Глава 27

Передовица областной газеты «Орловская правда» от 6 октября 1941 года


ОНИ НЕ ПРОЙДУТ!

К оружию, товарищи!

Товарищи красноармейцы, командиры и политработники! Товарищи орловцы!

Прошедшие в ожесточенных боях с подлым врагом месяцы ярко показали исключительное мужеством советских людей, беззаветно борющихся против кровавых гитлеровских убийц, насильников и грабителей. Много отбито отчаянных вражеских атак. Потери врага колоссальны. Горы фашистских трупов устилают поля боёв на всем пути от Буга до Оки. Стоны брошенных врагом раненых разносятся отовсюду, где настиг их сокрушительный удар мужественных советских пехотинцев, метких артиллеристов, храбрых миномётчиков, стремительных конников, отважных лётчиков, бесстрашных танкистов. В пламени оборонительных боев, как в кузнице, закаляется стальной кулак нашей родной Красной Армии, и этот кулак уже наносит удары по фашистской гадине на различных участках фронта. Западнее Мурманска советские войска удерживают немецко-белофинские дивизии на линии Государственной границы. На юге героически бьют врага славные защитники жемчужины Черноморья — красной Одессы. На центральном участке фронта части Красной Армии под командованием товарища Жукова ещё месяц назад, 6 сентября, выбили отборные эсэсовские полчища из Ельни и ведут наступление на запад!

Да, враг пока силен: перебрасывая силы с участка на участок он местами ещё прорывает оборонительные порядки наших войск и стремится захватить важнейшие транспортные и промышленные узлы.

И вот теперь фашисты из последних сил тянут свои кровавые лапы к нашему городу, чтобы нанести удар в самое сердце нашей Родины. Глухие к урокам истории, они позабыли о том, что крепость Орёл в давние времена была щитом, прикрывающим Москву. Наши предки с честью противостояли ордам крымских и ногайских ханов. Нам предстоит остановить вражью армаду, пришедшую с запада.

Враг упрям, злобен и коварен. Он собрался с последними силами для захвата нашего родного города. С невиданной злобой и бесчеловечностью фашистские изуверы пытаются всячески деморализовать защитников города. Все мы знаем, как они при первой возможности сбрасывают со своих самолётов бомбы на головы мирного населения, на головы женщин, стариков и детей. Не щадят они ничего на своем пути. После того, как немцы вошли в Дмитровск, от города остались лишь обгорелые руины, полностью обезлюдели древние Кромы. А теперь гитлеровское зверьё ломится в ворота Орла!

ОНИ НЕ ПРОЙДУТ!

Каждая орловская улица станет для захватчиков огненным мешком, каждый дом — крепостью каждая площадь — кладбищем фашистских псов!

Пусть фашистские варвары помнят, что их зверства не будут забыты и прощены. Наш карающий меч сумеет раз и навсегда уничтожить презренную гадину!

Товарищи бойцы, командиры и политработники! Жители Орла! Сегодня от каждого из нас зависит не только его судьба, но судьба всего города, судьба Москвы, судьба Советской России. Дрогнувший в бою сейчас — не просто презренный трус: он мерзкий изменник и враг трудового народа. Но нет, не будет таких среди нас! Защитники Орла войдут в историю как герои и встанут рядом с защитниками Ленинграда, Киева, Смоленска.

Так пусть же немецкие мерзавцы лезут навстречу собственной гибели: всем им найдется место в русской земле, как нашлось их предшественникам: польским панам, солдатам Наполеона и кайзеровским воякам!

ОНИ НЕ ПРОЙДУТ!


Военный Совет

Орловского оборонительного района

Орловский областной комитет ВКП (б)

* * *

30 сентября –7 октября 1941 года,

Орёл


Стёпку в армию не брали.

«Запрещено!»

И никакой возможности, чтобы обойти это запрещение, не было. Ребята постарше и выглядевшие повзрослее порой приписывали себе полгода-год, чтобы быть зачисленными хотя бы в истреббат НКВД, сформированный, как говорили в городе «на самый крайний случай». Им-то хорошо: несут караульную службу, везде ходят патрулями с финскими винтовками на длинных кожаных ремнях, тускло посверкивая примкнутыми плоскими штыками.

Но если тебе всего тринадцать — скоро будет четырнадцать, правда-правда! Всего через три месяца! — и ростом ты удался как раз с ту самую винтовку со штыком, то умолять о чем-то усталую женщину из четвёртого отдела военкомата — дело совершенно зряшное. В лучшем случае в десятый раз услышишь суровое: «Иди отсюда, мальчик. Не мешай работать».

Начавшиеся занятия в школе Стёпка посещал только по необходимости: каждое утро в классе зачитывали по два сообщения Совинформбюро, утреннее и вечернее за предыдущий день, а на стенде для стенгазет возле учительской узкой красной лентой на карте СССР отмечали изменения в конфигурации линии фронта. В середине сентября кумачовая лента приблизилась к границе Орловской области…

На покупку газет со сводкой у него денег сроду не водилось, а радиоточку в доме дед так и не собрался установить. Упрямый старик обходился обшарпанным древним граммофоном и фанерным ящиком с пластинками. И добро бы пластинки были как пластинки: «Конармейская», к примеру, или «Песня о встречном», или хотя б девчоночий фокстрот «Рио-Рита»! Так нет же, из крашеной латунной трубы ежедневно раздавался то плач маньчжурских сопок, то шаляпинско-мефистофелевская ода золоту, то нескладные стоны скрипки и голос, напоминающие о давно забытой войне на южноафриканской земле…

Привыкший за двадцать лет свободно перемещаться по своему дому, в котором на ощупь изучил каждый уголок, дед так же свободно ориентировался и в пластинках, чуткими пальцами нащупывая собственноручно сделанные вырезы на краях конвертов.

И работал дед так же — точно и свободно, размерено паяя латунные пряги комсоставских ремней и штампуя ручным мини-прессом детали пуговок для гимнастерок. Сильные и чуткие руки заменяли ему потерянные в Крыму глаза, сырьё же и заготовки поставляло правление кустарной артели инвалидов «Красный богатырь».

Разумеется, часть бытовых мелочей у Степана Ксаверьевича и не могла получаться так же, как и у зрячих. Пока жива была дочь Малгожата, всякого рода стирка, глажка, уборка и готовка лежали на её плечах. Но вот уже два года как Стёпка принял на себя матушкины обязанности: в конце концов, кто, кроме единственного внука, должен отстирывать пятна на старых дедовых гимнастерках, да и на своих собственных сорочках, мыть полы и лазить в подпол за картошкой?

Вот в этом-то подполе Стёпка и нашел как-то «клад». Случайно запнувшись, он зацепил пустую бочку из-под квашеной капусты так, что та сдвинулась, скрежетнув по полу.

По земляному полу — и скрежетнула?! Чепушиная чепуха!

Стёпка присел на корточки, до упора выкрутив фитиль лампы. На месте, где только что стояла кисло пахнущая бочка, тускло поблескивал прямоугольник металла. Мальчишка попытался подцепить его пальцами. Безуспешно: ящичек или коробочка — непонятно пока — плотно сидел в глине… Ничего не поделаешь: надо искать инструмент. Как говорил некогда директор школы: «Когда обезьяна взяла в руки палку, она стала трудиться». Палки в погребе не нашлось, зато прямо под лядой отыскался ржавый шкворень, тут же применённый в качестве инструмента кладоискателя.

Спустя несколько минут сообразительный Стёпка уже стоял на коленях перед открытым продолговатым ящиком с защелкой и рукояткой сверху и перебирал извлеченные сокровища. Поверх всего, завернутые в печатный платок с изображением прописной «Н» с двумя палочками в центре и старинных пушек с артиллеристами по углам, лежали суконные оливковые погоны с вшитой посредине красной полоской и пара пришпиленных к ним с изнанки пятиугольных колодок с вычурными старорежимными крестами. Дальше — простенькая картонная папка с завязками, в которой оказались фотографии людей в штатском и военном, с погонами и без, с будёновками на головах и в странных киверах с многолучевыми звёздами, тоненькая пачка каких-то документов, намертво перемотанная шёлковой нитью, и сложенная вшестеро большущая грамота с портретом бородатого кучерявого человечка в пенсне на фоне красной звезды и крупным заголовком «От имени Народного комиссара по военным и морским делам за отменную храбрость награждается…» Подобная грамота, но с рабочим-кузнецом и мужиком-сеятелем внизу листа, выданная деду в годовщину Первой Конной, висела в рамке на стене, сколько Стёпка себя помнил, рядом с портретами товарища Сталина и товарища Будённого. Отчего же вот эту решили укрыть в погребе вместе с царскими погонами? Непонятно…

Но лучшей находкой стал самый настоящий кинжал в ножнах, завернутый в промасленную тряпицу и уложенный на самое дно железного ящика. Светлая рукоятка прямоугольного сечения, перекрестие с разнонаправленными завитками, украшенное круглым медальоном с красным крестиком под короной и темляком из красного муара, тускло мерцающий при свете керосиновой лампы клинок…

Ну у какого мальчишки не дрогнет сердце при виде такого дива! Кто в состоянии будет, только что взяв в руки настоящее оружие, спокойно вернуть его на место? Знаете таких? Вот то-то же! Стоит ли удивляться, что находка перекочевала из ящика, вновь захованного на прежнем месте под капустной бочкой, за пазуху к пацану.

Деду Стёпка не стал ничего рассказывать о находке: и без того было понятно, что захоронку сделал либо он, либо мама: кому ещё понадобилось бы прятать в их доме фотографии, на доброй половине которых было запечатлено молодое лицо дедушки, весело глядящего в объектив ясными, не выжженными врангелевским палачом Троицким, глазами.

С тех пор мальчик расставался с найденным в погребе оружием только собираясь идти в баню. Все остальное время находка висела у него под мышкой на собственноручно связанной из полосок старого полотенца потайной перевязи, прикрытая сверху перешитой тужуркой покойного отца.

«Вот попаду на фронт — уверено мечтал Степан — будет у меня на первое время оружие в рукопашную ходить! Конечно, хорошо бы, чтоб дали пулемёт, как у комиссара матросов в «Мы из Кронштадта» или в «Чапаеве», но это вряд ли: «максим» — вещь сложная, каждому желающему его не доверят. Ну, хоть винтовку-то дадут, тем более и разбирать её я уже умею, не зря вокруг старших ребят из стрелкового кружка крутился, и даже стрельнуть раз довелось. Только бы на фронт взяли!»

А фронт становился ближе и ближе.

И тридцатого сентября к ним в дом пришли нежданные посетители.

Группа подростков, чуть постарше Стёпки, и молодых девчат, все с топорами и лопатами на плечах и торбочками за спиной спозаранку столпились на дворе. Предводительствующие ими старшая пионервожатая из Семкиной школы Зоя Бартенева и пожилой морщинистый сержант в пахнущей складом необмятой гимнастерке с топориками на чёрных петлицах, вежливо, но настойчиво постучавшись, взошли в горницу.

— Здравствуйте, товарищ Еленьский!

— Здравия желаю!

— И вам того же! — настороженно выкашлял дед. Бережно отставив подстаканник со стаканом недопитого чаю подальше от края стола, повернулся к ним всем телом. — Чем обязаны?

— Товарищ Еленьский, согласно распоряжению Штаба обороны Орла, ваш дом решено включить в систему оборонительного рубежа города, в районе кирпичного завода, — степенно, но заметно смущаясь, произнес сержант. — Здесь будет оборудована огневая точка. Ваше же семейство приказано эвакуировать, как небоеспособный элемент. О чём имеются соответствующие документы.

Опираясь о столешницу, дед поднялся во весь свой саженный рост:

— Допустим. И куда же ваш — он иронически выделил это слово — ваш штаб намерен нас с внуком эвакуировать?

— Пока что в Тулу, — вступила в беседу Зойка-вожатая, — а после, возможно, в Москву или дальше…

— А потом — куда-нибудь в Читу, а затем — во Владивосток, — размеренно и на удивление спокойно продолжал Степан Ксаверьевич, — если его к тому времени японцы не оттяпают, так я понимаю, девушка?

— Я вам не девушка! — Бартенева так похоже скопировала тон, которым директриса устраивала разносы, что Стёпка фыркнул, хоть и вслушивался — напряженно, аж до озноба: до чего они там договорятся?

— Это зря. Хвалиться совершенно нечем — усмехнулся старик. — Никуда я не поеду отсюда. И внука не пущу: загинет он один в этой вашей круговерти.

— Да я сам не поеду! Тут фронт подходит, немцев бить надо, а я, пионер, драпать стану? Дудки! — решив, что молчать нельзя, влез со своим категорическим мнением Стёпка.

— Ой… — покраснела вожатая, наконец сообразив. — Я не в том смысле не девушка, что не девушка. Я здесь бригадир строительства! Вот. И мы будем ваш дом укреплять. Он же у вас на каменном цоколе стоит?

— На кирпичном. И погреб имеется. Так что если нужно бойницы пробивать — всегда пожалуйста: как раз влево-вправо сектора открытые. Все прилегающее поле простреливать можно станет. Только пошлите кого ни на есть забор разобрать, да за дорогой кустарник повырубить. Я хоть и слепой, однако память на такие дела не потерял: небось, с революции совсем разросся, за столько-то лет.

— Но вам всё-таки нужно уехать, ведь дом будет на самом огневом рубеже, — снова подал голос сержант. — У немцев автоматчики, артиллерия, самолёты… Гражданским нельзя…

— Вот что, товарищ… кто вы там по званию? — упрямо склонив голову, продолжал дед, — и вы, милейшая товарищ бригадир, говорю в последний раз, повторять не стану: это наш дом, и мы со Степаном никуда отсюда не уйдем. Артиллерия да самолёты — они где хочешь достанут, бегать от них — только зазря устать перед смертью. А немцы… Бил я их в ту войну, а доведется — и в эту сумею хоть одного, да прихватить с собою, — Степан Ксаверьевич выдвинул ящик стола и выложил на стол тёмно-зеленую рубчатую гранату. — Вот, прошу любить и жаловать: трофей от господ интервентов, британская, конструкции мистера Лемона. Если в горнице рванет — осколки до каждого достанут. Так что будем надеяться, что до нашего порога русские солдаты германца не допустят. Надобно дом в фортецию превращать — да будет так! Ежели б с июня каждый дом крепостью стал бы — не прошли бы бандиты дальше прежней границы нашей! А теперь солдату отходить некуда: за плечами Орёл, а за Орлом — Москва Первопрестольная… Так что, верую, здесь предел германцу положен будет. Здесь! — и заключил торжественно, у Стёпки аж мурашки по спине побежали: — Ступайте, люди добрые. Исполняйте, что приказано с домом-то вершить …

* * *

Вы знаете, что такое «линия обороны»? Нет, не зубчатые синие и красные кривульки на схемах, а настоящая?

Линия обороны — это кубометры. Вернее сказать — кубические километры вырытой земли, уложенных бревен, рельсов, шпал и прочих перекрытий, залитого бетона, километры колючей проволоки в несколько колов и малозаметных проволочных заграждений, десятки минных полей и одиночных фугасов…

Линия фронта — это труд. Тяжёлый труд тех, кто планирует создание оборонительных рубежей, тех, кто строит укрепления, тех, кто отбивает здесь атаки врага…

С июня месяца мир разделился на «тыл» и на «фронт». «Тыл» был привычен, остойчив, «тылом» было все окружающее: и эти улицы со старыми домами, и тихо текущие воды рек, и загородные поля…

А «фронт» — это было где-то там, далеко на западе. Фронт напоминал о себе постоянно. Забирал мужчин призывных возрастов, лошадей, автомобили, трактора, взамен выплёскивая из санитарных эшелонов сотни раненых и контуженых бойцов, наполняя город и окрестности беженцами, значительная часть которых так и оставалась там, куда хватило сил добраться. Вагонами поглощал оружие, боеприпасы, обмундирование, снаряжение с окружных складов, массу продовольствия — от картофеля с полей и свежезасушенных сухарей с хлебозавода до стад свиней и коров. Напоминанием о фронте пролетали над головой ноющие моторами крылатые машины, с которых все чаще на город сыпался взрывчатый чугун.

И вдруг как-то внезапно понятие «фронт» приблизилось, приобрело выпуклость и ощутимость, из некоего абстрактного «там» превратилось в совершенно ясное и конкретное «здесь». Здесь — это заминированные мосты на шоссе и проселках. Здесь — это дзоты из шпал у железнодорожных насыпей. Здесь — это колючая проволока на полях ближних к городу колхозов, траншеи перед крайними домами города, баррикады поперёк улиц и огневые точки в фундаментах.

Будь это в прежние, довоенные времена, никто бы не поверил, что возможно, пусть и мобилизовав практически семьдесят пять процентов населения (так докладывал Годунову на совещании 6 октября 1941 года привыкший все переводить на суровый язык цифр подполковник Беляев), за несколько дней соорудить систему оборонительных позиций в непосредственной близости к городским окраинам и узлы обороны у прилегающих транспортных развязок и переправ. Причём все эти сотни и тысячи кубометров грунта и бревен, а также реквизированных на железной дороге шпал и рельсов были перемещены главным образом вручную. Ничего не поделаешь: большая часть городского автопарка и строительной техники давным-давно была отмобилизована и сейчас частично несла фронтовую службу где-то далеко отсюда, а частично была брошена, уничтожена или захвачена наступающими гитлеровцами…

Одним из узелков оборонительной системы Орла стал и Стёпкин дом. Даже не столько сам дом, сколько его погреб, старательно расширенный и укрепленный двумя подводами кирпича, благо завод по его производству находился всего метрах в четырёхстах. В кладке были проделаны замаскированные амбразуры для крупнокалиберного пулемёта и стрелков, из того же кирпича соорудили опорные тумбы и приступочки для бойцов. Такие же амбразуры появились и по периметру стен здания, где защитники опорного пункта могли вести наблюдение и огонь из положения «лёжа». Для дополнительной защиты из остатков привезённого соорудили стеночку в один кирпич. Возле дома по участку и поперёк улицы были прокопаны неглубокие траншейки с редкими стрелковыми ячейками: по сути, даже не полноценные траншеи, а так — ходы сообщения.

Дом на пригорке находился на второй линии, в трехстах метрах от передовых окопов и блиндажей, в восьмистах — от небрежно замаскированных ложных позиций, которые, впрочем, уже вовсю обживались полувзводом «истребков». В задачу парней из истреббата входило открыть огонь по наступающему противнику, вызвав тем самым ответный по почти пустому участку. А уж корректировщики, засевшие внутри трубы кирпичного завода, сумеют засечь огневые позиции врага и передать координаты гаубичникам сводного артпульдива.

Идею о создании ложного рубежа выдвинул не кто-нибудь — полковник Катуков.

А подход в течение 6–7 октября частей генерал-майора Лелюшенко стал большой радостью… для Годунова — всё-таки чаянной. Батальон 34-го пограничного полка был сразу же направлен в район кирпичного завода с приказом занять свежесозданные оборонительные укрепления и, используя оставшееся время, дооборудовать их. Сорок танков подошедшей 11-й танковой бригады были стянуты в ударный кулак на случай удара по флангу наступающих гитлеровцев, остальные выдвинулись далеко вперед, навстречу танкам Гудериана, для организации танковых засад на узостях местности.

На краю разросшегося до состояния средней дремучести леса парка «Дворянское гнездо» под маскировочными сетями притаились в капонирах гаубицы времен обороны Мукдена и штурма Перемышля, на прикрытие которых от возможных авиаударов Катуков, скрепя сердце, выделил аж половину зенитно-артиллерийского дивизиона своей бригады. Оставшуюся восьмиорудийную батарею Михаил Ефимович наотрез отказался отдавать в чужие руки, и теперь стволы её орудий стерегли дождливое небо в непосредственной близости от основного ядра 4-го танкового полка. Зубоскалы-маслопупы тут же пустили в оборот грубоватую хохмочку: «Был в бригаде один ЗАД, да порвали на ползадницы». Зенитчики капитана Афанасенко в ответ сердито отругивались.

Позиции на западной и северо-западной окраинах Орла занимали, опять же, бойцы в зелёных фуражках да приданные им противотанковые батареи 45- и 76-миллиметровых пушек.

Мотоциклетный полк командующий оборонительным районом, поколебавшись, выслал под покровом ночи вперед. Комполка майор Танасчишин, плотного телосложения круглолицый малоросс (украинцев Александр Васильевич безошибочно определял по манере говорить по-русски ещё с училищных времен, оставивших весьма неоднозначные воспоминания о некоем капитане второго ранга Оноприенко), произвел впечатление не столько скорого, сколько спорого на дела человека. Вроде бы, Годунов имел все основания считать себя человеком маловпечатлительным, но от смутного воспоминания холодок пробежал по спине: доводилось читать о погибшем при освобождении Украины генерал-лейтенанте Танасчишине… Может, однофамилец? Тем более — генерал… Эх ты, Саня-Саня, голова садовая! Все-то ты категориями мирного времени мыслишь! За два с половиной года войны можно было вырасти в чинах, факт. Да и фамилия — не самая распространенная…

Всё-таки это проклятие, иначе и не скажешь: смотреть на человека и знать его судьбу. Одна надежда — уже в который раз — на то, что последствия «эффекта бабочки» будут благотворными. И в целом, и для этого вот несуетливого, но расторопного украинца.

Затаившись в лесу, находящемся в двадцати с небольшим километрах от окраины Орла, бойцы-мотоциклисты были должны пропустить мимо себя наиболее боеспособные передовые части Гудериана — и обрушиться на вражеские тылы, штабы, подразделения снабжения и ремонта, обозы.

Скелет обороны города с каждым днем все более обрастал плотью, покрывался бронёй танков и ощеривался орудийными стволами. Изматывающая врага тактика «улитки» дала результат — немцы замедлили темп своего наступления, и Годунов с каждым днем укреплялся во мнении: война на орловском направлении окончательно приобрела иной оборот. Тем, кто в известной ему истории буквально с колёс держал рубежи и бросался в контратаки на подступах к Мценску, теперь предстояло прогреметь своей стойкостью на всю Советскую страну в обороне Орла.

Пока все шло очень даже неплохо. Пока…

* * *

Стёпка был занят важным делом. Затащив на чердак старый табурет, сдвинув лист кровли и высунувшись по пояс, он всматривался сквозь пелену в происходящее на дороге. Смотреть было неудобно: приходилось поминутно обтирать лицо. Бинокля мальчишке не дали. Зато дали самое настоящее боевое задание: «докладывать обо всех передвижениях в этом секторе». Так сказал сержант дядя Коля, командующий гарнизоном опорного пункта, что расположился в доме и около него. Стёпка прямо-таки упивался звучанием слов «гарнизон», «опорный пункт», «наблюдательный пункт», «сектор наблюдения», «доклад обстановки». Они звучали как пароль, как тайный сигнал вхождения во взрослую, более того — военную жизнь! Уже при первом знакомстве дядя Коля расставил все по своим местам:

— Так, товарищ Степан Гавриков! Поскольку вы, несмотря на своё несовершеннолетие, от эвакуации из города отказались, следовательно, явочным порядком входите в данный момент вместе с товарищем комбатром в отставке в состав вспомогательных сил нашего гарнизона, — покрутил рыжеватый «будёновский» ус и продолжил все так же значительно. — Потому приказываю: при обстрелах и бомбёжках, а также иных боевых ситуациях немедленно занимать позицию либо в подвальном помещении, либо в отрытой с тыльной части здания щели-укрытии, пережидая огневой контакт, — считая, что одних только слов недостаточно, ткнул пальцем в нужном направлении. — Подчиняться непосредственно мне, а в мое отсутствие — любому красноармейцу гарнизона, находящемуся в непосредственной близости. Обращаться к старшему по званию: мое звание — сержант, ваше звание — пионер.

Далее выяснилось ещё много важного и волнующе интересного:

— В круг ваших обязанностей входит наблюдение за выделенным вам сектором, своевременная доставка воды из колодца или колонок, уборка помещений и помощь в поправке и освежении маскировки.

И куда менее увлекательного:

— Кроме того, за вами остаются прежние обязанности по оказанию всей необходимой помощи вашему деду, товарищу комбатру в отставке Еленьскому и ведению хозяйства.

И:

— Вопросы?

— А винтовку дадите, товарищ сержант? — спросил о самом важном Стёпка.

— По обстоятельствам. Сперва научитесь нести службу без оружия, сдадите положенные нормативы. А вообще личное оружие красноармейцу полагается выдавать после принятия Присяги, товарищ пионер Гавриков. А теперь слушайте боевое задание: наносить воды, наполнив в том числе и установленную в подвальном помещении бочку, приготовить обед из расчёта двух человек и приступить к приему пищи совместно с товарищем комбатром в отставке Еленьским!

Ну что же, дед всегда учил Стёпку, что в армии не только стрелять приходится, но и картошку чистить, и воду таскать, так что…

За два дня, которые пошли с момента, когда промокшие под первым серьёзным дождем этой осени красноармейцы, сгибаясь под тяжестью стали, внесли в калитку зачехлённые брезентом части крупнокалиберного пулемёта, таких приказов пришлось исполнить немало. Днями напролет вертелся Стёпка, как шпулька на «зингере», то по хозяйству, то помогая бойцам. Вечерами же, пристроившись в уголке рядом с отдыхающими бойцами и подперев кулаками голову, внимательно слушал он, как читает сержант дядя Коля вынутую из походного мешка книгу с портретом перед титульным листом: человек в кубанке весело улыбался со страницы. «В те давние-давние году, когда только что отгремела над страною война, жил на свете Мальчиш, по прозванию Кибальчиш, да отец Мальчиша, да старший брат Мальчиша. А матери у них не было…»

Но больше всего Стёпка любил исполнять два приказа: крутить рукоятку снаряжательной штуковины, наблюдая, как здоровенные жёлтые патроны туго входят в чёрные звенья ленты ДШК, и вот так вот, как сейчас, тихонько сидеть на чердаке, вглядываясь в происходящее на шоссе и рядом… только когда дождь, тогда противно… бр-р-р! В предыдущие дни ничего особенного не случалось, не считая, конечно, возни с окопами возле окраины. Так — изредка в сторону, откуда временами доходили отзвуки стрельбы, проезжала грузовая автомашина-другая с установленными в кузове зелёными ящиками боеприпасов, возвращаясь через несколько часов с лежащими на досках ранеными бойцами. Но Стёпка знал — сержант говорил, — что «дальние подступы», на которых сражались передовые части защитников Орла, с каждым приближались.

И вот сегодня на дороге стало оживлённее. Рано утром со стороны темнеющей вдали полоски леска появились мокрые от дождя усталые лошади, понукаемые такими же вымокшими обозниками. Стёпка насчитал два десятка повозок. Половину занимали укрытые шинелями и брезентом раненые, остальные были загружены зелёными ящиками явно военного вида. Часам к девяти на шоссе появились отступающие повзводно бойцы. Усталые, мокрые, охристо-серые от измазавшей шинели глины, они, однако, не создавали впечатления разбитого войска: двигались хоть и тяжёлым шагом, не слишком-то держа равнение, но и не вразброд, не пряча лиц, все с оружием.

И вот теперь, одна за одной, на полной скорости ухитряясь держать дистанцию метров в сто пятьдесят, по шоссе мчались грузовые автомашины с установленными в кузовах такими же крупнокалиберными пулемётами, как тот, что хищно высовывал раструб на стволе из проделанной в погребе амбразуры. Почти доехав до контрольного поста, два задних грузовика затормозили, развернулись, и сидевшие в кузовах бойцы тут же засуетились у своих ДШК. Из окошка кабины одной из передвижных огневых точек высунулась рука с толстоствольным пистолетом, хлопнул выстрел — и к затянутому тучами небу взлетела ракета красного дыма.

Пока Стёпка, напрягая горло криком, докладывал о происходящем на шоссе сидящему внизу у полевого телефона красноармейцу дяде Додику, на дороге снова произошли изменения. На дальнем видимом краю дороги появились силуэты ещё двух грузовиков с пулемётами и грязно-зелёной легковушки-эмки.

Разбрызгивая шинами дождевую воду, машины за треть часа достигли охрящихся глиной, нарочито плохо замаскированных брустверов ложной линии обороны. Не доезжая до траншей, легковушка вдруг вильнула, и, въехав передними колесами в кювет, наполовину перегородила дорогу. Выбравшийся с шофёрского места командир в фуражке с чёрным околышем и ватнике несколько минут возился внутри автомобиля, попеременно взблескивая то клинком ножа, то странным неопознанным инструментом, издалека напомнившим Стёпке плоскогубцы, потом аккуратно, без хлопка, закрыл дверцу и, придерживая кобуру на поясе, побежал к поджидающей его полуторке с пулемётом. Как только он перевалился через задний борт, все четыре остававшихся на дороге грузовика, зарычав моторами, покатили в город, снизив скорость только у временных мостков через пересекающую улицу траншею. Едва грузовики миновали препятствие, дежуривший у мостков дед Коля с Широко-Кузнечной, бывший мастер кирпичного завода (надо же! — удивился Стёпка — ещё вчера еле-еле ходил, а сегодня даже без палки! и работает), на пару с малознакомой худой тёткой, вроде бы, беженкой, мобилизованной несколько дней назад на трудфронт, принялся разбивать многострадальные мостки. Стало ясно, что с юга добрых людей ждать уже не стоит…

В проеме дверцы чердака показалась фигура красноармейца Додика Газаряна:

— Степан-джан, спускайся быстро! Сержант зовет!

Ну вот… Ну прям как в кино, когда истёртая пленка вечно рвется на самом интересном месте и толком досмотреть не получается, как из-за бугра выскакивает красная конница во главе с самим Василием Ивановичем! Однако война есть война, служба есть служба, командир есть командир, даже если он не комдив, как Чапай, а всего лишь сержант. Раз командир зовет — значит нужно приказ исполнять быстро и в точности.

Так что пришлось Стёпке с чердачного «поднебесья» спускаться в подвальную сырость, где командир гарнизона с треугольниками в петлицах, примостившись за притащенным сверху столом буфета, заставленным коробками с пулемётными лентами, уже дописывал последние строчки донесения. Аккуратно его сложив, он запечатал документ в обычный голубоватый конверт с уже готовой фамилией получателя и на обороте начертил крест:

— Вот что, товарищ пионер. Необходимо — разумеется, не распечатывая — доставить этот пакет в областной военкомат. Знаете, где это? — Стёпка энергично закивал. — В военкомате найдете майора Одинцова и передадите пакет ему. Если военного комиссара в расположении военкомата не окажется — передайте пакет старшему по званию. Вот пакет, выполняйте приказание!

— Слушаюсь! — вытянувшись, Стёпка вскинул руку к украшенной пилоточной звёздочкой кепке, и, на ходу засовывая за пазуху конверт, кинулся к подвальной лестнице. Хотелось быстрее исполнить важное военное поручение и вновь вернуться обратно, в свой дом, к ставшим за пару дней такими близкими ребятам из гарнизона… к деду.

Когда он, оскальзываясь в грязи, уже бежал по Широко-Кузнечной к центру, поднявшийся из оборудованной в погребе огневой точки сержант Николай Стафеев, сидя на краю траншеи, устало говорил в трубку полевого телефона:

— …Вы, товарищ майор, пацанёнка-то этого к какому делу приспособьте, не пускайте обратно. Чую я, тут не до него скоро будет, а дурную пулю принимать мальчишке совершенно ни к чему… Спасибо, товарищ майор! Слушаюсь! Есть держаться, не подведем!

* * *

Домой Стёпка так и не добрался. После того как он разыскал в запутанных коридорах военкоматского подвала серого от недосыпа Одинцова, строгого майора с черной повязкой на глазу, тот, не говоря лишнего слова, объявил, что назначает его, Степана Гаврикова, личным порученцем, — «как Петька у Чапаева, цените, товарищ пионер!», — и, быстро выписав справку с круглой печатью, послал сперва в столовую получать паёк, а после — помогать телефонисткам в перебазировании аппаратов, коммутатора и прокладывании проводов из надземной части здания комиссариата в подвальную.

Мальчишка жалел, что сразу не спросил, когда ему возвращаться-то можно. Думал — через час-другой снова увидит военкома. А как же иначе? Тот ведь его порученцем назначил!

Но Одинцов так и не появился до самого вечера, а своевольничать Стёпка не посмел: как-никак он теперь военнослужащий! Вот и пришлось продолжать делать то, что велено, время от времени дергая то одну, то другую телефонистку за рукав: «Тёть, а сколько сейчас времени, а?»

Телефонистки были, как сразу сообразил парнишка, из штатских — выделялись среди мелькавших в здании гимнастерок и редких форменных платьев строгими прямыми юбками и тёмно-синими жакетами с чёрными петлицами Наркомсвязи. Тем не менее, «телефонные барышни» были «на ты» с коммутаторами, реле и всяческими моделями телефонов как гражданского образца, так и армейских. Работа Стёпке досталась хоть и несложная, но важная: присоединение зачищенных медных усиков провода к клеммам и прозвон линии. На третьем часу беготни по подвальным отсекам вслед за носящей катушки тётей Шурой Бастрыкиной, казавшейся ему очень мудрой из-за очков с прямоугольными стёклами — пацан уже изучил все закоулки сводчатых «катакомб», кроме отсеков, охранявшихся вооружёнными часовыми. Обидно, конечно: почему взрослым, таскающим серые и зелёные ящики, молочные бидоны и мешки с поверхности, туда проход был разрешен, а его отгоняли… Слова «стратегические резервы», брошенные мимоходом, ничего ему не говорили.

В девятом часу вечера Стёпка понял, что его майор совсем куда-то запропал. Новоявленный порученец метался в поисках своего «Чапаева» и по кирпичным подземельям, и по обоим этажам военкоматского здания, заглядывая во все незапертые двери, но найти военкома так и не сумел. И как-то враз позабыл, что он боец и всё такое, — рванул к выходу так, как в школе стометровку не бегал. Но был остановлен окриком:

— Стоять! Пионер Гавриков? — молодой смуглый дежурный смотрел на него суровее, чем директор… ну, когда они окно в кабинете «немки» разгрохали.

— Ага, Гавриков, — Стёпка растерялся. — А вы, дядя, откуда знаете?

— А ты что, думаешь, школьники тут табунятся? — дежурный хмыкнул. — Ну так куда торопитесь, товарищ пионер?

— Я, дядя, товарища начальника ищу, Одинцова. Пустите, я у него как порученец!

— Успеется. Во-первых, я не «дядя», а «товарищ сержант», и фамилия моя — Пурцхванидзе. В армии ни дядь, ни теть не полагается, здесь бойцы, командиры и политработники, а также начальствующий и вольнонаемный состав. Уяснили?

Стёпка закивал и попытался прошмыгнуть в дверь мимо красноармейцев, вносящих очередной длинный ящик. Однако ловкий дежурный, перегнувшись через стол, ухватил его за плечо костистой рукой:

— Не торопитесь. Товарищ майор отбыл по важному делу, а вам товарищ Гавриков, приказал быть в распоряжении дежурного по военному комиссариату. То есть в моем. Так что отставить попытки самовольного оставления расположения подразделения! В военное время это расценивается как дезертирство.

Вот так-так! Становиться дезертиром в первый день взаправдашней обороны города пионер Степан Гавриков категорически не желал. Посему пришлось остаться в военкомате. До завтра…

…Покинуть это здание, вернее, его развалины, ему довелось только на двадцатую ночь боев, когда к осаждённым в течение недели защитникам сумел пробиться посыльный с приказом ударить навстречу деблокирующему батальону НКВД. Тогда, оставив у вентиляционных отдушин подвалов нескольких человек прикрытия с ручным пулемётом и трофейными автоматами, разместив носилки с тяжелоранеными в середине группы, они в полном молчании пошли в прорыв. В грохоте непрекращающейся две декады круглосуточной пальбы немцы сперва не услышали громкого топота сапог и ботинок и цоканья каблучков женщин-связисток, которые так и не успели сменить свою синюю форму Наркомсвязи на практичное военное обмундирование. И лишь когда первая эргэдэха, вращаясь, уже летела в забаррикадированное окно дома на углу, оттуда заполошной очередью ударил пулемёт, тут же подержанный прочими огневыми средствами. Но поздно: кроме нескольких отставших, сваленных на асфальт пулями, остальные уже добежали. В оконные проемы летели гранаты и яркие змеи осветительных ракет в упор, вслед за гранатами вскакивали атакующие…

Стёпке же и другим, кто нёс раненых, оставалось стоять, прижавшись к стене, и ждать исхода схватки. Тогда повезло немногим. Из защитников военкомата к своим пробились только семнадцать человек относительно целых, сумевших доставить троих тяжелораненых. А вышли из подвалов пятьдесят два. Человека…

Майора Одинцова Стёпка так больше и не увидал: ни во время боёв за Орёл, ни в партизанах, ни в Суворовском училище, ни после войны, хотя знал, что живёт майор… то есть полковник где-то в Крыму и даже бывает наездами в Орле. Да вот не довелось. Офицерская служба — она такая. Помотало Степана Гаврикова и по стране, и за рубежом. Однако ж среди самых памятных вещей он бережно сохранил дедов кинжал — наградной «аннинский» кортик. Да ещё — четвертушку листа бумаги: «Предъявитель сего… состоит для особых поручений при комиссаре Орловской области. Майор Одинцов». Росчерк казённой чернильной ручкой и расплывшаяся синяя печать. Хранил сперва просто в кармане, а спустя годы — под обложкой комсомольского, а потом и партийного билета. У сердца.

Загрузка...