стал тратить время на объяснения.

— Казна почти пуста, — начал я без предисловий, и бояре напряглись. — Войску надобно платить жалованье. Ждать, пока сыск окончится, времени нет. Вина главных изменников очевидна и подтверждена.

Я обвел взглядом дядю Поздея и князя Хованского, который выпрямился, поняв, что речь пойдет о деле.

— Дядя Поздей, князь Иван Андреевич! — Голос мой звучал твердо, не допуская возражений. — Берите с собой Василия Бутурлина, верных людей и сотню стрельцов. Немедля! Обыскать подворья Шуйских, Головина и других заговорщиков. Найти их богатства.

Затем я повернулся к дьяку Власьеву, который внимательно слушал, вцепившись в подлокотники кресла.

— Афанасий Иванович, подьячие нужны для описи. Они пойдут с отрядом и будут следить, чтобы все изъятые ценности: золото, серебро, меха — немедленно вносились в государеву казну. Все должно быть по порядку.

Приказ, отданный с такой скоростью, заставил бояр переглянуться. Это было не просто решение — это акт захвата финансовой власти в государстве, совершенный без оглядки на Думу и прочие формальности. Но никто не возразил. Все понимали: это необходимость.

Тут же подал голос князь Одоевский, поднимая следующий насущный вопрос:

— Княже, а что со Стрелецким приказом? Басманов при смерти. Приказ без головы остался. Стрельцы — сила грозная, но без твердой руки опасная.

Я кивнул, показывая, что уже обдумал и это.

— Матвеем Григорьевичем Волынским приказ укрепим, — сказал я, глядя на него, и он удивленно вскинул брови, услышав свое имя. — Он и воеводой был, и рода не худого, и в деле себя показал. — Я обвел всех взглядом.

Возражений не последовало. Кандидатура была сильной и неожиданной.

— Значит, в Боярской думе это завтра и решим, — подытожил я, формально соблюдая приличия, но давая понять, что решение уже принято.

Продолжая военную тему, я повернулся к дяде Поздею.

— Найди мне князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Доставь его сюда. С почетом, но неотлагательно. У меня к нему разговор есть.

Это распоряжение заставило бояр напрячься еще больше. Судьба племянника главного изменника была неясна, и это создавало новую интригу. Что я задумал? Помиловать и приблизить? Или казнить вместе с дядьями? Я оставил их гадать.

Решив финансовый и военный вопросы, я перешел к последнему пункту повестки.

— Теперь о деле скорбном, но необходимом. О похоронах.

Я посмотрел на Власьева.

— Афанасий Иванович, на тебя с думными дьяками — подготовка погребению царя, патриарх Иов поможет, он уже занимается. Хоронить будем в Архангельском соборе, рядом с отцом его, государем Иоанном Васильевичем и братьями его.

— А народ, княже? — спросил Воротынский. — Допустить к прощанию?

— Обязательно, — твердо сказал я. — Любой москвич сможет прийти и проститься. Но порядок должен быть строгий. Открыть для входа Троицкие и Спасские ворота Кремля. А для выхода — все остальные. Чтобы давки не было. Вот ты, Матвей Григорьевич, со стрельцами за порядком и приглядишь.

Я отпустил их выполнять приказы. Москва снова пришла в движение, теперь уже под моей властной рукой. Я выиграл еще один раунд, но война за будущее России только начиналась.

Теперь надо было заняться не самым приятным делом, но таким необходимым.

Пышные палаты Кремля остались позади, сменившись узкими, сводчатыми коридорами, что змеились вглубь, под землю. Воздух становился холоднее с каждым шагом, пахло сыростью, затхлостью и той особой, ни с чем не сравнимой безнадегой, которой, казалось, пропитались сами камни этих подклетов. Пляшущие тени от факела в руках идущего впереди сторожа выхватывали из мрака потемневшие от времени стены, низкие дубовые двери, обитые железом, и редкие, забранные ржавыми решетками оконца под самым потолком.

Я шел молча, мои шаги гулко отдавались в тишине. За мной, стараясь не отставать, следовали дед Прохор, вернувшийся дядя Олег, доложивший, что Нагие под присмотром, и князь Воротынский. Воротынский же, бледный и сосредоточенный, исполнял роль главы сыскной комиссии, и по его напряженному лицу было видно, что эта новая обязанность дается ему нелегко.

— Открыть, — приказал я у первой двери.

Засов со скрежетом отодвинули.

Внутри на соломенной подстилке сидел Василий Шуйский. Он был грязен, одежда его порвана, но глаза… глаза горели неукротимой гордыней и лютой ненавистью.

— Ну что, князь Василий Иванович? — начал я спокойно, входя в камеру. Дед встал позади меня. — Посидел, подумал о грехах своих?

— Не тебе, выскочка, меня судить! — прохрипел Шуйский, вскидывая голову. — Ты такой же вор, как и он! Только он украл корону у Годунова, а ты — у меня, у Рюриковича, который хотел очистить Русь! Я хотел спасти Отечество!

— Спасти? — Я усмехнулся. — Ты хотел власти, князь. И ради этой власти готов был утопить Москву в крови. Но у тебя не вышло. Твои братья, Дмитрий да Иван Пуговка, сейчас сидят в соседних камерах.

Я наклонился к нему, понижая голос до шепота:

— И последнее. Все твои вотчины, все подворья, все злато-серебро, что ты копил для своего восшествия на престол, теперь пойдут в государеву казну. Чтобы я мог платить верным мне людям.

Я видел, как с каждым моим словом из глаз Шуйского уходит жизнь. Гордыня, ненависть… все сменилось пустотой. Он понял.

— Ты хотел стать царем, а стал никем. Все, ради чего ты пролил кровь, все, ради чего предал, — все это теперь мое. Скажи мне, Василий Иванович, оно того стоило?

Шуйский не ответил. Он был сломлен.

— Запереть, — бросил я сторожам.

Следующим был князь Федор Иванович Мстиславский. Он не проклинал меня, а сидел на лавке с холодным, обреченным достоинством.

— И ты, князь Федор Иванович… — начал я. — Зачем? Власти тебе не хватало или чести?

— Чести, — тихо, но твердо ответил Мстиславский. — Не мог я больше видеть еретика-расстригу и ляхов на престоле православном. Шуйский был меньшим из зол.

— И ради этого «меньшего зла» вы едва не отдали Москву на растерзание? — Я покачал головой. Но он не ответил, лишь опустил лицо.

Последним я посетил Михаила Салтыкова. Этот, в отличие от первых двух, рухнул на колени, едва я вошел в камеру.

— Княже! Государь! Помилуй! Не по своей воле, по принуждению! Шуйский силой заставил! К остальным изменникам я не стал заходить, много чести.

Покончив с изменниками боярами, я направился туда, где было жарче и пахло паленым — в пыточную. Здесь, в отдельной камере, сидели иезуиты. Главный мастер заплечных дел, кряжистый мужик с пустыми, усталыми глазами, почтительно поклонился.

— Ну что? — коротко спросил я.

— Молчат, княже. Зубы стиснули, терпят все. Крепкие, как железо, — вздохнул он, и указал на одного из них уже висевшего на дыбе.

Поймали семерых, включая их главаря Савицкого. Но, по сведениям от Мнишека, было их больше.

— Мне нужны не их стоны, — сказал я твердо. — Мне нужны имена кто еще замешан, кто прибыл и кто это придумал. Узнайте!

— Постараемся, княже.

Обратный путь наверх, к свету и воздуху, показался быстрым. Контраст был разительным. Я смыл с себя тюремную тяжесть, переоделся в чистый кафтан. В малой палате уже был накрыт скромный обед. За столом сидели только свои — дед и дядья.

— Крепкие орешки эти ляхи-чернецы, — пробасил дядя Олег, наливая себе кваса.

— Ничего, расколем, — хмуро ответил дед. — Не таких видали.

В самый разгар обеда дверь отворилась, и в палату стремительно вошел Василий Бутурлин. Его лицо было серьезно.

— Княже. — Он поклонился. — Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский доставлен, как ты и приказывал. Ждет.

Всякая расслабленность мгновенно слетела с моего лица. Я медленно отставил серебряный кубок. Взгляд мой стал жестким и сосредоточенным. Впереди был сложный разговор. Не хотелось мне терять такого талантливого военачальника.

— Зови.