На орловском направлении. Отыгрыш

Глава 10

30 сентября 1941 года,

Орёл

«А сил тех — кот наплакал, скотина полосатая», — продолжал размышлять Годунов, устроившись после совещания на отдых прямо в кабинете Оболенского. Обитый буровато-зелёной кожей диван с высокой, в обрамлении резного дерева, спинкой оказался жёстким и неудобным… а на телеэкране такие почему-то всегда смотрелись совсем иначе: мягкие, так и тянет поваляться. Хозяин, выдав высокому гостю вышитую маками думочку, учтиво удалился. Гм, не иначе как дочка рукодельничает? Или жена? Ну, та, которая печенье печёт, и преотлично, надо признать, печёт. Однако ж хотелось думать, что именно дочка и непременно очень красивая… тёмненькая, как Ниночка из военторга… Вот уж нашел время для размышлений в духе попаданца, озабоченного… гм… не только историческими судьбами! Тоже реакция на стресс и на переутомление, наверное. Сейчас бы пустырничку тяпнуть… А лучше…

Впервые в жизни по-настоящему хотелось водки.

У всех у них на отдых оставалось часа три, не больше. А если подумать, то и не у всех. Беляев, буквально на ходу возведенный в начальники штаба Орловского оборонительного района, и посейчас суетится, готовит утренний отъезд, с кем-то связывается, что-то решает. Ему же, Годунову, как самому главному, кого беречь следует для грядущих больших решений и свершений, предоставили на отдых прорву времени. А вот не спится — и всё тут.

Поворочавшись минут с пятнадцать, Годунов понял, что в борьбе с бессонницей потерпел фиаско, и пока воображению не вздумалось экстраполировать эту житейскую ситуацию на все предстоящее, глобальное, встал, включил настольную лампу и снова принялся медитировать над расчерченным листочком.

Что-то из конспективно намеченного в квадратиках уже воплотилось в обращение к населению города и в приказы, чему-то предстояло воплотиться. Казалось бы, и продумано, и сделано уже много, но — до отчаяния мало. Вроде бы и штаб обороны сформирован, и фронт работ очерчен, а оборона города и окрестностей как виделась эдаким тришкиным кафтаном, так и сейчас видится, дыр в ней — латать не перелатать. И далеко не факт, что все дыры удалось разглядеть. И что завтра кафтан не прохудится в другом месте, не расползется по шву, сметанному на живую нитку. Эх, Александр Василич, храбрый ты портняжка! Главное, не напортачь.

Главное… Вновь и вновь мысленно возвращался Годунов к совещанию, раз за разом выстраивая вопросы и ответы по ранжиру.

Больше всего опасался Александр Васильевич встречи с начальником областного управления НКВД Фирсановым. Один вопрос в духе «кто вы, доктор Зорге?» — и все, каюк тебе, пришелец из будущего. Но главный чекист, собранный темноволосый мужчина, похожий на Вячеслава Тихонова времен «Семнадцати мгновений весны», ничего не спрашивал, разве что вставлял краткие, всякий раз уместные комментарии там, где дело касалось его компетенции. Где не касалось — помалкивал и слушал.

Транспорт, транспорт, транспорт… Начальник дистанции, серый от недосыпа дед в железнодорожной тужурке, поначалу только мученически морщился, но потом разухарился, начал изъясняться в трагикомическом духе: хоть стреляйте, хоть вешайте, хоть тупым ножом режьте, паровозов нет, сильно надо — сам прицеплюсь к составу. Чего ещё нет? Извольте! — начал загибать тёмные узловатые пальцы — угля нет, керосина, машинистов, ремонтников… Попёрхнулся, отдышался и, продолжая возмущенно пыхтеть, пообещал к завтрашнему вечеру один паровоз. Один. Но — железно.

По-армейски подтянутый серьёзный бригвоенврач — начальник армейской госпитальной базы — мгновенно оживился: значит, незамедлительно готовим раненых к эвакуации?

И никто не посмел ему возразить. Разве что круглолицый в наглухо застегнутой рубашке («Второй секретарь обкома ВКП(б) товарищ Игнатов», — так представил его Годунову Беляев; смутно припомнилось: ну да, первый секретарь сейчас в Брянске, партизанское движение организует) начал приподниматься, собираясь что-то сказать, да передумал, махнул рукой.

А бригвоенврач уже чётко, как по писаному, перечислял, сколько раненых надлежит вывезти из одного госпиталя, из другого, из третьего… сколько человек медперсонала… да, ещё медикаменты, перевязочные средства…

— Нужны машины. Пусть совсем немного, две-три… Развернуть на станции эвакопункт… Как раз к вечеру всё будет готово к отправке. С Тулой я договорюсь, чтобы готовы были принимать.

«Теперь попросим начальника транспортного цеха. Расскажите нам об изыскании внутренних резервов…» Очень кстати вспомнилось. Тот ещё юмор, угу. Начальник автотранспортного хозяйства виновато вздыхал и бессильно разводил руками. Его невнятная речь сводилась к грустному, мягко говоря, курьезу: он, начальник, есть, а хозяйства — нет как нет. То, что осталось от хозяйства после всех мобилизаций, годно разве что пионерам на металлолом. Что-то можно сделать, да. Но для этого нужна пара толковых автомехаников. Которых у него нет. Потому как — мобилизация…

Потапов обещал помочь. Да и у партсекретаря, как выяснилось, уже возникли кое-какие идеи насчёт транспорта, незамедлительно облеченные в слова и включенные в план обращения к жителям города.

Годунов слушал, задавал вопросы, слушал… А в памяти всплывали известные ещё со школьных лет эпизоды из книг и фильмов.

— …можно доставлять трамваями…

Ленинградские и одесские трамвайчики, перевозившие грузы к передовой.

— …а чем кирпичный завод — не укрепленный пункт?..

Уличные бои в Сталинграде.

— …списки выздоравливающих по воинским специальностям…

А вот эпизод из «Офицеров», как раненые оборону держали, хоть и стоит он перед глазами, лучше сейчас не вспоминать. Он-то, конечно, к месту и ко времени, но не способствует сохранению ясности рассудка, ну никак.

Годунов слушал, делал пометки в клеточках — и снова задавал вопросы, чаще — уточняя только что услышанное. Иногда возвращался к недоговоренному — и снова слушал…

— И всё-таки как обстоит дело с противовоздушной обороной железнодорожного узла?

Дело обстояло именно так, как ему виделось: отгонять — отгоняют, но чтобы внушительно остеречь — нечем. Он ведь, Годунов, не пальцем в небо попадал, изображая распеканцию: помнил из рассказов знакомого комиссара поисковиков, который в войну пацаном был, как горела Привокзалка. Да и сам разглядеть мельком кое-что успел, пока ехал от «Текмаша» к военкомату. Правда, ничего драматически масштабного, больше похоже на следы обычных, бытовых, пожаров… но слишком их много, следов, слишком. А чего ж ты хочешь, Александр Василич? Округ так стремительно превратился в прифронтовой, что зенитное прикрытие у него осталось, как у тылового.

— Давайте думать, чем ещё можем прикрыть железнодорожный узел…

И снова: материальные ресурсы… людские ресурсы…

И не просто людские ресурсы — человеческий потенциал. Говоря словами Игнатова — морально-политический дух орловцев.

— Чертовы фашисты, — осипшим, простуженным голосом толковал он, — не только бомбы бросают, но и агитки, что в нынешней ситуации пострашнее бомб оказаться может. Бойцам, говорят, сытый плен и гарантированная жизнь, гражданскому населению — мир-покой. Немецкий солдат, дескать, несёт освобождение от первобытного жидо-большевистского рабства (эк загнули, сволочи!) и европейскую культуру, а комиссары заставляют вас стрелять в своего освободителя.

— Мы все понимаем, товарищи, — с усилием хрипел он, пытаясь дохрипеться до каждого, — что решающего значения эта пропаганда иметь не будет, однако же…

— Однако противопоставить ей что-то надо, — решительно прерывая несвоевременную агитацию, заключил Годунов, — И лучше всего бороться с ними их же оружием. На чем строится наша пропаганда? Солидарность, Тельман, Рот-Фронт? Хотим мы признавать или нет, но это — пропаганда мирного времени. Где сейчас те, кто сердцем мог бы эту пропаганду принять? По концлагерям сидят. А обычному немцу, которого в серую форму обрядили да и приказали: «дранг нах Остен!», — ему не до солидарности. Ему собственную башку сберечь да к своей фрау и киндерам с руками-с ногами вернуться. А вернуться будет ой как непросто. Потому что мы защищаем свой дом. И будем его защищать во что бы то ни стало, сами за ценой не постоим и с врага по всем счетам спросим. Вот об этом и надо говорить. Вбивать это в головы надо, вдалбливать. Любыми способами. В листовках, по радио. А что? Разве не достанет радиостанция до Брянска? А за Брянском они уже сидят и хошь-не хошь слушают. И запоминают. Раз-другой покрепче получат — так и вовсе проникнутся, — посмотрел на Игнатова: тот что-то сосредоточенно черкал в блокноте. — Ну и нашим то же самое не лениться напоминать: мы защищаем свой дом.

— Наши-то накрепко помнят, — не отрывая взгляд от блокнота, буркнул второй секретарь обкома.

— Повторение — мать учения, — остановил его Годунов и посмотрел на Одинцова. — Так что у нас, говорите, с пилотами?..

…Все основное было сказано, теперь пора было приниматься за работу каждому на своем посту. Участники совещания начали расходиться. Не по домам, а, как мысленно выразился на привычный себе манер Годунов, — по заведованиям.

Остались только Беляев, Оболенский и Одинцов. Да ещё второй секретарь обкома, продолжал деловито шуршать остро заточенным карандашом по страницам блокнота. Да начальник дистанции задержался на пороге.

— Мне бы, товарищ старший майор, с вами словечком-другим перекинуться, — хитро прищурившись, сообщил он с видом профессионального заговорщика.

— Слушаю, — Годунов напрягся, хотя, судя по всему, новость была не из поганых.

— Не стал я принародно каяться, чтоб, как в старинных романсах пелось, страсти роковыя не пробуждать, а попросту говоря, народ не будоражить… — он помялся, изображая смущение. — Есть у меня ещё один паровозик. Да не абы какой, а «федюшка»… ФД, то есть. И мыслишка на его счёт имеется. Я, товарищ старший майор, в девятнадцатом году машинистом ходил на бронепоезде «Коммунар». Вот помозговал я малость, пока мы тут беседовали, — а почему бы не…

Ну, вперед, товарищ старший майор третьего ранга, вспоминай, чего ты про бронепоезда знаешь!

— А давайте-ка… э-э-э…

— Савелий Артемьевич, — догадливо подсказал железнодорожник.

— Давайте, Савелий Артемьевич, обсудим это с товарищами, да и решим.

Решили: «Феликса» приспособить для эвакуации. Прикинули: за три рейса тогда можно управиться. Даже Артемич, поупиравшись и повздыхав — видать, нарисовалась ему уже картинка из героического прошлого и ещё более героического будущего, — признал: «кукушки» туда-сюда, до Тулы и обратно, замаются мотаться, а исходя из того, что ни машинистов, ни угля, ни…

Тут его довольно беспардонно прервал Беляев — да и выпроводил. Время тоже было в дефиците.

Партсекретарь хмуро поглядел на подошедшего Годунова и снова углубился в работу.

— Что, товарищ Игнатов, тезисы к докладу кропаете? — примирительно улыбнулся Годунов.

— Не до докладов сейчас. Доклады, старший майор, на нас на самих напишут, если просрём город. Уж поверь — ни чернил, ни бумаги не пожалеют, найдутся доброхоты. Я нашу систему на своей шкуре уже изучил… Как-никак с конца Гражданской в органах.

— Чекист, значит? — хоть и муторно сейчас, и не до задушевных бесед, но общий язык с партийным руководством города находить надо. — А что ж на партработу перешли?

— Куда послали — там и служу. Да и неуютно стало у нас в главке для старых кадров. Сам-то ты, дивлюсь, не московский выдвиженец, не помню я тебя…

— Так и я вас не помню…

— Николай. Не «выкай», мы с тобой сейчас одну качель качаем.

— Александр.

— Ну, вот и добре. Сам-то где служил до войны?

— На Мурмане… — осторожно ответил Годунов.

— Далековато от наших краев, факт. И как там? Что за народ в Управлении подобрался?

— Да как везде. Служба наша известная, Николай. Как прежде говорили, государева.

Игнатов вдруг встал со своего места. Нет, не встал — воздвигся, и сразу стал похож на затянутый в защитный френч двухметровый монумент:

— За языком следи, старший майор, думай, что гутаришь! По старому времени заскучал?

«Это он что, на пропаганду монархизма намекает? — подрастерялся Александр Васильевич, старательно делая морду кирпичом. — Причалили, швартуемся. Сейчас только объяснений-выяснений и не хватает… Эх, была не была! Представление о единоначалии надо давать здесь и сейчас, а то и вправду спечешься, не успев ничего сотворить».

И остановил готовящегося продолжать Игнатова хлёстким:

— Отставить! — Выдержал коротенькую паузу и проговорил уже спокойнее, с легким нажимом: — Убеждения, партийная совесть и бдительность — это все очень правильно и очень нужно, особенно в военное время, но субординацию они не отменяют. Ни в коей мере. — Снова помолчал, как будто бы ставя точку, сбавил тон до дружелюбного: — Давай, Николай, раз и навсегда договоримся: не то время ты для агитации выбрал. И не надо меня за Советскую власть агитировать, я ещё в ту войну крепко-накрепко сагитирован. Да и цари, если подумать, — разные они были, не все такие, как Николашка. Вон, про Петра Первого сам товарищ Сталин распорядился кино снять, и про Александра Невского, немцев громившего, — тоже. А Сталин — он получше нас с тобой знает, что советскому народу во благо, а что — наоборот. И сам он для государства столько сделал, сколько ни один царь не сумел…

Уф-ф-ф, вроде, правильные слова подобрал: партсекретарь посмотрел с уважением.

— Дивись, какой языкатый! На слове и не поймать! — Игнатов взъерошил тёмно-русый чуб и вновь занял место у стола: — У нас в Тишанке был навродь тебя казачок: завси отбрехаться мог!

Гляди-ка, а секретарь-то, оказывается, из казаков? Как же он сумел до такой должности дорасти? Опять, выходит, брешут новорусские журналисты да историки, а следом за ними бездумно повторяет людская молва: до войны-де на казачество одни только гонения были, вдоль, поперёк и сплошь? М-да, верно говорится: «Не всякому слуху верь».

— Но ты ж целый старший майор, ты соображать должен вперед того, чтоб брякнуть!

Тут он прав. Совет ценный. За языком следить надо, а то ведь спалишься до срока. Здешний народ ещё той закалки, революционной. А до ноябрьского выступления Сталина, «пусть вдохновит вас мужественный образ наших великих предков», дожить нужно…

— Ты, Александр, до того, как в органы пришел, кем был?

— Флотский… — будем держаться поближе к правде, так легче… в том числе и на душе. — На подводной лодке служил.

— Вот оно как… И по каким морям плавал, по Чёрному или по Балтике?

— Кто плавал, а я ходил… На Чёрном побывать не довелось. Не сложилось как-то, понимаешь…

— Слыхивал я про ваших. В двадцатом был у нас один морячок из Гельсингфорса, Васька… Как же его… О! Слесарев, точно. Так он рассказывал, как подлодки от белофиннов уводили. Знаешь такого?

— Нет, что-то не припомню. Народу-то на флоте немало. А всё же, Николай, что ты пишешь-то?

— Да комиссарю потихоньку. Обращение к бойцам и жителям города настрочил, листовку «Враг у порога». Теперь вот — текст для немцев пытаюсь накалякать, ну, чтоб по радио попробовать передавать. Ты, часом, не знаешь, на какой волне их рации ловят?

— Не знаю. Но, полагаю, связисты разберутся… Дай-ка гляну…

Годунов, приблизив игнатовский блокнот к лампе, пробежал глазами по строчкам:

«Немецкие солдаты!

Гитлер требует от вас слепого подчинения. Вас ослепляет болтовня партийных бонз НСДАП, прячущихся от фронта в глубоком тылу. Вам перед атакой дают шнапс, чтобы вы бездумно шли на смерть.

Почти один миллион убитых и искалеченных Германия получила в первые дни вторжения в Россию. Если бы эти солдаты не подчинялись слепо клике Гитлера-Геринга-Геббельса, продавшей идеалы социализма, они были бы ещё в живых.

Если вы не слепые, то вы до войны не раз видели, что русские — не враги ваши, но ваши друзья. Зачем вы ищете здесь ваши могилы? Ваш дом, ваша семья ждут вас. Вы должны вернуться домой живыми и не искалеченными.

Существует только один выход из катастрофы, которую вам готовит Гитлер, — возвращайтесь к своим семьям!»

Значения агитации Годунов не преувеличивал. А если положа руку на сердце, так вообще сомневался. Но и то, что здешним виднее, вполне допускал. А тут ещё и несвоевременная идейка возникла, на грани якобы не характерного ему хулиганства.

— Откуда, говоришь, транслировать станешь?

— С Радиодома, откуда ж еще? Армейских-то станций в городе чёрт ма! На весь гарнизон хорошо если с пяток осталось приличных. Да и те все больше морзянкой телеграфят.

— Ага… А вот если на службу этой прозе жизни ещё и поэзию поставить, как думаешь? Немчура — она сентиментальная. А песенное слово крепче в мозг ложится, сам знаешь.

— Знаю. С хорошей песней и драться легче, и на походе подмога, и на привале веселье. Но что ты предлагаешь: для гансов песни сочинять, что ли? Так им Геббельс с подручными, небось, и без нас маршей насочиняли столько, что только маршируй, покуда ноги до жопы не сотрешь… Впрочем, есть у меня в комитете несколько пластинок Эрнста Буша, ещё от предшественников остались…

— Насочиняли — это да, — задумчиво протянул Годунов. — А мы им, опять-таки, напомним о «киндер», о «муттер» и о «фрау» в фатерланде, которым кроме похоронок из-под Орла ожидать будет нечего!

— Тут хоть бы простую листовку с толком перевести, куда уж за стихи да песни браться! — гневно отмахнулся Игнатов, хотя по всему было видно, что сама идея агитационной песни его вдохновила.

— Не боги горшки обжигают, Николай! Когда-то и я неплохо язык Тельмана и Энгельса знал… Попытаюсь фольклор перелицевать, — и склонился над игнатовским блокнотом.

Уточнять, что учил немецкий много лет тому вперед в школьном клубе интернациональной дружбы, переводя письма от сверстников из ГДР, уточнять, конечно же, не стал. Ну и в мореходке осваивал в качестве второго иностранного: будущие морские офицеры главный упор делали на английский — «международный морской». А «фольклором» ничтоже сумняшеся назвал песню антифашистов из комитета «Свободная Германия», которую выучил к торжественному вечеру, посвящённому юбилею Сталинградской победы:

Тогда же и переложение сделал. Так и исполнял — сначала немецкий, а потом русский вариант, кустарным образом подкорректировав мелодию, чтоб уложить в неё по-новому зазвучавшие строки.

«Немка» была в восторге. А вот въедливая русичка, хоть и вознаградила труды несколькими пятерками, не преминула заметить: переложение следует делать в соответствии с ритмом и размером оригинала. Ещё к рифмам придралась… Санька тогда именно так и подумал — придирается. Зато Надька Зубкова перестала возмущаться, что её пересадили от подруги Лидочки к этому хулигану Саньке, и даже слова песни себе в тетрадку переписала. Это был успех. Знал бы ты тогда, Саня Годунов, какой успех у тебя впереди!

— Вот, смотри, Николай, что получилось. А на обороте — по-русски.

Игнатов быстро скользнул взглядом по немецкому тексту, перелистнул страницу, принялся читать вполголоса маршевым речитативом:

Выразительно глянул на Годунова — силен, мол, — и продолжил, возвышая голос:

Опять поднял голову, посмотрел с прищуром:

— Откуда ж ты взялся такой… поэт?

Интересный вопрос, однако. Годунов ограничился тем, что скромно пожал плечами.

— Да какой я поэт. Так, любитель.

— Может, ещё чего есть подходящее? Нет? Невеликая печаль, обойдемся тем, что есть. Ты погляди, как сказано, а?

— Найдешь кого, чтоб исполнили?

— Надо — значит найду, — уверил партсекретарь, складывая бумаги в картонную папку. — Ну, счастливо тебе, товарищ старший майор. Конь не выдаст, враг не съест, свидимся…

…Годунов выключил лампу, снова прилег. Почему он тогда, в школе, написал в переложении про Оку? В оригинале же Волга была. Местечковый патриотизм? Или рифму искать легче было? А может, посетило его тогда предчувствие, к сознанию не пробилось, а подсознанию что-то да нашептало?..

Три часа сна — роскошь, какой грех не воспользоваться. А ты продолжаешь пялиться в потолок и думать. Думать о тех, кого этой ночью разбудят посыльные. О людях, которые уже вовлечены в происходящее и которых только предстоит вовлечь. Судьбы меняются. И никак не узнать, как отразится на одной судьбе создаваемая тобой, Саня Годунов, альтернатива. Игнатова вот. Или необыкновенного старика с княжеской фамилией Оболенский. Или бригвоенврача… как его фамилия? Смирнов?

Да, верно. Как же ты сразу не сообразил-то?! И что с того, что Смирновых на Руси едва ли не больше, чем Ивановых-Петровых? С должностью фамилию соотнеси — и все очевидно, очевидней некуда.

Вспомнилась книга, что стояла в ряду других самых любимых на полке над письменным столом. На внешней стороне истёртой бумажной обложки значилось: М. Мартынов, А. Эвентов, «Подпольный госпиталь». На внутренней каллиграфическим почерком было выведено: «Александру от Надежды в день 23 февраля». Надя-Надежда-Надюха, соседка по парте и первая любовь четырнадцатилетнего Саньки. Она превозносила до небес его стихи и не таясь посмеивалась над увлечённостью краеведением. А книжку всё ж таки подарила… Одним из героев этой документальной повести был Вениамин Александрович Смирнов, главный врач «русской больницы», спасшей сотни людей — военнопленных и горожан. Тот самый бригвоенврач, который сегодня так отчаянно вцепился в возможность эвакуировать раненых…

Судьбы меняются. И ты, к счастью, всё-таки видишь — как.