На орловском направлении. Отыгрыш

Глава 14

30 сентября 1941 года,

район Дмитровска-Орловского

Местность вокруг Дмитровска — совсем не то же самое, что типичный орловский ландшафт.

Окрестности Орла — блюдечко. Учитывая, при каких обстоятельствах Быстроходный Хайнц заполучил город, так и тянет добавить народное — «с голубой каемочкой». И сдобрить ещё более народным, да морской загиб присовокупить.

А вот район Дмитровска — менажница. Овраги, балки, холмы. И леса, леса. Коим в скором будущем предстоит стать партизанскими. Тут как ни альтернативь, один фиг — без альтернативы.

Здешний рельеф Годунов представлял себе и без топографической карты. У дядь Бори, отцова друга, тут родственники жили. Вот и ездили они втроем на дядь Борином «Жигулёнке» даже не за семь верст киселя хлебать, а за сто — ушицы.

Первый приезд в Дмитровск запомнился тем, что «Жигуль» увяз в глубоченной луже аккурат на въезде в город. И хорошо так увяз — ни вперед, ни назад. И младший Годунов, наблюдая со стороны попытки вытащить машину, тогда посмеялся: чего, может, прям тут рыбачить и устроимся? За что словил от отца совсем не съедобного «леща» и распоряжение работать не языком, а руками.

Рыбачили на речке Неруссе. Санька все любопытствовал: откуда это у русской речки имя такое? Но никто толком объяснить не смог.

И только древний-предревний дед дяди Бори, не иначе как сжалившись над пытливым пацаном, выдал своё объяснение:

— Тут вишь, малой, какая загогулина — неруси много к нам приходило. Кто селился, да женился на наших, да хлеб робить начинал — тот свой становился. А кто неладно гостевал да загостился — тому вот Бог, а вот порог.

Санька и усомнился бы в дедовом объяснении, да очень уж хорошее оно было. Правильное, но не как в книге, а по-человечески. И рисовались в Санькином воображении неведомые конники, что повернули вспять от речки Неруссы. И придумывались бои, в которых причудливо смешивались приметы разных эпох.

Да только вот никакой фантазии не хватило бы, чтобы выдумать то, что сейчас происходило на самом деле: он ехал в Дмитровск готовить незваным гостям горячий, прямо таки пламенный приём на русской речке Неруссе.

«Эмка» целеустремлённо мчала по шоссе. Мягко покачиваясь на дерматиновом сиденье, Годунов в который раз детализировал для себя предстоящее. Вроде бы, все обдумали, обговорили, снова обдумали, но не покидает ощущение, будто что-то да забыли. Интересно, как это в книжках какой-нибудь до мозга костей штатский историк бултых в прошлое — и с ходу соображает, что, где, когда, какими силами учинить потребно. И давай руководить. И никто ему, болезному, не скажет: да ты офонарел, дядя! Какие тебе, к фрицевой матери, пять артполков? Чего бы сразу не механизированный корпус и пропорциональное количество авиации впридачу? Никто! А ежели и возникают трудности, справляется с ними попаданец лихо, врагам на страх, друзьям на диво, красным девицам на радость, сопровождаемую восторженным бросанием чепчиков в воздух и себя любимых — к ногам героя. Куда уж до эдакого титанической личности капитану третьего ранга, ушедшему в вечный запас!

«А ведь говорил мне отец — иди, Саня, в общевойсковое», — Годунов ухмыльнулся.

И мысли в очередной раз приняли другой оборот. Сиденье — оно, конечно, не такое удобное, как любимое кресло, но дорога к размышлениям предрасполагает. В приоткрытое окно бьёт ветер, по-утреннему свежий и влажноватый, чуть-чуть похожий на морской бриз. И не пыльно пока, что тоже весьма неплохо.

Кое-какие идеи уже воплощаются в жизнь. Иные — те, что контрабандой протащило послезнание, — заставляют в очередной раз ухмыльнуться, а заодно и приободриться, чтоб носом не клевать (ядерная бомба на Берлин — она, конечно, весомый аргумент, Гитлер и думать забыл бы о блицкриге, но ты ж, Александр Василич, не в сказку попал). Третьи понадобятся в самой ближайшей перспективе, только бы времени хватило. Ежели хватит — все в твоих руках: и «улитка» Момыш-Улы, и вьетнамские мины, и эрзац-напалм… Прогрессорствовать — так прогрессорствовать от души.

В конце концов, ситуация на данный момент всяко лучше, чем в той истории, которая тебе известна. Ерёменко предупрежден, а самозваный старший майор, но вполне уже легитимный начальник Орловского оборонительного района едет в Дмитровск. Причём в компании не одних только здравых мыслей да бредовых идей. Знание — оно, конечно, сила, однако ж одиннадцать машин с полутора сотнями вооружённых до зубов ополченцев НКВД как-то убедительнее. Ещё сотня следует в Дмитровск по узкоколейке, а с ними — взрывчатка и бутылки с зажигательной смесью.

И опять выползло извечное любопытство. Интересно, почему всё-таки обозвали вполне себе профессиональное воинское формирование ополчением? Как бы половчее вызнать? И ходить-то далеко не надо. Младший лейтенант-чекист, сидящий рядом с сержантом Дёминым, знает наверняка. Но лучше лишних вопросов не задавать. Лишние вопросы — дополнительная возможность выдать себя. Это только в книжках всякие-разные попаданцы во времена Иоанна Грозного и Петра Первого никому не кажутся подозрительными и, как следствие, не оканчивают жизнь на колу или в застенках Тайной канцелярии. Да какая там дыба и прочие ужасы! Головокружительную карьеру при особах государей попаданцы делают, ага. А тут в родном двадцатом веке плывешь, что те туманы над рекой. Странно все, малознакомо, непривычно — от бытовых мелочей до территориального деления. И надо постоянно следить за собой, чтобы не выказать удивления, когда спутник, например, сообщает:

— Ну вот, в Курскую въехали.

И думать: чего ж ты рассеянный-то такой, Александр свет Василич? Ещё ж на совещании отметил: Дмитровск пока что находится в составе Курской области. Впрочем, это важно только для поддержания, так сказать, легенды. А на бурной деятельности не должно отразиться никак, ибо по любому — территория Орловского военного округа.

Отразиться не должно — и к чертям морским и сухопутным, в конце-то концов, все опасения и приметы. Тем более что приметы до оскорбительного тривиальны даже в свете отдельно взятой судьбы некоего А Вэ Годунова. В колонне — тринадцать машин. Тринадцатая — щедрый игнатовский подарок на прощание: партсекретарь, прежде чем отбыть в Кромы, вызвался самолично проводить командующего со товарищи. Ну, и подарок преподнес… А зачем, спрашивается, Годунову обкомовская агитмашина и толстый бритоголовый агитбригадчик в придачу? Если только лишние… ну, то есть, не лишние колеса? Так и тут, в Орле, они никак не лишние.

— Я тебе ценного кадра от сердца отрываю, а ты… — не на шутку разобиделся Игнатов — Ты вот знаешь, как у тебя в том Дмитровске дела пойдут? Не-ет. А Никита Василич — агитатор опытный. Коли что — такую речугу задвинет, какой нам, «сапогам», ни в жисть не сказать. И музыка у него при себе, подберет правильную, чтоб, значит, настрой нужный создать, чтоб аж до сердца, значит…

— Какая музыка, Николай! — раздраженно отмахнулся Годунов. — Не до агитации сейчас.

— Агитация — она всегда ко времени, смотря кто, кого и как агитировать будет! — заартачился секретарь. — Не всяк человек приказ разумеет, особливо ежели человек этот — баба, того хуже — дед какой упёртый. А таких, я тебе скажу, в том Дмитровске — полсотни на сотню. А при них — детишки. Представь, какой вой вся эта гвардия поднять может? Они ж того германца в глаза не видали, ну, разве что, кто из бывалых мужиков, которые на германской лиха хлебнули. Но этих ты и сам, небось, никуда спроваживать не станешь, а? То-то же. А у нашего товарища Горохова, — кивок в сторону скромно помалкивающего в сторонке агитбригадчика, — с той войны «максимка» в лучших друзьях. Вдобавок он самолично за баранкой, шофёра-то ихнего я давно к другому делу приставил.

И, перехватив недоверчивый взгляд командующего, закончил с нажимом:

— Потом спасибо скажешь!

Невдомёк ему было, что в этот момент Александр Васильевич думает совсем не об агитбригадчике. Точнее, о нем, но опосредованно.

Ещё бывшая супруга в бытность свою невестой восторгалась способностью Годунова оригинально, как она выражалась, мыслить. Когда вместо кино или танцплощадки он вел её в компанию непризнанных — как сейчас, так и, совершенно очевидно, в дальнейшем — талантов с кое-как настроенными гитарами и странными песнями. Потом, году на третьем-четвёртом семейной жизни, стала говорить иное: дескать, был бы он, капитан-лейтенант Годунов, жутким занудой и скучным службистом, кабы не приключающиеся время от времени ребяческие выходки. Ну а под занавес раздражалась: «На тебя как будто бы девятый вал накатывает — и несёт, и утопит когда-нибудь, вот увидишь!» — «Как же я увижу, если утону?» — вяло отбрехивался Годунов, достаточно постаревший, чтобы не бороться с женской логикой. Тем более что Лариска была отчасти права: да, случается, накатывает.

Вот и сейчас накатило — и понесла.

— Послушайте-ка, товарищ Горохов, а у вас пластинки с классической музыкой есть?

— Что именно вас интересует, товарищ старший майор? — несколько церемонно поинтересовался тот. — У меня неплохая домашняя подборочка.

Александр Васильевич исподволь глянул на Игнатова — хороший человек секретарь, но въедливы-ы-ый! — и вместо ответа задал следующий вопрос:

— Дома — это далеко?

— На Карла Либкнехта.

Годунов поморщился: название-то знакомое, но наверняка ещё по детским воспоминаниям. Вот улица Розы Люксембург точно была и есть в его родной, так неожиданно покинутой реальности, а…

— По дороге завернем, — осторожно ответил он.

Как ни странно, вышло действительно по дороге: имя Либкнехта носила Васильевская, соседствующая с Комсомольской, по которой двигала колонна. И надежда Годунова найти пластинку с чем-нибудь симфоническим и грозным оправдалась в такой степени, на какую он и рассчитывать не смел.

Но все это произошло получасом позднее. А перед тем ему предстояло ещё одно знакомство и опять-таки по инициативе неугомонного Игнатова.

Встречам с теми, кого он знал только по книгам, Годунов удивляться уже перестал. Меньше суток прошло, а вот перестал — и всё тут. Ведь не удивлялся же он, в самом-то деле, когда пересекался по службе с бывшим сокурсником? Если люди бродят одними тропками, идут похожим курсом, нет ничего странного, что когда-нибудь да и встретятся.

Хотя встреча с этим вот младшим лейтенантом, в отличие от знакомства с Гороховым, крепко впечатлила.

Начать с того, что он, Годунов, едва не попалился на «школе пожарных». Все ж таки, как ни крути, «опыт работы попаданцем — один день» — это чертовски мало. Когда Игнатов подвел к нему светлоглазого молодого мужчину лет тридцати и представил: «Товарищ Мартынов, оперативный работник и вообще надёжный человек… ну и в школе пожарных поработал, знамо дело», — Александр Васильевич решил было, что ослышался. Хорошо хоть, переспрашивать не стал.

Потому что буквально в следующее мгновение сообразил: а ведь работают они, работают, описанные в книгах законы попаданства!

Некоторые — уж наверняка. Сам, помнится, посмеивался: ну никакой фантазии нет у современных писателей! Как ни возьмутся рассказывать, с чего это вдруг герой весь из себя информированный, да именно в тех вопросах, какие подсовывает ему жизнь после попаданства, так непременно выясняется, что одну-другую книжку буквально вчера на досуге читал.

Эх, верно народ подметил: хорошо смеется тот, кто смеется последним! Уходя в крайний (или тут как всё ж таки придётся сказать: в последний?) раз в школу, Годунов оставил на кухонном столе книгу «дедушки русского спецназа» Ильи Старинова «Записки диверсанта», которую читал за завтраком. Остановился аккурат на главе об этих самых «пожарных», которые на самом деле партизаны, — и вот те раз!

Вообще-то, командированный в Орёл старший майор такие вещи знать просто обязан, так что — более чем кстати.

И Александр Васильевич не преминул нахально продемонстрировать информированность:

— А товарищ Родольфо, случаем, не в Орле обретается?

Поймал на себе два недоуменных взгляда. Да, выходка, конечно, ребяческая — туману нагнать и показаться более сведущим, чем ты есть на самом деле. Однако ж не бессмысленная — впечатление-то произвел. Тем более — риск нулевой… в сравнении с прочими рисками. Как раз в этих числах Старинов должен быть отозван из Орла, но вдруг?.. Хотя это «вдруг» не ахти какое дружественное может оказаться: диверсант номер один напрямую Ставке подчиняется, мигом выяснит…

— В Орле сейчас Старинов, нет? — более понятно переспросил Годунов.

Вчера уехал, — ответил партсекретарь. — Товарищ Мартынов вот остался, да ещё трое сведущих товарищей. Одного я, уж не обессудь, с собой возьму, остальные — с тобой. А товарищ Мартынов при тебе навроде ординарца будет, не возражаешь? Вот и правильно, — Игнатов широко улыбнулся.

«Адъютант моего превосходительства», — Александр Васильевич едва заметно усмехнулся. Но озвучивать эту мысль не стал, дабы снова не спровоцировать партсекретаря.

— Потом ещё спасибо скажешь, что я тебе такого помощника, как Матвей Матвеич, сыскал, — заключил Игнатов.

И когда он назвал мамлея по имени-отчеству, до Годунова резко дошло: так это ж будущий писатель-документалист! Мало ли Мартыновых в средней полосе России? Но чтобы именно Матвей Матвеич… Нет, точно, волею судьбы и партсекретаря ему в спутники назначен лучший из исследователей истории орловского подполья, чьими книгами Санька Годунов зачитывался в юности. Писатели тогда представлялись ему великими мудрецами, чуть ли не небожителями.

А сейчас покачивается на сиденье «эмки» прямо перед ним самый настоящий (ладно, будущий) писатель да глазеет по сторонам так увлечённо, как будто бы видит что-то значительное и прекрасное в скучненьком, признаться по чести, осеннем пейзаже. А ведь он прав, есть во всем вот в этом своя притягательность. Он, пейзаж этот, существует как будто бы вне времени и вне пространства — лет сто назад был таким и через сотню будет таким же.

— Запоминаете, Матвей Матвеевич? Вот и правильно. Вдруг лет через… э-э-э… несколько захотите книжку обо всем об этом написать?

Мартынов обернулся:

— Не могу знать, товарищ старший майор. Не зарекаюсь. Я же ещё год назад корреспондентом ТАСС по Орловской области работал, да время-то неспокойное… — он неопределенно пожал плечами.

— А я почему-то уверен, что вы напишете книгу. И не одну. Так сказать, увековечите всех нас и день сегодняшний, — Годунов улыбнулся. И тоже принялся смотреть: а вдруг удастся высмотреть в этом вот вневременном пейзаже четкую примету, так сказать, эпохи?

Так ничего и не высмотрел; разве что опоры линии электропередач да телефонные столбы были деревянные.

…Да, всё-таки пока не окажешься в ситуации, когда время — вопрос жизни и смерти, не оценишь в полной мере такое завоевание прогресса, как телефон. Первого секретаря Дмитровского райкома разбудили ночным звонком, и сейчас, надо надеяться, в городе большой аврал и боевая тревога — по местам стоять, к срочному погружению. Если судить по телефонному разговору, Федосюткин — мужик сообразительный и деятельный. Кажется, в той реальности он возглавил партизанский отряд. Наверняка Годунов не помнил, но, по логике, так и должно было случиться. И всё-таки лишнего Александр Васильевич говорить не стал, ограничившись указаниями, с которыми нельзя было медлить. И не только потому, что привычка ничего важного по телефону не говорить была вбита на уровне рефлексов. По телефону ещё и реакции человеческие не отследишь, не то что с глазу на глаз. А планы новоявленного командования реакцию могли вызвать… гм… неоднозначную, вплоть до настойчивого желания связаться с вышестоящим партийным руководством и уточнить. И тогда все могло закончиться, не начавшись.

Досадно всё-таки, что приходится думать не только о деле, но и о том, чтобы не засыпаться по глупости, чертовски досадно! Вылетит слово, которое, как известно, не воробей, а для местных — вообще колибри или страус какой…

Кстати о словах и о телефонах: первым делом, первым делом самолёты. То есть надо будет по приезде узнать, как движутся дела у Одина… тьфу ты, у Одинцова! Из какой только потайной каморки сознания высунула нос эта школярская привычка привешивать прозвища?! А что, одноглазый Один — он Один и есть, эдакий ариославянский типаж, куда там до него всяким выморочным «истинным арийцам» вроде Гитлера и Геббельса? И творить сверхчеловеческое этому Одину, хошь-не хошь, а придётся.

История авиации никогда не числилась среди главных интересов Годунова; если он что-то и выцепил из читаных книжек, то походя, не нарочно. Смутно припоминалось: знаменитые «ночные ведьмы» станут массовым явлением несколько позже, ну а пока женщины-пилоты — такое же редкое явление, как женщины-танкисты в масштабах всей военной истории.

Правильно припоминалось. Когда на совещании Одинцов сказал: «Самолёты есть, техников худо-бедно найду, не в том количестве, в каком следует, но найду», — и повторил безнадёжное: «А вот пилотов у нас нет», — пришлось Годунову самому озвучивать лежащую, казалось бы, на поверхности мысль о девушках-аэроклубовках.

Сказал — и увидел на лице военкома такую усталость, какой не бывает даже от самой тяжкой работы. Сразу понятно: наступил Одинцову на любимую мозоль. Наверняка те девчонки ещё летом осаждали военкомат, требуя отправить их на фронт. А что они, девчонки, умеют? Взлет-посадка? Когда небо чистенькое, как нарядное платьишко? А на земле только две неприятности — строгий инструктор и ворчливый механик?

Примерно так Одинцов и ответил, только формулировки были сухие, чеканные. Даже когда новоиспеченный командующий Орловским оборонительным районом вкратце обрисовал свой план, лицо военкома не просветлело. Но в идею Один вцепился со сноровкой истинного профессионала. И у Годунова отлегло от сердца. Во-первых, профи не только не забраковал рискованный план, но и начал уточнять частности. «Не, ну разве я не молодец? — с усмешкой мысленно похвалил себя Александр Васильевич. — Было бы время, обязательно опочил бы на лаврах, а так придётся довольствоваться диваном в кабинете Оболенского». А во-вторых…

Просто приказать — иногда тоже очень непросто. И, начав обсуждать замысел командующего, военком разделил с ним ответственность. Не важно, что формальную, Годунов не в том положении был, чтобы волноваться о подобных мелочах. Нет, Один разделил с ним моральную ответственность. Такую, какой, черт возьми, злейшему врагу не пожелаешь.

Ладно. Лишь бы только все шло так, как задумано. Одинцов, по всему видать, товарищ решительный, на полпути не остановится и сам где надо разумную инициативу проявит.

И снова нежданно-незванно возник проклятый этот вопрос: неужто всем им, деятельным и решительным, нужен был пинок извне, чтобы не сидеть и не ждать у моря погоды? Историки, вон, пишут: в первый период войны многие, кого в малодушии и боязни принимать на себя ответственность никак не заподозришь, растерялись. Те, кто выше стоял и, как следствие, больше полномочий имел, и то сплоховали, не использовали в полной мере свои возможности.

А велики ли они, возможности-то, а, Александр свет Василич? Вот то-то же. Правильно говорил краевед Овсянников: чтобы судить о таких вещах, надо их на своей шкуре испытать. У тебя ещё и преимущество есть, какого, наверное, ни у кого больше нет: ты знаешь, как все закончится…

…И всё-таки первыми с корабля бегут крысы, а капитан уходит последним, когда волны уже перехлестывают комингс ходового мостика — и ни минутой ранее. Или не уходит вовсе.

Тёмные столбы линии электропередач. А дальше, вглубь, — ещё более тёмные сосны, стволы с лиловатым оттенком, а хвоя — зеленая аж до синевы. И через двадцать, и через пятьдесят, и через семьдесят лет на этой земле будут расти сосны. Но почему-то именно при взгляде на них острее всего ощущаешь, что ты в другом времени.

В своем времени тебе нечего было терять, кроме собственной жизни. Да ей ничто и не угрожало. Но ты почему-то чувствовал себя обреченным. А здесь… это ж ведь не фантастика и ты, скорее всего, вправду обречен, но вот нет этого паскудного состояния растерянности потерянности. Тебе есть, что терять, кроме…

А вот и вехи твои, Александр Василич, — сосны да столбы линии электропередач.

Годунов едва заметил, как принялся их считать… и проснулся, ткнувшись лбом в спину Мартынова.

Сержант Дёмин стоял возле машины и вид у него был виноватый. Годунов приоткрыл дверь и выглянул. Мог бы и не выглядывать, и так знал, что увидит. Ну, так и есть: «эмка» на добрых две трети колеса погрузилась в лужу… А на горизонте маячат какие-то строения. Дежавюха, однако!

— Никак, приехали?

— Так точно, товарищ старший майор, — ответствовал Мартынов. Выбираться не спешил. Оно и понятно: Дёмин, вон, чуть не по колено…

Только тут Александр Васильевич сообразил, что фраза получилась неоднозначная, и уточнил:

— В Дмитровск, говорю, въезжаем?

— Так точно, — повторил чекист.

И то благо, что въезжаем. А чего бы и не въезжать, ежели сопровождение такое солидное? Подоспевшие бойцы в два счета выкатили командирскую «эмку» на сухое пространство, которое можно было с изрядной убежденностью именовать дорогой. «Вот оно, преимущество служебного положения», — усмехнулся Годунов.

Метров через тридцать преимущества трансформируются в тяготы: колонна войдет в Дмитровск.

Дмитровск сорок первого представился Годунову точь-в-точь таким же, как Дмитровск рубежа семидесятых-восьмидесятых. Конечно, будь Александр Васильевич местным, он без труда нашел бы и традиционные десять отличий, и даже больше, и с печалью либо радостью констатировал отсутствие или наличие дорогих сердцу примет. Однако ж для постороннего этот город был похож на бессчетное множество небольших населенных пунктов, в которых, как написали бы в путеводителе, век девятнадцатый соседствовал с двадцатым. Соседствовал, но не так, как в городах Золотого Кольца, которые Годунов как-то раз объехал во время отпуска. Там соседство продуманное, как выкладка экспонатов в музее. Здесь — как бог на душу положит. Наверное, в этом тоже есть своя прелесть, да только думать о ней совсем не хочется. И, увы, совсем не из эстетических соображений. Если всё пойдёт так, как надо, скоро здесь мало что останется. Лишь бы местная власть не заартачилась. Дело-то — оно в любом случае сделано будет, но проблем огребёшь несоизмеримо больше.

А местная власть тут, по всему видать, бедовая. Разговаривая с Федосюткиным по телефону, Годунов почему-то нарисовал в воображении немолодого, но скорого на слово и дело мужика, кого-то вроде Ковпака. Спасибо связи: трубка сипела и гудела, надёжно маскируя возраст собеседника. И Александр Васильевич был немало удивлен, когда Федосюткиным назвался крепкого телосложения парень лет двадцати пяти во френче без знаков различия и в штатского покроя чёрных брюках с щегольским напуском, заправленных в чуть запылившиеся комсоставские сапоги. Глаза покрасневшие от недосыпа, но взгляд упрямый — по-хорошему упрямый. И манера изложения информации больше похожа на рапорт, нежели на обыкновение гражданских озвучивать суть вперемешку с собственными мыслями и кучей совершенно не нужных сейчас соображений. Через полчаса жители города соберутся на центральной площади. Для оповещения привлекли комсомольцев и пионеров. В МТС района направлены телефонограммы, горючее следует ждать с часа на час. Железнодорожный состав подготовлен, график движения согласован. Бойцы ополчения направлены на расчистку и инженерное оборудование поля к северо-востоку от города. Доложил — и поглядел прямо, требовательно: к чему, мол, все это?

А к тому, уважаемый товарищ Федосюткин, что в той истории, которая известна большому дяде Годунову, танки Гудериана должны войти в Дмитровск к завтрашнему вечеру. Если же разговор с Ерёменко резонирует так, как нужно, то у них в запасе прорва времени. Чуть ли не целые сутки. Это много — без всякой иронии и прочего сарказма. В нынешних условиях, когда ситуация развивается прямо по классику «нам бы только ночь простоять да день продержаться», — очень много. Классик, кстати, явно знал, о чём говорил. И Лелюшенко с Катуковым сопоставимого отрезка времени хватило, чтобы развернуть оборону в районе Мценска. Увы, это не тот пример, которым сейчас можно воспользоваться. А отвечать надо. Коротко, чётко и, по возможности, воодушевляюще.

— Скажу без околичностей, товарищ Федосюткин. Кутузов во времена оны отдал Москву, чтобы спасти Россию. Нам предстоит отдать Дмитровск, чтобы спасти Москву.

На лице секретаря возникло недоумение. Пока — только недоумение. Хорошо хоть, не кинулся с ходу возражать.

— И не просто отдать, ну, то есть, совсем не даром. Так что живенько формируем, так сказать, комитет по торжественной встрече — и по местам стоять, с якоря сниматься. В комитет включаем вас, товарища Мартынова, — кивок в сторону «адъютанта», — товарища Нефёдова, — кивок в сторону старлея-погранца, командира отряда ополченцев НКВД, — и заочно — орловского военного комиссара товарища Одинцова. Можете на своё усмотрение пополнить комитет ответственными работниками Дмитровска. Первоочередная задача — срочная эвакуация гражданского населения… сколько сейчас народу-то в городе?

— Всего — порядка шести тысяч, — быстро ответил секретарь. — Местных — около пяти, остальные эвакуированные.

— Милиция?.. Ополчение?.. Железнодорожники, в том числе пенсионеры?.. Медики?..

Некоторые цифры Федосюткин называл с ходу, не задумываясь, ручаясь за их точность, другие, не ломаясь и не чинясь, — приблизительно и обещал уточнить.

— Ну а вы-то сами до сего момента что собирались делать, когда враг подойдет? — закинул провокационный вопрос Годунов.

— Как и запланировано. Организованно собрались — и в Друженские леса, — снова без промедления ответил секретарь.

«Организованно? Ну, это ты молодец, конечно… танки на окраину въезжают, а ты — организованно!» — хмыкнул Александр Васильевич. А вслух сказал:

— Дело хорошее. Только повременить придётся. Насколько повременить — жизнь покажет. Все, секретарь, давай на митинг, об остальном после договорим, что называется, в рабочем порядке.

Площадь оказалась предсказуемо небольшая, почти квадратная. Памятник Ленину, выкрашенный в светло-серый цвет, привычный, разве что не такой помпезный, какие доводилось видеть Годунову даже в отдалённых райцентрах. Рядом — деревянная трибуна, завешенная потемневшей красной материей. «Подновляли, небось, ещё когда первых мобилизованных провожали», — с какой-то невнятной тоской подумал Александр Васильевич.

Люди уже собрались. Собрались и ждали. На площади, на примыкающих к ней улицах. Никто не порывался уйти, разве что некоторые, увидав кого-то из родственников или друзей, перебирались поближе. Но без толкотни, тем паче без ругани. Ни один не пытался прорваться на удобное место возле трибуны или забиться в укромный уголок, где можно вдоволь поскучать, а то и вздремнуть. Все это Годунов оценил буквально с первого взгляда. Иные говорят: люди во все времена одинаковые. Черта с два! Люди, которым понятно, что, как говаривала бабка, дело пахнет керосином, отличаются от людей, пришедших на праздничный митинг, куда больше, нежели последние — от пиплов, собравшихся на рок-концерт.

Над площадью стоял ровный гул: все разговаривали почему-то вполголоса. И замолчали как по команде, едва приезжий командир поставил ногу на нижнюю ступеньку ведущей на трибуну лестницы. Александр Васильевич за последнюю пару лет привык к легковесной тишине, что висела хорошо бы на ниточке — так нет, на паутинке и срывалась иной раз от неосторожного взгляда, и не мог не удивиться: тяжёлая тишина, а держится надёжно, будто на стальном тросе.

Только и слышно, как поскрипывают под ногами рассохшиеся за лето доски да пацанёнок лет пяти, стоящий рядом с трибуной, хнычуще тянет:

— Ма-ам, ручкам зя-а-абко! Пошли домо-ой!

М-да, и вот что тут прикажешь говорить? Что и как, чтобы обойтись без дополнительных осложнений, плюсом к тем, которые и так неизбежно возникнут? Как убедить этих вот дедов, которые, небось, всю жизнь в Дмитровске безвылазно прожили, этих вот женщин, закрывающих собою детей от осеннего ветра, что надо бросить дом, разом лишившись всего нажитого, и ехать чёрт-те куда, в неизвестность и неустроенность?

Ладно, как скажется — так и скажется. Будем надеяться, что люди, не привыкшие к постоянно сменяющимся пестрым впечатлениям, более восприимчивы к словам… хоть и наверняка менее легковерны, угу.

Годунов с легким недоумением взглянул на цилиндрическую штуковину, укрепленную на краю трибуны («А ничё так эта гирька, наверное, в ближнем бою! Тюк по макушке — и нету Кука!») и, как-то совсем не солидно прокашлявшись и немного наклонившись к микрофону, начал:

— Товарищи! Я говорю с вами от лица командования Орловского оборонительного района…

И едва узнал свой голос, захрипевший-заскрежетавший из двух репродукторов. Учел ошибку — и дальше говорил с высоты своего роста. В любом случае — ни разу не Молотов и не Левитан, но так хотя бы для ушей терпимо. И — главное — слова вдруг стали приходить сами, без усилий:

— Не буду скрывать, ситуация для всех нас сложилась чрезвычайно серьёзная. Враг рвется к Москве. Дмитровск — на острие главного удара. Но у нас есть возможность действовать на опережение. Как бы то ни было, не сегодня, так завтра в городе — на этих вот улицах, на этой площади, в ваших домах — начнутся боевые действия. В связи с этим всё гражданское население подлежит немедленной эвакуации, — уф-ф, главное сказано.

Тишина стала зыбкой, как ртуть: натужное дыхание, едва слышные всхлипы… Люди услышали — но наверняка ещё до конца не поверили. Ну что ж, инструкции в таком состоянии духа воспринимаются, как правило, от и до — сознанию надо за что-то зацепиться.

— Командование даёт вам на сборы два часа с момента окончания митинга. С собой брать документы, деньги, ценности, тёплую одежду, запас продовольствия на три дня. Питьевой водой вас обеспечат в поезде.

Короткий взгляд на Федосюткина. Секретарь кивает: понял, мол, сделаем.

— Большинство из вас — гражданские. Но не надо думать, что если вы решите остаться, война не затронет вас. Вы слушаете сводки Совинформбюро и знаете, какие зверства творят солдаты Гитлера. Их цель — завоевание нашей страны и уничтожение советских людей. Ваша первоочередная задача — сохранить жизнь детям…

Говорят, страх и надежда — главные психологические рычаги, приводящие человека в движение. А раз так, надо ими пользоваться.

— Ну а после того, как вас доставят в глубокий тыл, вы будете обеспечены работой, вещами и продуктами. Я уверен, что вы будете честно трудиться, помогая ковать Победу там, куда вас направит Родина. Запомните: вы не беженцы. Вы покидаете зону боевых действий по прямому распоряжению командования Орловского оборонительного района.

Годунов набрал в легкие побольше воздуха и заключил:

— И ещё одно: если кто-то пожелает остаться, это будет расценено как осознанное намерение остаться на территории, которая может быть захвачена врагом, и караться по законам военного времени.

Сказал и подумал: интересно, не так ли рождаются истории о людоедской сущности «кровавой гэбни»?

— Медики всех специальностей, механики, водители, трактористы, строители, у кого нет на попечении детей до шестнадцати лет, объявляются мобилизованными. Сразу же по завершении митинга им надлежит прибыть в райком партии для постановки на учет и инструктажа.

Вроде, сказал достаточно. Ну и пора закругляться, чтобы потом не мучиться анекдотическим вопросом «а не сболтнул ли я чего лишнего?» Тоже вот странность: все, что нужно было сказать по делу и по сути, произнеслось как будто бы само собой, а на заключительной фразе споткнулся, как школяр, забывший строчку стишка. На ум шли бюрократическое «а теперь слово предоставляется товарищу Федосюткину» и лозунговое «враг будет разбит, победа будет за нами! Смерть немецким захватчикам!» Первое слишком неказисто, второе слишком возвышенно. И Александр Васильевич предпочел просто посторониться, пропуская секретаря райкома к микрофону.

Федосюткин лозунгов не стеснялся. Война требует от всех советских людей невиданных доселе усилий и неслыханных лишений. Но они на то и советские люди, чтобы все преодолеть и создать для своих детей светлое коммунистическое будущее. А пока что каждый, как на фронте, так и в тылу, должен стать солдатом. Враг будет разбит, победа будет за нами!

В устах секретаря эти слова звучали без пафоса, естественно и убедительно. И в них была уверенность — такая безграничная, запредельная уверенность в том, что всё будет хорошо, какая бывает только у молодых людей. Знающих цену своим словам. Но ни разу ещё не заплативших сполна.

Однако ж Годунов не мог не видеть лиц тех, кто стоял у самой трибуны: у женщины, обнимающей капризного пятилетку, разгладилась страдальческая складка у губ, старик перестал сокрушенно покачивать головой, девочка-подросток с пионерским галстуком, выпущенным поверх курточки, поглядела на Федосюткина с обожанием.

— Только давайте, товарищи, чемоданы добром не набивайте, — резко меняя тон, сказал секретарь — как если бы беседовал с людьми с глазу на глаз в своем кабинете, а не стоял перед площадью. — И зверьё с собой не тащите, всё равно в вагон его взять не разрешим. Значит так: в первую очередь выезжают жители Коллективной и Рабоче-Крестьянской, прибытие на станцию через два часа, то есть в одиннадцать тридцать, следом — с Коммунистической и Красного переулка, прибыть к двенадцати тридцати…

«Только бы успеть», — повторил вечное своё заклинание Годунов.

— Всё, в добрый путь. И до встречи, — заключил Федосюткин.

«Ну, молодец ты, секретарь! — мысленно восхитился Александр Васильевич. Хотел и вслух повторить, но не успел: над площадью в ритме маршевой поступи зазвучали первые такты «Священной войны». — И Горохов тоже хорошо сработал! Если он и у пулемёта такой же расторопный…»

Расторопность же Федосюткина оказалась вообще выше всяких похвал. Командующий ещё спускался с трибуны, а секретарь уже говорил с каким-то седоватым мужиком в очочках и мятом пиджаке — распоряжался выдать эвакуируемым продукты с продовольственных складов из расчёта столько-то того и столько-то этого на человека, распределение организовать непосредственно на станции.

— Да как же я… — с ходу начал причитать тот. — Возить-то на чем?

— Ваш грузовичок ещё вчера вечером был жив, здоров и не кашлял, — срезал его Федосюткин. — Какая ж хвороба с ним нынче приключилась? Насчёт драпа, не того, который материя, беспокоитесь? Так я вам, Михал Сергеич, лично все организую, вы у нас ни в какую очередь мобилизации не подлежите, я всю вашу медицинскую карту вашими же стараниями вдоль и поперёк изучил, когда вы о путевках хлопотали. Только сперва дело сделайте, и сделайте как надо. Вам же ясно и понятно, что всех сразу мы в состав не поместим. Вот и организуйте подвоз. На погрузку-разгрузку я людей вам дам, сколько скажете.

— Норму вы мне даете на взрослого? — насупившись, пробубнил собеседник секретаря. — А на детей какая?

— Слушай, Михал Сергеич, — перешёл на задушевное «ты» Федосюткин, а Годунов с удивлением подумал: кабы не буйная шевелюра, седоватый был бы двойником последнего генсека. — Никто с тебя сегодня за лишний килограмм колбасы не спросит. И за десять не спросит. Ни сегодня и ни завтра. Никакой бюрократии можешь не разводить. Расчёт мой простой — чтоб всем хватило и никто на нас — и на тебя, Сергеич, персонально, в обиде не был.

И, показывая, что разговор закончен, повернулся к похожей на учительницу женщине в строгом тёмно-синем платье:

— Ну а ваше, Ефросинья Степановна, дело известное — накормить вновь прибывших обедом-ужином. Дарью-то вашу мы отправляем, так что придётся у товарища старшего лейтенанта пару бойцов вам в помощь попросить. Дарья-то, конечно, за троих работала, но, боюсь, троих нам не дадут, — и обернулся, ища глазами Нефёдова.

А встретился взглядом с командующим, по-мальчишески смутился.

— Виноват, товарищ старший майор!

— С чего ж это вдруг и виноваты? — весело удивился Годунов. — Что особых распоряжений не ждете?

— Отвык, — почти не скрывая, что доволен прозвучавшей в тоне командующего похвалой, признался Федосюткин. — Когда за месяц в район двадцать тысяч эвакуированных поступает, как-то уже не ждёшь, пока гром грянет.

Александр Васильевич машинально поглядел в проясневшее небо: дай бог, чтобы гром грянул точно в намеченные сроки.

— Пойдём, секретарь, детали уточнять.

От непривычно терпкого чая и непривычно крепких папирос саднило в горле. А может, продуло в машине. Неправильный ты, всё же, попаданец, Александр Василич! Скучный. Ни ядрёнбатон напрогрессорствовать не торопишься, ни к товарищу Сталину не ломишься, дабы похвастаться послезнанием. Высоцкого и то не перепел, подсунул Игнатову вместо строчек гениального поэта свои школярские каракули. А вместо совершения подвигов сидишь себе посиживаешь, сиречь заседаешь. С трудом выстраиваешь нехитрую многоходовку. Нехитрую — потому как наличных сил маловато. Двести пятьдесят ополченцев НКВД (те, что прибыли по железной дороге, тоже с ходу включились в бурную деятельность, заботливо направляемую Нефёдовым, Мартыновым и директором леспромхоза Жариковым), да местных человек сто пятьдесят. Вот уж эти — классическое ополчение, стар и млад, даже девчонок четверо — три медсестры и фельдшерица. Одно радует — край охотничий, у мужичков, почитай, у всех двустволки по углам… и не пылятся без дела. Охотников — к сержанту Сомову, отрекомендованному Нефёдовым в качестве лучшего стрелка: пусть определяется, кто вправду виртуоз, а кто так, зайцев по окрестным лесам гонял. Остальные пообедали, спасибо Ефросинье Степановне, — и снова двинулись в поле. Не жать запоздало и не пахать под зиму, а строить аэродром подскока. Горохов, ещё в Орле вполне уяснивший роль, отведенную ему в предстоящих событиях, взял в помощь двух парней-радиолюбителей и принялся священнодействовать.

Но больше всего трудов выпало на долю Федосюткина, в полной мере оправдавшего уже сложившуюся в глазах командующего репутацию. Александр Васильевич давно заметил: острая ситуация у людей с лидерскими способностями подстёгивает креативное… тьфу ты, творческое мышление. Причём так подстёгивает, что мысли несутся с места в карьер. Секретарь, едва услыхав подробности плана, настолько загорелся идеей, что предложил усовершенствовать её в направлении ещё большей пожароопасности. Мартынов мысль подхватил и творчески развил… «школа пожарных», что и говорить!

Вообще, с помощниками проблем не возникло. Почти все ответственные работники, будь то директора предприятий или райкомовцы, собирались оставаться при любом развитии событий. Заранее было определено, что они составят ядро партизанского отряда. И вариант уничтожения оборудования предприятий и произведённой, но не вывезенной продукции, как выяснилось, обсуждался в узком кругу. Так сказать, гипотетически. Ну очень гипотетически, то есть предположить-то было надо, хотя бы просто по логике, но никто не верил, что до такого дойдет. Против человеческой природы это — сидеть и размышлять, как будешь уничтожать созданное твоими же руками.

А гореть в городе есть чему. Пеньковое волокно, верёвки, бумага, древесина…

Годунов зябко передёрнул плечами и потянулся к стакану с горячим чаем.

Поразмыслить над разными вариантами разрешения ситуации — хорошая зарядка для ума. Только вот ему, Годунову, придётся сразу же участвовать в Олимпийских играх и во что бы то ни стало занять место на пьедестале. «Кто ж его посадит, он памятник!» — с невеселой иронией выдало скорое на ассоциации подсознание.

Годунов с усилием провел ладонью по лицу. Поглядел на Федосюткина, устало, чуть ли не отрешенно изучающего расстеленную на столе карту.

— Поедемте-ка, Андрей Дмитриевич, развеемся, оценим работу нашей… гм… полеводческой бригады, а заодно и на станцию заскочим. Завтра с утреца специалист-авиатор прибудет нас инспектировать, и нам ударить в грязь лицом никак нельзя. Одобрит он — тогда и более суровую проверку пройдем.

Из книги Матвея Мартынова «В дни суровых испытаний. Чекисты в боях на Орловщине» (Тула: Приокское книжное издательство, 1972, изд. второе)

В те дни, когда бронированные чудовища Гудериана, одного из самых прославленных гитлеровских генералов, рвались к сердцу нашей Родины, каждый день решал очень многое. Нужно было задержать врага на дальних подступах к Москве. Фронт требовал резервов, и Орловский военный округ с честью выполнял эту задачу. На Орловской земле сформированы были 20-я армия, 258-я стрелковая дивизия и более двадцати маршевых батальонов. Кроме того, порядка ста тридцати тысяч орловцев трудилось на строительстве оборонительных рубежей Брянского фронта.

Во второй половине августа в Орле было сформировано подразделение Оперативно-учебного центра Западного фронта — партизанская школа, которую в целях конспирации именовали «школой пожарных». В её создании участвовал наш легендарный земляк Илья Григорьевич Старинов, которому уже довелось сражаться против коричневой чумы в Испании. В качестве инструкторов и курсантов партийные органы направляли в школу самых стойких коммунистов, комсомольцев и беспартийных патриотов. Имена многих из них ныне известны всей стране.

Золотыми буквами вписано в историю Великой Отечественной войны имя настоящего патриота, старшего майора государственной безопасности Годунова. Как и его товарищ Старинов, А.В. Годунов был в числе советских военных специалистов, оказывавших интернациональную помощь героическим испанским республиканцам, а с первых дней Великой Отечественной войны он находился на тех участках всенародной борьбы, на которых больше всего нужны были его знания, его опыт, его незаурядные организаторские способности и личное мужество. Всегда выдержанный, спокойный, рассудительный, Александр Васильевич был неизменно тактичен с окружающими, даже в сложных ситуациях не теряя присутствия духа, а склад его речи, несколько удивлявший слушателей, выдавал его происхождение: его отец и дед учительствовали в сельских школах, неся в крестьянские массы не только просвещение, но и революционные идеи. С этими идеями пришел на Балтийский флот юный Александр Годунов, плечом к плечу со своими товарищами с первых дней Октября вставший на защиту молодой Советской Республики.

Когда над нашим городом нависла непосредственная угроза, Ставка Верховного Главнокомандования направила товарища Годунова в Орёл, наделив особыми полномочиями. Утром 30 сентября 1941 года жителям населенных пунктов, находящихся на территории военного округа, было объявлено о создании Орловского оборонительного района. А.В. Годунов возложил на себя нелёгкие обязанности командующего в тяжелейших условиях: не хватало бойцов, оружия, боеприпасов. Но коммунист Годунов, твердо помня слова товарища Сталина, что нет в мире таких крепостей, которых большевики не могли бы взять, был уверен и в том, что любой город большевики могут превратить в крепость. В тот же день он с отрядом чекистов прибыл в Дмитровск-Орловский. На этом рубеже предстояло задержать бронированные гитлеровские полчища…