Наследник 4

Глава 23

Глава 23

За считанные мгновения тишина сменилась лязгом оружия, ржанием встревоженных коней и глухими командами сотников.

— Одежды давай, вон те — коротко бросил я слуге, возвращаясь в шатер и указывая на богато отделанные серебром и золотом кафтан. Сегодня будет не битва, а представление. И я должен выглядеть соответственно.

Пока он торопливо помогал мне одеться, полог шатра с треском распахнулся, и внутрь, один за другим, ворвались мои воеводы — Воротынский, Скопин, дядя Олег и Бутурлин все уже в доспехах, с хмурыми, заспанными лицами.

— Что там? — бросил я, не оборачиваясь.

Вперед выступил Воротынский, его лицо было маской мрачной решимости.

— Он приехал, княже. Самозванец. Как и сказал глашатай.

— Схватить его! Немедленно! — тут же рыкнул дядя Олег. — Он сам пришел в ловушку!

— Верно! — поддержал его Воротынский. — Какое княжеское слово может быть дано вору и государственному преступнику? Схватить и на кол!

— Нельзя, княже, ты дал слово! — возразил Скопин-Шуйский, его молодое лицо было серьезным и бледным. — Нарушишь его — и вся Русь скажет, что твоему слову грош цена. Ни один атаман, ни один перебежчик больше никогда не поверит тебе.

Спор разгорался, наполняя тесный шатер яростным шепотом. Я молча слушал, пока слуга застегивал последнюю пряжку.

— Тихо! — сказал я. Не громко, но так, что все мгновенно замолчали.

Я повернулся к ним, уже полностью облаченный в одежды.

— Я дал слово. И я его сдержу. Он пришел, и он уйдет живым.

Воротынский хотел было возразить, но я поднял руку.

— Но говорить мы будем на моих условиях.

Я повернулся к Бутурлину.

— Василий. Стол, что готовили с вечера. Поставьте на поляне, под теми дубами. И вина лучшего, в серебряных чашах. Примем «гостя» на свежем воздухе. Пусть все видят.

Воеводы замерли в полном недоумении. Пир? На улице? На глазах у всего войска? Они смотрели на меня, как на безумца. Они не понимали. Но скоро поймут.

— Ступайте, — закончил я.

Я вышел из шатра спустя десяток минут и направился к поляне под старыми дубами, где уже суетились мои люди. Воеводы, молчаливые и хмурые, были уже там. Они не понимали моего замысла, но подчинялись и это было прекрасно. Значит мне верят, значит у меня есть определенный кредит доверия.

На поляне, под сенью раскидистых ветвей, стоял один-единственный стол, накрытый богатой скатертью и заставленный серебряной посудой, кубками и лучшими яствами, что нашлись в нашем обозе. А вокруг не было ничего. Ни скамей, ни стульев, ни других столов.

Я сел во главе стола, в резное кресло, что принесли из моего шатра. Мои воеводы — Воротынский, Скопин, дядя Олег, Одоевский — встали за моей спиной, как стена из стали и суровых лиц. По моему приказу, несколько сотен воинов образовали вокруг поляны широкий, молчаливый круг. Я поднял взгляд — и увидел, что на стенах Нижнего города, как муравьи, высыпали горожане, жадно наблюдая за происходящим. Сцена была готова.

— Едут, — раздались крики. Круг моих воинов расступился, создавая живой коридор. У них приняли поводья и повели вперед.

Впереди шел он. Самозванец. На нем был шитый золотом бархатный кафтан, явно с боярского плеча, на поясе — сабля в драгоценных камнях. Он шел с наглой ухмылкой, пытаясь изображать царственное величие, но походка выдавала в нем не государя, а казачьего атамана — упругая, чуть вразвалку.

За ним следовало его сопровождение, человек тридцать, и зрелище они представляли диковинное. Двое-трое, как и их предводитель, щеголяли в награбленном шелке и бархате. Но большинство, напротив, выставляли напоказ свою «народность» и «простоту». Они шли в простых холщовых рубахах, босые или в сапогах, демонстративно выставив на груди большие кресты. Они кичились своей бедностью, играя роль святых воинов, пришедших за правдой.

Я смотрел, как они входят в эту арену, и видел все насквозь: вот воры, дорвавшиеся до добычи, а вот — фанатики или хитрые актеры.

Но стоило приглядеться, и вся эта мишура осыпалась. Кафтан был «Петру» чуть тесноват в плечах, а руки, что он держал на поясе, не были белыми и холеными. Это были руки воина и всадника — широкие, с въевшейся грязью под ногтями и старыми белесыми шрамами на костяшках. Лицо — молодое, лет двадцати пяти, с небольшой бородкой. И глаза. Дерзкие, черные, бегающие глаза, в которых не было ни царского величия, ни родовой спеси.

Их процессия остановилась перед моим столом. «Петр» окинул взглядом роскошный стол, затем меня, и выжидательно ухмыльнулся, ожидая приглашения.

Тишина стала тяжелой, звенящей. Я молчал. Я смотрел на него, как на диковинного зверя. Затем, не говоря ни слова, я медленно сделал широкий, приглашающий жест рукой, указывая на яства — на жареных лебедей, на икру, на полные чаши с вином.

Жест был понятен: «Угощайтесь».

Но я не предложил им сесть. Лавок для них не было.

Ухмылка сползла с лица самозванца. Он оглянулся. Его атаманы в бархате растерянно переминались с ноги на ногу. Те, что в рубахах, хмурились, не понимая, в чем дело. Они пришли как равные, как сторона переговоров, а их заставили стоять, как холопов, перед сидящим господином.

По рядам моих воинов, стоявших в круге, пронесся тихий, жестокий смешок.

Самозванец понял, что я не предложу ему сесть. Теперь, чтобы не потерять лицо окончательно перед своими людьми и сотнями моих, он должен был говорить первым.

И я ждал.

Он вдохнул побольше воздуха, расправил плечи и решил, что лучшая защита — это нападение.

— Что ж, княже Старицкий, не рад гостю? — громко, на публику, начал он, пытаясь изобразить насмешливую царскую интонацию. — Или стол твой так хорош, что только для тебя одного?

Не дожидаясь ответа, он повернулся к моим воинам, что стояли в живом круге, и заговорил с показной скорбью, как актер на сцене.

— Скорблю я великой скорбью о безвременной кончине дяди моего, государя Дмитрия Ивановича!

Он сделал драматическую паузу.

— Но ничего! Народ со мной! И скоро я сяду на престол отчий в Москве и отомщу за кровь родную!

А затем он снова резко развернулся ко мне, и его лицо исказила злоба. Он ткнул в мою сторону пальцем.

— Но до меня дошли слухи, что твои скоморохи и холопы хулу на меня возводят и смуту в моем войске сеют! Я требую, чтобы ты выдал их мне для справедливого наказания, как подобает верному слуге истинного государя!

Он закончил, гордо вскинув подбородок, уверенный в силе своих слов. А я сидел и молча смотрел на него. Я просто диву давался этой смеси непроходимой глупости и безграничной наглости.

Требует? У меня? В моем лагере, окруженный моими полками? Он жалуется, что мои скоморохи сеют смуту в его войске, и думает, что это — сильная позиция для переговоров?'

Я смотрел на него, и гнев сменялся почти весельем. Мне даже не нужно было ничего придумывать. Этот наглый дурак сам рыл себе могилу. И делал это публично.

В наступившей тишине я медленно, с легким скрипом, отодвинул свое тяжелое резное кресло откинулся.

Я не стал повышать голос. Я говорил тихо, почти лениво, как говорит учитель с неразумным учеником, но в мертвой тишине поляны каждое мое слово разносилось до самых дальних рядов.

— Ты называешь себя сыном царя Федора Иоанновича, внуком царя Иоанна Васильевича, — начал я. — Ты именуешь покойного государя Дмитрия своим дядей. Это делает тебя моим родичем.

Я посмотрел на него с легкой, издевательской усмешкой.

— Ибо я, князь Андрей Старицкий, — потомок Ивана Третьего, а род мой идет от самого Ивана Калиты, собирателя земель русских. Наш общий предок — святой благоверный князь Александр Невский. Мы с тобой, получается, одна кровь. Рюриковичи.

Я видел, как самозванец растерянно моргает. Он не понимал, к чему я веду.

— И вот, как твой старший родич, я хочу спросить тебя, племянничек…

Слово «племянничек», сказанное с ласковой, отеческой издевкой, ударило его, как пощечина. По рядам моих воинов пронесся сдавленный смешок. Лицо самозванца начало багроветь. Он понял, что попал в ловушку, но еще не видел ее стенок.

Он понял, что попал в ловушку, но еще не видел ее стенок. Я решил ему их показать.

Мой голос перестал быть насмешливым. Он стал холодным и твердым, как у судьи, зачитывающего приговор.

— Так вот мой вопрос, «племянничек». У царя Федора, о чем вся Русь ведает и в летописях и церковных книгах записано, не было сына! Была дочь, Феодосия! И та во младенчестве преставилась! — я широко и демонстративно перекрестился, глядя на небо.

Я снова в упор посмотрел на самозванца, и голос мой загремел над поляной.

— Так откуда ж ты, дурак, вылез⁈ Да как ты посмел себя моим родичем именовать, позоря мой род⁈ Мою кровь?

Удар был нанесен.

Самозванец пошатнулся, словно его ударили. Он был бледен как полотно, его губы задрожали. Он оглянулся на своих атаманов, ища поддержки, но увидел в их глазах лишь растерянность и страх.

— Меня… меня царь Дмитрий Иоаннович признал! — наконец вылепил он, цепляясь за последнюю соломинку. — Он назвал меня братом! У меня грамота его есть!

Услышав это, я замер. Я смотрел на его жалкое, испуганное лицо, на его последнюю, отчаянную ложь. И я не выдержал.

Я громко, на весь лагерь, расхохотался.

Это был не веселый смех. Это был злой, унизительный, убийственный хохот. Глядя на меня, сначала неуверенно хмыкнул дядя Олег, а затем, поняв мой замысел, громыхнул во всю глотку. Его поддержал Скопин-Шуйский. Даже на каменном лице Воротынского дрогнула и поползла вверх усмешка.

И тут же, как волна, хохот подхватили сотни моих воинов, стоявших вокруг. Поляна взорвалась. Стрельцы, дворяне — все ревели от смеха, показывая на самозванца пальцами, хлопая себя по коленям. Этот смех был страшнее любого оружия. Он сдирал с самозванца его фальшивое величие, превращая «царевича» в жалкого, нелепого шута.

«Петр» и его свита стояли посреди этого ревущего котла смеха, совершенно потерянные, бледные, раздавленные. Их наглость, их гордость, их вера в своего предводителя — все было уничтожено этим хохотом. С этого момента они были уже не вражескими послами. Они были просто посмешищем.

Я медленно поднял руку. Хохот, сначала неохотно, а потом все быстрее, начал стихать, сменяясь ухмылками и тихими смешками. Я демонстративно утер слезу, выступившую от смеха, и посмотрел на самозванца с деланным сочувствием.

— Ах, вот оно что! — произнес я так, чтобы слышали все. — Так ты и впрямь дурак! Я-то думал, ты хитрец, а ты просто поверил!

Я повернулся к своим воинам, объясняя им причину своего веселья, как простую шутку.

— Царь Дмитрий, мир его праху, был великий хитрец! Он не хотел за таким скоморохом, как ты, государево войско посылать — дел и без тебя хватало. Он просто позвал тебя к себе, как пса на приманку, чтобы здесь без шума и пыли, вздернуть на виселице! А ты, дурак, и пришел сам! Прямо ко мне в руки!

Новая волна хохота прокатилась по поляне. Теперь все было понятно. Их «царевич» был не просто самозванцем, он был дураком, попавшим в ловушку, которую сам же и не заметил.

И в этот момент я резко посерьезнел. Улыбка исчезла с моего лица, взгляд стал ледяным. Я посмотрел поверх головы самозванца, обращаясь напрямую к его ошеломленной свите.

— Как я и обещал, вас не тронут. Слово мое твердо, — сказал я ровным, холодным голосом. — Вы пришли под моей защитой, и вы уйдете. Но сроку даю до утра завтрашнего дня.

Я сделал паузу.

— Выдать мне этого баламошку и вора, что оскорбляет меня и память покойных государей.

Я обвел их тяжелым взглядом.

— Коли нет — я сам приду и возьму. Но тогда прольется кровь христианская, чего я не хочу. И вина за нее будет на вас.

Я не стал ждать ответа. Я просто махнул рукой.

— Уведите их.

Самозванца и его людей, полностью уничтоженных морально, развернули и повели прочь. Им пришлось идти сквозь строй моих воинов. Но теперь на них смотрели с откровенной насмешкой. Кто-то из скоморохов заиграл на дудке жалобную, похоронную мелодию. Это было последним гвоздем в крышку их гроба.

Психологическая дуэль была выиграна вчистую, и свидетелем этому была вся армия и горожане, а о произошедшем я уверен и вся страна скоро узнает.

Когда последний из казачьей делегации скрылся из виду, звенящая тишина на поляне вновь взорвалась.

— Видал, как он побагровел, когда князь его племянничком назвал⁈ — А «дядя Дмитрий»! Вот ведь дурень, даже родню свою выдуманную не знает! — Царевна-бородатая! Вот умора!

Со всех сторон слышал обрывки этих разговоров. История о глупом и наглом самозванце, которого наш князь публично выставил шутом, разлеталась по лагерю, как огонь по сухой траве. Моральный дух войска, и без того высокий, взлетел до небес. Мои люди видели не просто силу — они увидели ум. Они увидели, как их предводитель уничтожил врага словом и насмешкой, и это внушало им уверенность похлеще любого доспеха.

Первыми ко мне шагнули Скопин-Шуйский и Одоевский, их лица сияли от восторга.

— Это была блестящая победа, княже! — с жаром произнес Михаил. — Ты раздавил его, не обнажив меча!

Я прервал их похвалы, взяв со стола кубок с вином.

— Это еще не победа. Это только начало, — сказал я, делая глоток. Самое время затягивать петлю, пока они грызутся между собой.

Последним ко мне подошел князь Воротынский. Он был хмур, как и всегда, и долго молча смотрел на меня, поглаживая бороду. Я ждал упреков. Но старый воевода лишь тяжело вздохнул и покачал головой.

— Не по-воински это, княже… — проворчал он, но в глазах его я впервые увидел не осуждение, а вынужденное уважение. — Но признаю. Ты их убил без единого удара.

Это была высшая похвала из его уст. Я понял, что он, наконец, начал принимать мои методы.

— А теперь, воеводы, — сказал я, ставя кубок, — пойдемте в шатер. Пора готовиться к настоящей охоте.

Мы вошли в мой шатер. Атмосфера веселья, царившая на поляне, осталась снаружи. Здесь, при свете нескольких свечей, в воздухе висело напряжение и запах старой кожи. На столе лежал грубый чертеж окрестностей.

— Времени у нас до утра, — начал я без предисловий. — Если они не выдадут самозванца, на рассвете мы атакуем. Но дураком будет тот, кто ждет, что загнанный волк останется просто смотреть. Мы должны захлопнуть ловушку со всех сторон.

Я повернулся к одному из своих воинов, что ожидал у входа.

— Скачи в город. Передай воеводе. Мне нужно еще четыре, а лучше пять дощаников. Перекроем реку наглухо, а то имеющихся может и не хватить. Он поклонился и исчез.

Затем я развернул чертеж и ткнул пальцем в дорогу, уходящую на юг. Я поднял взгляд на Бутурлина, чьи глаза горели в предвкушении битвы.

— Василий, — сказал я. — Возьмешь пятьсот всадников и Агапку в помощь. Твоя задача — тайно, обойти их станы и перекрыть дороги. Если они решат удрать — попадут прямо к тебе в руки.

— Проводники нужны, — тут же вставил Воротынский.

— То же верно, — почесал я подбородок. Обратишься Василий к Кузьме Сухоруку или Савке Кожице они помогут, и людей знают, уж поди не откажут ухмыльнулся я.

— Исполню княже, — склонился Василий.

Время полетело, я обходил не раз лагерь останавливаясь переговаривая с людьми то со стрельцами, то всадниками, даже пару пирожков купил у горожан которые уже организовали торговлю съестным в нашем лагере.

Я видел, как у края лагеря собирается отряд Василия и Агапки — пять сотен конницы. К ним уже подвели нескольких суровых, молчаливых мужиков в простом платье — проводников. Без лишнего шума, отряд тронулся в путь, уходя чтобы обойти врага и захлопнуть последнюю щель в мышеловке

Я подошел к берегу. На темной воде уже виднелась цепь из лодок-дощаников. Новые суда, присланные горожанами, заняли свои места, и теперь уж точно река была перекрыта наглухо. На каждой лодке виднелись фигуры стрельцов с зажженными фитилями у пищалей.

А издалека, с полей, доносились отголоски музыки. То заиграет издевательская дудка, то раздастся взрыв хохота, то донесется обрывок дразнящей песни о «царевне-бородатой». Елисей и его скоморохи не давали врагу покоя. Психологическое давление не прекращалось ни на минуту.

Прошел остаток дня. Из стана врага — ни слуху, ни духу. Дозорные докладывали одно и то же: казаки сидят в своих острожках, не пытаются бежать, но и с повинной никто не приходит. Они спорили, ругались, но чего-то ждали.

Наступила ночь. Но лагерь не спал. У костров не было слышно ни песен, ни баек. Воины молча чистили оружие, точили сабли, проверяли ремни, шепотом читали молитвы. Воздух был густым от напряжения. Все готовились к утренней битве.

Вместе с дядей Воротынским и Скопиным-Шуйским мы поднялись на тот самый холм, откуда был виден весь театр будущей битвы. Мы стояли и молча смотрели на россыпь вражеских костров, что горели во тьме.

Спал я тяжело, сон не шел, а ночь казалась, что тянулась бесконечно долго.

С утра в шатер первым вошел дядя, и увидев, что я не сплю произнес:

— Не пришли, Андрей Володимирович. Значит, выбрали смерть.