Наследник 4

Глава 15

Глава 15

В кабинете было тихо. После суматохи дня эта тишина давила на уши. Я не стал садиться за массивный стол, заваленный бумагами, — это место казалось мне все еще чужим. Здесь, у окна, я был просто наблюдателем, пытающимся осознать масштаб того, что свалилось на мои плечи.

Дверь тихо скрипнула. Я медленно обернулся.

Михаил Скопин-Шуйский стоял посреди комнаты. Он был бледен, под глазами залегли тени, но держался он прямо, не опуская взгляда. В его фигуре не было ни тени отчаяния, лишь холодная, собранная готовность принять свою судьбу. Он не знал, как себя вести: я больше не был просто князем Старицким, первым боярином при дворе, а его собственный статус висел на волоске. Он был племянником главных изменников, и это клеймо могло стоить ему головы.

Я молча смотрел на него несколько долгих мгновений, давая тишине сделать свое дело, усилить напряжение. Затем отошел от окна и указал на лавку, обитую потертым бархатом.

— Здрав будь, князь Михаил Васильевич. Присядь.

Он вздрогнул.

Этот спокойный, почти будничный тон был не тем, чего он ожидал. Он готовился к обвинениям, к допросу, но не к приглашению сесть. Поколебавшись секунду, молча поклонился и опустился на самый краешек лавки.

Я не стал садиться напротив, а подошел и прислонился к подоконнику, сохраняя неформальную, но доминирующую позицию.

— Как твое здоровье? — спросил я тихо, и от этого вопроса он вздрогнул еще сильнее. — Как спится в эти смутные ночи? Кошмары не мучают?

Я видел, как в его ясных глазах мелькнуло полное недоумение. Все его заранее заготовленные ответы, вся его выстроенная оборона рухнули в один миг. Этот обезоруживающе заботливый вопрос был последним, чего он мог ожидать. Он несколько раз открыл и закрыл рот, прежде чем сумел выдавить из себя слова.

— Думы тяжкие одолевают, — ответил он сдержанно, но уже без той ледяной враждебности, с которой, видимо, готовился встретить допрос. — Сон бежит от меня.

Я молча кивнул, принимая его ответ. Взгляд мой смягчился, я медленно прошелся по кабинету, давая ему мгновение, чтобы прийти в себя. Тишину нарушал лишь треск воска в высокой свече на столе.

— Верю, — наконец произнес я, и голос мой звучал тихо, почти сочувственно. — Весь твой мир рухнул в один день. Род, которому ты был верен, оказался в яме предательства. Нелегко это принять и понять.

Я остановился у стола, повернувшись к нему. Видно было, как он с благодарностью ловит эту нотку понимания, как немного расслабляются плечи. Он, видимо, решил, что самое страшное позади.

— На меня тоже свалилась ноша, которой я не просил, — продолжил я все тем же доверительным тоном, создавая видимость общей проблемы. — И мне, как и тебе, нужны ответы…

Я замолчал, сделав шаг к нему. И в этот миг все изменилось. Мой голос, когда я заговорил, утратил всякую теплоту, став жестким и холодным.

— И вот какой ответ мне нужен в первую очередь, князь. Как же так вышло, что вечером перед нападением ты лично забрал из царских палат государеву саблю?

Удар был нанесен.

Я видел, что лицо Скопина утратило всякий цвет, став белым, как полотно. Он резко втянул воздух, и его руки, лежавшие на коленях, сжались в кулаки.

Несколько мгновений он просто молчал, опустив голову, и я видел, как ходят желваки на его скулах. Наконец, он медленно, с огромным усилием, поднял на меня глаза. В них было лишь отчаяние и осознания того, как глупо его использовали.

— Дядя, князь Василий Иванович, просил принести, — голос Михаила был хриплым, но он заставил себя говорить ровно. — Сказал, что нашел мастера, который сделает для царской сабли чудесные ножны, и что каменья для украшения уже готовы. Я… — он запнулся, — поверил ему.

Рассказ звучал гладко. Слишком гладко? Нет, скорее, по-юношески доверчиво. История мальчика, который безмерно уважал своего старшего дядю и не мог даже в мыслях допустить, что тот способен на такое чудовищное предательство. Он был пешкой, которую сыграли втемную. Я решил поверить. Но вера моя не прощение. Это инструмент, чтобы вскрыть его до самого дна.

— Допустим, я верю в рассказ про ножны, — произнес я, и от моего спокойного тона Скопин, кажется, немного воспрял духом. Но я тут же обрушил на него новый удар. — Но это лишь говорит о том, что ты был слепым орудием в руках изменников.

Он снова побледнел, осознав всю тяжесть этого вывода.

— Теперь ты должен ответить на главный вопрос, — я подался вперед, не давая ему опомниться. — Почему, когда они перешли черту, когда ударили в набат и пошли проливать кровь, тебя не было с ними?

Густая краска залила его щеки и шею, в глазах вспыхнул огонь оскорбленной чести.

— Меня никто не звал! Никто! — выкрикнул он срывающимся от волнения голосом. — А ежели бы и позвал, я не пошел бы с ними! Дядя знал это! Знал, что я откажусь марать руки в таком грязном деле! Вот, наверное, и не позвал!

Я молча кивнул, внимательно наблюдая за его реакцией, за тем, как ходят желваки на его лице, за сжатыми в кулаки руками. Он был искренен в своем гневе.

— А коли узнал бы… доложил бы на родичей своих?

Он замер. Вся краска сошла с лица. Вопрос повис в мертвой тишине кабинета, тяжелый, как топор палача. Он опустил взгляд в пол, и я видел, как мучительно работает его мысль. Молчание затягивалось. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем он снова поднял на меня глаза. В них уже не было гнева — лишь смертельная усталость и готовность ко всему.

— Нет, княже, — выдохнул он. — Не доложил бы. Это родичи мои… как бы я мог.

— И, несмотря на то что они предали крестное целование? Предали царя? — уточнил я, нанося последний, контрольный удар.

Он не ответил. Лишь раз медленно кивнул, принимая свою судьбу. В его взгляде читалось: «Да. Я знаю, что это предательство. И готов за это умереть».

Я смотрел на него, и в наступившей тишине кабинета холодный расчет сменился чем-то вроде уважения. Он не солгал. Лжец, пытаясь спасти свою шкуру, без колебаний ответил бы «да, донес бы!». Он бы предал родных на словах так же легко, как его дядья предали царя на деле. А этот сказал правду, зная, что она равносильна смертному приговору. Его молчаливый кивок был не знаком согласия с моей правотой, а знаком принятия своей судьбы. Его честность — высшее доказательство благородства.

Я уже открыл было рот, чтобы озвучить свое решение, но он опередил меня.

Михаил Скопин-Шуйский, считая, что его судьба решена и впереди лишь плаха, медленно, с достоинством поднялся с лавки. А затем, сделав шаг вперед, тяжело опустился на колени. Движение это было лишено унижения, в нем была лишь последняя, отчаянная просьба.

— Милости прошу, не для себя, княже, — голос его был глух, но тверд. Он не просил, он молил. — А для жен родичей моих. Оставь их в живых, княже, невинные в делах мужей. Меня же казни с остальными родичами.

Я медленно подошел и положил руку ему на плечо.

— Встань, князь. Негоже человеку твоей стати на коленях стоять.

Он, шатаясь, поднялся, все еще глядя на меня с отчаянной мольбой. Он ждал ответа, приговора. Но вместо этого я, отпустив его плечо, отошел к окну и начал рассуждать вслух, будто сам с собой.

— А давай представим, князь, что все у твоего дяди Василия получилось. Вот случилась такая оказия, и он стал царем…

Скопин замер. Он не понимал, к чему я веду, но молчал, слушая с напряженным, почти болезненным интересом.

— Василий Иванович уже немолод, да и детей, как я знаю, нет у него, — продолжал я, глядя на городские крыши. — Ты же по крови — старше и его, и его братьев. Скажи мне, если бы Василий, поцарствовав год-другой, преставился, допустили бы его братья, Дмитрий да Иван, чтобы ты взошел на престол впереди них?

Я обернулся и посмотрел на него. Михаил был в шоке. Он открыл рот, но не смог произнести ни слова, лишь хватал ртом воздух. Эта мысль, простая и очевидная для любого интригана, никогда не приходила ему в голову.

— Я… я и не думал о таком даже, князь… — с трудом протянул он.

— А я думал. — На моих губах появилась горькая усмешка. — Ибо думать на три шага вперед — это обязанность государева мужа. Как в делах государственных, так и на поле брани. Обо всяком нужно думать.

Я подошел к нему почти вплотную, и голос мой стал тихим и безжалостным.

— Так вот, скажу как есть: не допустили бы. Не успел бы Василий Иванович глаза закрыть, как от тебя бы избавились. И знаешь, кто, скорее всего, поднес бы тебе чашу с ядом? Улыбаясь? Жены их, та же самая Екатерина Григорьевна, за которую ты милости просишь. Корня она малютиного, не забывай.

Я видел, как гаснет свет в его глазах. Это был удар страшнее, чем вид топора палача. Вся его вера в род, в семью, в благородство, за которое он был готов умереть, рухнула в одно мгновение. Михаил был потрясен до гллубины души.

Я сменил тон с жесткого на более доверительный, почти тихий.

— А знаешь, почему я вижу это так ясно, князь? — начал я. Он поднял на меня пустой, непонимающий взгляд. — Потому что мы с тобой и с ними родичи, как ни крути. Одной крови.

Это его окончательно сбило с толку. Он лишь непонимающе нахмурился.

— Ты хорошо знаешь историю моего рода? — спросил я. — Историю рода Старицких?

Михаил неуверенно кивнул, не понимая, к чему я веду.

— Позволь, я напомню. — На моих губах появилась горькая усмешка. — Мой прапрадед, князь Андрей Иванович Старицкий, был родным дядей царя Ивана Васильевича. Его уморила в темнице мать царя, Елена Глинская, боясь соперничества за власть. А прадеда моего, князя Владимира Андреевича, талантливого полководца и героя взятия Казани, уже сам Иван Грозный обвинил в измене и заставил принять яд вместе со всей семьей. А там и дед мой недолго прожил. Так уж повелось на Руси, что Рюриковичи Рюриковичей за власть режут. А твои дядья нравом те же.

Я видел, как он начинает понимать. Он не первый и не последний, кто мог пасть жертвой интриг собственной родни в борьбе за престол. Наша общая кровь была не только привилегией, но и проклятием.

— И мне уже нашептывали, — продолжил я, глядя ему прямо в глаза, — отправить тебя следом за родичами. Покончить с родом Шуйских раз и навсегда. Но я так не считаю, ибо вижу, что не виновен ты. Однако пойми: шепотов и наветов на тебя теперь будет много. Каждый твой шаг, каждое слово будут толковать в вину. Тебе придется не словами, а делом доказывать свою честь.

Я сделал паузу, а затем ответил на его, так и не услышанную просьбу.

— А насчет жен дядьев твоих не беспокойся. Я сохраню им жизнь. В монастырь Екатерина Григорьевна поедет, грехи замаливать. Туда, где нынче тетка моя сидит. — И я не смог сдержать злой, мстительной усмешки, вспомнив свою тетю Марию. Для дочери Малюты Скуратова это будет достойная компания, а для Марии просто праздник. — Остальные пусть живут, будет им мое попечение, — была мысль их скинуть на Михаила, но наверняка гадости будут нашептывать, отправлю их подальше да пусть живут.

Я видел его смятение и решил покончить с этим. Мой тон снова изменился, став сухим и официальным, как у дьяка, зачитывающего государев указ. Время эмоций прошло, настало время закона и воли.

— Теперь о делах земных, князь, — произнес я. — Ты наследник своих родичей. Но вотчины твоих дядьев отныне прокляты изменой. В казну их передашь после, послужит это на благо Отечества. Это справедливо.

Я сделал паузу, давая ему осознать сказанное. Он терял колоссальное состояние, наследие многих поколений Шуйских. Князь молча кивнул, принимая это как должное.

— Однако, — продолжил я, и в голосе моем прозвучала новая нота, — твоя собственная вотчина, та, что от отца к тебе перешла, не запятнана их грехом. Ее никто не тронет. Ты сохранишь свое достояние.

Он вскинул на меня глаза, и в них блеснуло откровенное изумление. Он был готов потерять все. Этот жест — четкое разделение вины — был актом высшей справедливости.

— А сам пока отдыхай, князь, — заключил я, давая понять, что разговор окончен. — Набирайся сил. Скоро для тебя найдется государева служба.

Скопин-Шуйский смотрел на меня еще мгновение, затем медленно, с глубоким почтением поклонился и, пятясь, вышел из кабинета.

Я смотрел ему вслед.

— Надеюсь, я не ошибся? — пробормотал я себе под нос и рухнул на лавку.

Пару минут я сидел в тишине, обдумывая встречу.

Да уж, о таком я и не думал. Полагал, остановлю Шуйского и все, пресеку смуту и все как-то само по себе наладится.

— Гераклом блин себя чувствую, разгребая эти конюшни, — нарушил я тишину кабинета. — Эх, надо дальше делами заниматься, благо их хватает, — тяжко вздохнул я, подымаясь и направляясь к двери.