Наследник 4

Глава 16

Глава 16

— Федотко, — позвал я, и в дверях тут же вырос мой верный гвардеец. — Сторожей со мной. Пройдемся.

Мы вышли из душных палат на свежий вечерний воздух. Я направился к стенам Кремля. Здесь, наверху, гулял прохладный ветер, он трепал волосы и немного приводил мысли в порядок.

Внизу притихшая, но не спящая Москва мерцала редкими огнями. Где-то вдалеке еще разносились отголоски колокольного звона, но в целом город замер, переваривая события страшных дней. Я шел вдоль стены, сторожа молча следовали за мной, их шаги гулко отдавались по каменным плитам.

«Что дальше?» — этот вопрос сверлил мой мозг. Я выиграл битву за Кремль, но не войну за Россию. Сейчас я был здесь, на вершине, но положение мое оставалось шатким, как у канатоходца. Один неверный шаг — и я сорвусь в ту же пропасть, куда только что отправил Шуйских.

Покидать Кремль сейчас было бы верхом безрассудства. Да, мое подворье в Китай-городе — крепость, но крепость маленькая и уязвимая. Здесь я не просто князь, а хозяин цитадели, контролирующий сердце государства. Но оставаться тут опасно. Сотни придворных, слуг, челяди, оставшихся без дела боярских детей… кто из них был тайно верен Шуйским? Кто был подкуплен поляками? Кто угодно мог подсыпать яду в кубок или вонзить нож в спину в темном переходе.

«Нет, останусь здесь, — решил я. — В мышеловке, но за каменными стенами. По крайней мере, до похорон и созыва Земского собора. А доверять нельзя никому».

Эта мысль тут же повлекла за собой другую, более приземленную. Я подозвал к себе Архипку, одного из сторожей.

— Возьмешь парочку людей с полка и скачи на наше подворье, что в Китай-городе. Передай холопам, чтобы ужин сообразили и привезли. Здешним я пока не верю. И чтобы ни одна мышь чужая к котлу не подобралась. Головой отвечаешь.

Архипка кивнул и тут же сорвался с места, исчезая в сумерках.

Мои мысли снова вернулись к делам государственным. Главная проблема после бунта — казна. Она была почти пуста еще до меня, а теперь, с конфискацией богатств Шуйских, в нее должны были хлынуть средства. И требовался человек, который не даст им снова утечь сквозь пальцы. Человек абсолютно верный, не связанный с московскими приказными кланами, привыкшими запускать руку в государеву мошну.

И тут я вспомнил. Подьячий Савка, что помогал мне еще со сбором тягла, а после с радостью согласился перейти ко мне на службу. Он был не слишком знатен, но умен, честен и всем своим возвышением обязан только мне. Идеальный кандидат. Он не предаст, хотя бы в первое время.

«Вызвать его, — решил я. — Но позже. Когда все немного уляжется. Поставить его помощником казначея. Он будет моими глазами и руками там, где воруют больше всего».

Я остановился, опершись на зубец стены, и снова посмотрел на раскинувшийся внизу город. План начал выстраиваться. Медленно, шаг за шагом, я буду менять эту прогнившую систему, ставя на ключевые места своих проверенных людей. Людей, верных не знатным родам, а мне и России.

Но это все потом.

Вечером в одной из малых палат Кремля, спешно приведенной в порядок, накрыли ужин. Еду, как я и приказывал, доставили с моего подворья: дымящиеся щи в глиняной миске, гречневая каша с кусками тушеного мяса, ломоть хлеба. Не боярский пир, а еда для воинов после тяжелой службы.

За столом в свете оплывших свечей уже сидели мои самые близкие. Дед Прохор ел медленно, основательно, молча разламывая хлеб мозолистыми пальцами. Дядя Олег, напротив, есть почти не мог — он нетерпеливо барабанил пальцами по столу, его глаза горели, он весь был еще там, в гуще боя. Рядом с ним сидел верный Прокоп.

Дверь распахнулась, и в палату, неся с собой холодный воздух и запах улицы, вошли дядя Поздей и князь Хованский с Бутурлиным. Они были в пыли, на сапогах Хованского виднелись бурые пятна.

— С почином, княже! — не сдержал довольной, хищной ухмылки Хованский, сбрасывая на лавку тяжелые перчатки.

— Удачно сходили? — спросил я, жестом указывая на свободные места.

— «Удачно» не то слово! — подхватил дядя Поздей, усаживаясь и жадно хватая кубок с квасом. — Богатства у них, Андрей, несметные! Из одного только подворья Василия десяток возов вывезли! Соболя, парча, утварь драгоценная… Да серебро. Дьяки Власьева до сих пор опись ведут, конца и края не видно. Головинская казна тоже вскрыта. Казначей наш был запаслив, ох, запаслив…

— Без боя не обошлось, — добавил Хованский, становясь серьезнее. — Челядь Головина разбежалась, едва нас завидев. А вот у Шуйских… десятка три их верных холопов, настоящие боевые псы, заперлись на дворе и спустили свору. Кричали, что без приказа хозяина ворота не отворят.

— И что? — нахмурился я.

— Пришлось повозиться, — хмыкнул Поздей. — Стрельцы наши бревном ворота высадили с третьим ударом, со щепками и визгом. Пару самых злобных псов задавили. Остальные тут же поджали хвосты. Одного, самого говорливого, взяли. Остальным бока намяли. Боялись они, княже, что за проделки Василия и их со свету сживут.

Я перевел взгляд на Василия Бутурлина, который до этого молча сидел в стороне.

— Что по иезуитам, не узнавал?

— Молчат, государь, — развел руками Василий. Его голос был спокоен и деловит, будто он докладывал о поставках фуража. — Терпят все, но ни имен, ни планов не выдают.

Я недовольно поморщился. Фанатики — самый сложный враг.

Тут чаша терпения дяди Олега переполнилась. Он с грохотом ударил кубком по столу так, что квас расплескался.

— То все дела бумажные да холопьи! А я вот о чем скажу! — пророкотал он, и в его голосе зазвенела сталь. — Поляков этих в Москве — тьма! Сидят по своим подворьям, саблями бряцают, а мы тут щи хлебаем! Не пора ли отплатить им за все бесчинства? Кровью умыть этих псов, пока они новую измену не замыслили!

Его поддержали несколько человек за столом. Желание отомстить за унижения, что терпела Москва, витало в воздухе. Я дал им выговориться, молча слушая гул голосов, а затем поднял руку. Все смолкли.

— Натравить на них москвичей? — спросил я спокойно, глядя прямо на дядю Олега. — Дать волю толпе? Толпа — это огонь, дядя. Им можно согреться, а можно и весь дом спалить. Они начнут с ляхов, а закончат грабежом купеческих лавок и боярских подворий. Москва утонет в крови, и мы потеряем всякий контроль. Такая победа нам не нужна. А самим сейчас каждого выковыривать долго.

Я обвел всех тяжелым взглядом.

— Сейчас у нас другая цель, куда более важная. Мы должны похоронить покойного государя.

— Хм, — донеслось от кого-то иронично.

— В них важно все, — отрезал я. Голос мой стал тише, но весомее. — Подумайте сами. Вся Москва, вся земля православная должна увидеть, что царь Дмитрий Иоаннович мертв. Увидеть его тело, гроб, увидеть, как его опустят в могилу в Архангельском соборе. Этим мы утихомирим страну и город. Выкажем почтение!

«А еще рты позатыкаем, может и не появятся новые самозванцы», — добавил я мысленно.

Мои слова заставили их задуматься. Дядя Олег все еще хмурился, но уже не спорил. Дядя Поздей задумчиво потер подбородок. Даже князь Хованский, человек искушенный в интригах, слушал с явным интересом. Они думали о мести и чести, а я — на несколько ходов вперед, вспоминая о череде Лжедмитриев, что еще ждала эту страну впереди.

— Главное сейчас — похороны, — подытожил я, и голос мой не оставлял места для споров. — Они должны пройти чинно, торжественно и при всем народе. Порядок важнее мести. Поляки, лишившись своего покровителя и увидев нашу силу, может, и сами разбегутся. А если нет — разберемся с ними после. Тихо и без бунта. Когда придет время.

Дед Прохор, до этого молчавший, медленно кивнул. Один раз. Этого было достаточно. Совет был окончен.

Ночь в кремлевских палатах прошла беспокойно, и с первыми лучами солнца я уже был на ногах. Сидеть в палатах, ожидая, пока все само устроится, было не в моих правилах. Сегодня Москва должна увидеть живого князя Старицкого, а то напридумывают еще чего.

В сопровождении дяди Олега и полусотни сторожей я выехал из Спасских ворот. Мы не спеша объезжали стрелецкие слободы. Я не просто гарцевал там. Я останавливался, подзывал к себе сотников, голов и простых людей, спрашивал о настроениях, о нуждах. Смотрел им в глаза, давая понять, что их новый командир, князь Волынский, поставлен моей волей и всей боярской думой, и я лично слежу за порядком. Потом появился на разных торгах. Я не произносил речей, лишь проехал мимо, строго и внимательно оглядывая торговые ряды. Это была моя пиар-кампания, как сказали бы в моем времени, я «торговал лицом», показывая, что в городе есть твердая, знающая свое дело власть.

Вернувшись в Кремль, с головой окунулся в хлопоты по организации похорон. Вместе с отцом Иовом и дьяком Власьевым мы до последней мелочи выверяли чин церемонии. В какой-то момент, когда обсуждали поминальные столы для народа, один из старых думных дьяков, желая, видимо, уязвить меня, елейным голосом заметил:

— А на поминки по почившему государю Борису Федоровичу, дай Бог ему памяти, из казны было отпущено сорок тысяч рублев…

Я чуть не поперхнулся. Сорок тысяч! Казна, которую мы только-только начали наполнять конфискованным у изменников серебром, такого не выдержала бы. Но и выглядеть скупцом в таком деле было нельзя.

— Десять тысяч, — сказал я, скрипя зубами. — Четыре тысячи на поминальные столы и раздачу милостыни в Москве. Остальные шесть разослать с грамотами по крупным городам и монастырям, дабы и там почтили память государя. Думаю, этого будет довольно.

Дьяк поджал губы, но возразить не посмел. День прошел в бесконечных хлопотах. Мы решали, кто и как будет охранять процессию. Постановили, что улицы будут держать стрельцы и московские служильцы. Меня же лично будет охранять мой старицкий полк и верный десяток Агапки.

И вот этот день настал. Казалось, вся Москва высыпала на улицы. От Ильинки до Варварки колыхалось людское море — тысячи и тысячи голов в темных армяках и платках. Воздух дрожал от низкого, скорбного гула и колокольного звона.

Процессия двинулась от дворца. Во главе шло духовенство в черных ризах, высоко неся хоругви и иконы. Отец Иов в полном патриаршем облачении выглядел суровым и величественным, как библейский пророк. Его глубокий, властный голос, читавший молитвы, не допускал и тени сомнения — он хоронил законного государя.

За гробом, обитым алым бархатом с вышитым золотым двуглавым орлом, шел я. И чувствовал на себе тысячи взглядов, полных скорби, любопытства и надежды. Я заставил явиться всех. По правую руку от меня, бледная как смерть, шла Марина Мнишек. Ее лицо было похоже на маску, лишь плотно сжатые губы выдавали внутреннюю бурю. Она не плакала, сухие темные глаза горели бессильной яростью. Рядом с ней, осунувшийся и постаревший за несколько дней, семенил ее отец, Ежи Мнишек, глядя себе под ноги. По левую руку, чернее тучи, шли Нагие. Михаил злобно зыркал по сторонам, его рука то и дело дергалась к поясу, где больше не было сабли. За нами — вся Боярская дума, покорная и притихшая. Они были главными свидетелями этого представления.

Народ, видя это, волновался. Толпа напирала на стрельцов. Женщины протягивали руки, пытаясь дотронуться до края бархатного покрывала на гробе, их лица были мокры от слез.

— Государь наш! Сиротинушка! — неслось из толпы. — На кого ж ты нас покинул⁈ — причитала какая-то старуха. Люди верили. Они оплакивали свою надежду.

В соборе, в густом полумраке, прорезанном сотнями дрожащих огоньков свечей, пахло ладаном и талым воском. Гулкий, всепроникающий голос Иова разносился под древними сводами, где в своих гробницах спали великие князья и цари. Он отпевал «Димитрия Иоанновича», и каждое его слово было гвоздем, забиваемым в крышку гроба всех самозванцев.

Наконец, гроб на толстых веревках медленно опустили в новый склеп. А потом придвинули тяжелую каменную плиту. Глухой финальный удар камня о камень эхом прокатился по собору, поставив точку. Все было кончено.

Я стоял на паперти, глядя, как медленно редеет площадь. Все прошло на удивление спокойно. Случилось, конечно, несколько мелких драк на выходе, да в одном месте возникла давка, но мои люди и стрельцы под началом Матвея Григорьевича быстро навели порядок. Никто серьезно не пострадал. Порядок, который я так хотел показать, удалось удержать.

Вернувшись в свой кабинет в кремлевских палатах, я тяжело опустился в кресло. Дверь за моей спиной тихо прикрылась. Я позволил себе выдохнуть по-настоящему, до конца, впервые за много дней. Все прошло гладко. Порядок удалось удержать. Я смотрел на свои руки — они больше не дрожали. Самый опасный этап был пройден. Прошлое похоронено, столица успокоена. Теперь можно наконец начать строить…

Дверь в кабинет распахнулась без стука, с такой силой, что ударилась о стену. Я вскочил, инстинктивно хватаясь за эфес сабли. В палату, тяжело дыша, буквально ввалились князья Воротынский и Волынский. Их лица были бледны и встревожены. Между собой они тащили человека в дорожной одежде, с ног до головы покрытого пылью.

— Государь! — выдохнул Воротынский, подталкивая гонца вперед. — Весть из Нижнего Новгорода! Срочная!

Гонец рухнул на колени, пытаясь отдышаться.

— Говори! — приказал я, и краткий миг облегчения, что испытал, испарился, сменившись ледяным предчувствием беды.

— Войско… государь… войско на Москву движется! — задыхаясь, прохрипел он. — От Нижнего Новгорода! Казаки… тысячи три сабель, не меньше!

Кровь застыла у меня в жилах. Три тысячи! Это не ватага разбойников. Это целая армия.

— Кто во главе? — глухо спросил я.

Гонец поднял на меня полные ужаса глаза.

— Называют его царевичем Петром Федоровичем… Говорят, сын покойного царя Федора Иоанновича!

Новый самозванец. Я стиснул зубы так, что они заскрипели. Не успели похоронить одного, как из-под земли вылез другой.

— И еще, государь… — добавил гонец, и это было последним ударом. — Сказывает он всем, будто покойный государь Дмитрий Иоаннович сам его на свою свадьбу позвал…

В кабинете повисла гробовая тишина. Я молчал. Краткий миг покоя, что я позволил себе, теперь казался издевательством.

Я только что похоронил одного самозванца. Запечатал его в гробнице, показав всей Москве, что его история окончена. Но этот мертвец умудрился породить нового, прикрывающегося его именем.

Смута не закончилась. Она только начиналась.