На орловском направлении. Отыгрыш

Глава 12

30 сентября 1941 года,

Орёл

В три часа ночи по центральной улице Сталина пророкотала окрашенная в защитный цвет «эмка», свернула в Малаховский переулок и остановилась у калитки ничем не примечательного дома. Хлопнула дверца машины, и почти тотчас же раздался требовательный стук. Всполошено плесканул разноголосый собачий лай.

Спустя пару минут на крыльцо, прихрамывая, вышел хозяин в пальто, накинутом поверх белой исподней рубахи.

— Кто там? — он близоруко вглядывался в темноту.

— Товарищ Абрамов?

— Да, я… А что, собственно…

— Откройте. Я к вам по распоряжению штаба обороны города.

…Стук отпираемого засова калитки. Окрик на пса… Во двор входит человек в плащ-палатке.

— Товарищ Абрамов, получите и ознакомьтесь!

Из рук в руки переходит запечатанный пакет.

— Пройдемте в дом, прошу вас, пройдемте… — начинает суетиться хозяин.

Вновь распахивается дверь, ненадолго высветив силуэты на крыльце.

Спустя десять минут хозяин дома, уже одетый как полагается, с портфелем в руке, выходит следом за военным со двора и садится в машину, которая тут же срывается с места, вновь пробудив всю местную собачью братию.

Спустя полчаса директор областной радиоретрансляционной станции Виталий Исаакович Абрамов поднимается по ступеням Радиодома, на ходу предъявляя пропуск полусонному милиционеру.

Ещё через сорок с небольшим минут появляются две запыхавшиеся сотрудницы, сопровождаемые пареньком-ополченцем в необмятом красноармейском обмундировании…

…В половине пятого утра тридцатого сентября во всех уличных и домашних репродукторах города что-то защёлкало, прошуршало, и в неурочное время зазвенели такты «Интернационала». Когда мощная мелодия гимна страны отзвучала, проснувшиеся орловцы услышали привычный хорошо поставленный голос дикторши:

— К военнослужащим Красной Армии и жителям города Орёл и Орловской области!

Товарищи!

Обстановка на некоторых участках советско-германского фронта за последние сутки осложнилась. Имеют место прорывы линии фронта вражескими подразделениями. Возникла непосредственная угроза городу.

Приняв на себя командование Орловским оборонительным районом, ПРИКАЗЫВАЮ:

Первое. С нуля часов тридцатого сентября считать город Орёл и окрестности на военном положении. Всякое нарушение установленного порядка пресекать всеми имеющимися средствами вплоть до применения высшей меры социальной защиты.

Второе. Всё трудоспособное население в возрасте от шестнадцати до шестидесяти двух лет, за исключением беременных женщин, инвалидов с поражениями опорно-двигательного аппарата, зрения, слуха и нарушениями умственной деятельности, а также женщин, имеющих на иждивении детей в возрасте до двенадцати лет, объявляется мобилизованным на оборонительные работы. Лица же, поименованные выше, подлежат немедленной обязательной эвакуации из города и окрестностей в срок до двадцати одного часа первого октября сего года. Всем мобилизованным предписывается немедленно явиться к помещениям районных комитетов партии. Лица, работающие на оборонном производстве, переводятся на казарменное положение по месту работы. Граждане, сдавшие нормы ОСоАвиаХима на право ношения знаков «Ворошиловский стрелок» обеих ступеней, «Готов к санитарной обороне», «Готов к противохимической обороне», а также лица, служившие в старой армии в сапёрах, артиллерии и пулемётных командах, поступают в распоряжение непосредственно штаба обороны города. Им надлежит явиться к зданию областного военного комиссариата не позднее одиннадцати часов утра тридцатого сентября.

Третье. Все вооружённые подразделения, вне зависимости от ведомственной принадлежности, поступают в распоряжение штаба обороны города.

Четвертое. Все транспортные средства предприятий и населения вплоть до велосипедов взрослых образцов, объявляются реквизированными и должны быть сданы на нужды обороны.

Пятое…

Шестое…

Седьмое…

Подпись: командующий Орловским оборонительным районом Старший майор государственной безопасности Годунов».

Дикторша умолкла. В динамиках снова раздались шуршание и шелест, потом, видимо, игла патефона «поймала дорожку» — и вот на улицах и в домах загремел трубами, зазвенел тарельчатой медью «Марш-парад» Чернецкого…

С пяти утра гремел станок в типографии «Орловской правды», оттиск за оттиском печатая жёсткие строки приказа.

С шести почтальонши, привычно перекинув через плечо коленкоровые сумки и оседлав велосипеды, мчались по городу, останавливались на перекрёстках и у магазинов, расклеивали текст воззвания.

Полсуток раз за разом повторяла дикторша в микрофон: «Возникла непосредственная угроза…». Трансляция обращения сменялась записанной на чёрных патефонных пластинках музыкой, и вновь звучало: «К военнослужащим Красной Армии и жителям города Орёл и Орловской области!..»

Враг был у порога.

Танечка Кущина гордилась своей профессией. А что тут такого? Не каждая же девушка в СССР должна быть летчицей, как Раскова с Гризодубовой, или трактористкой-героиней, навроде Паши Ангелиной! Если каждая к штурвалу или, к примеру, к рычагам кинется, так на всех девчат Советского Союза никаких самолётов с тракторами не напасешься. Да и нужно ведь, чтобы кто-то одежду шил, и у кухонных котлов стоял, и, если захворает кто, уколы делал? У станков, опять же, надо кому-то работать? А с детворой возиться, хороших людей для любимого пролетарского государства растить? Все работы хороши, как лучший, талантливейший поэт нашей советской эпохи писал!

А после работы, понятное дело, каждой женщине хочется выглядеть привлекательно. Слава Труду, не в капиталистической стране живем, имеем возможность поприхорашиваться! По крайней мере, горожанки. В Доме быта можно и платьице новое заказать, и набойки на туфельки поставить, и причёску красивую соорудить вместе с холей ногтей. Уж Танечка-то точно знала, потому как трудилась как раз-таки в Доме быта мастером-парикмахером. Хорошо трудилась: её фотографический образ на почётной красной доске висел. Женщины в очередь к ней за два месяца записывались… А что такого? Садилась в кресло усталая, изработавшаяся тётка, а выходила из дверей Дома быта радостная миловидная женщина с прекрасной причёской и ухоженными ногтями, вот!

Разумеется, и свою внешность Танечка Кущина не запускала: всегда со стрижечкой, с укладочкой, всегда в отутюженном, ноготки маникюром переливаются. Даже как война началась, не изменила она своим привычкам, хотя и работала теперь на санпропускнике. Как и прежде, звонко щелкали в ловких пальчиках ножницы, вжикала машинка для стрижки — и сыпались на серые простыни и полы грязные волосы бойцов, командиров, беженцев… Порой, при большом наплыве обрабатываемых, пол был устлан волосами в несколько слоёв, как кошмой. Кошма местами шевелилась от вшей и гнид, по жирным волосам скользили подошвы… Но маникюр с Танюшиных ноготков не сходил никогда….

Но вот наступил предпоследний сентябрьский день, и на двери санпропускника повис тяжёлый тульский замок, а все работники отправились к райкому ВКП(б), согласно приказу о мобилизации. Отстоявших полтора часа в огромной очереди работниц санпропускника гамузом отправили получать стройинвентарь, одну только Кущину усталый морщинистый сержант с забинтованной шеей отделил от товарок:

— Больно ты, пигалица, субтильна… Не по тебе та работа будет.

— Как так? Всем — так по ним, а я, значит, недостойна?! — подбоченилась Танечка. — Это что же такое творится-то, а?! Да я на вас…

— Не гоношись, кажу! Будет и тебе дело по плечу. Почекай трошки.

Сержант поднялся из-за стола и, сбычив голову, прошёл в соседнюю комнату. Спустя минуту вернулся с бумагой:

— Так. Ты, товарищ Кущина, пойдешь сейчас вот по этому вот адресу, предъявишь направление и приступишь к работе.

И вот уже Танечка не парикмахер, а «боец Кущина», и работает она не в Доме быта, и не в санпропускнике, а на одном из окружных артскладов. И не ножницами с расческой орудует она: шомполом, да ершиком, да ветошью, да выколоткой. Не нашлось для Татьяны красноармейского обмундирования, и приходится прижимать покрытые тавотом пулемётные стволы прямо к голубенькой штатской жакетке. А как не прижимать-то? Они же ж, пулемёты эти крупнокалиберные, — тя-же-лючие! Надорваться можно очень даже запросто!

И ничего не поделаешь: смазку эту… как ее?.. консервационную до металла нужно снять, иначе, как объяснил тутошний оружейный мастер, пулемёты стрелять не годятся.

А потом — прочистить.

А потом снова смазать, на этот раз другим маслом — ружейным. А уж после вновь перетащить железины в ихние ящики. А их, ДШК этих проклятущих, — аж двести штук!

Приходят каждые двадцать-тридцать минут бойцы, получают ящики с пулемётами, патронами, гранаты, взрыватели… Уносят. Приходят следующие… И опять… И снова… Час за часом…

…За полночь Таня отволокла и уложила в ящик последний расконсервированный пулемёт. Подошла к столу для разборки, чтобы убрать щелочь, масло и все остальное хозяйство. Не успела. Присела на секундочку, спине отдых дать. И — словно повернули эбонитовый выключатель — провалилась в сон без сновидений.

Спала сидя, склонив растрепанную рыжую голову на перекрещенные ладони с потрескавшимися, чёрными от масла и тавота ногтями…

В самых счастливых своих снах Зина Ворогушина всегда гуляла по лесу. Обычно с подружками, порой одна, а случалось — с мальчишкой, лица которого почему-то никак не могла разглядеть, только пожатие руки ещё долго чувствовала после того как проснулась — как будто травинки приятно так кожу покалывали. Лес был летний, светлый, солнце всеми своими лучиками тянулось к земле, а земля — ему навстречу, всем, что на ней растет. Зина так однажды и написала в сочинении, и Клавдия Дмитриевна очень её хвалила. Учительница никогда не была щедрой на добрые слова, зато и ценились они выше похвальных листов. И увлекать примером Шкопинская умела, как никто другой — с ней и на прогулку по городу, и в поход по местам, где в девятнадцатом году наши громили деникинцев, и в краеведческий музей. Музей тоже как-то раз снился Зине, странно так снился — будто бы она ходила по залам и должна была найти что-то важное, а что — не понять.

А как началась война, ничего хорошего уже и не снилось, виделись обрывки сегодняшних событий вперемешку с тем, что предстояло сделать завтра. Даже во сне болели и зябли ноги. Сквозь дремоту вспоминалось: обязательно надо зашить тапки. Парусиновые тапочки — не лучшая обувь для осени, но что ж поделать, если удобные туфли на низком каблуке порвались ещё две недели назад? Надо бы выпроситься домой, поглядеть, может, ещё какая обувка найдется?..

Она слышала — или это ей только снилось? — как пришли ребята с патруля, глухо брякнула о край бака жестяная кружка, кто-то тихонько засмеялся. Нет, не сон. Смех точно не приснился бы… Хорошо, что и самое страшное тоже не снится. Не снится бомбёжка, под которую она с Тамаркой попала двадцать один… нет, уже двадцать два дня назад.

Зина и сама не знала, зачем считает. Считает дни, которых могло и не быть. Нельзя об этом думать, нельзя, иначе…

И она, чтобы снова заснуть, на этот раз уж наверняка, попробовала представить, как гуляет по лесу и солнечные лучики гладят её по плечам. А ноги зябнут — это просто роса холодная, скоро-скоро она высохнет, и…

Двадцать второго июня она тоже собиралась в лес. На целый день. Девчонки зашли за ней, она разволновалась, что ещё не готова — мама куда-то прибрала эти вот самые злополучные парусиновые тапочки. Наконец, вышли. А навстречу — соседка баба Настя, волосы из-под платка выбились, взгляд испуганный: «Девчата, радио слушали? Война!»

Почему-то в тот момент слово «война» совсем Зину не напугало. Не по себе стало от другого, вроде бы и не страшного: сумка соседки понизу набрякла синевато-красным, в пыли пролегла багровая дорожка, осы ползают. И только по дороге — не в лес, нет, в райком комсомола — девушка сообразила: это ж баба Настя попросту банку с вареньем до дома не донесла!

На углу Пушкинской их снова остановили, на этот раз тётя Лиза: «Девочки, война!» Зина попыталась представить себе, какая она — война.

А над головой — солнце, вокруг — веселая зелень и нарядная пестрота домов, под подошвами парусиновых тапочек — утоптанная дорога…

На ум приходили только обрывки занудных рассуждений из «Войны и мира». А потом и вовсе вспомнилось героическое и немножко озорное стихотворение Дениса Давыдова о партизане, зазвучало в такт шагам:

И когда три сотни комсомольцев, знакомых Зине и не знакомых, но всё равно — её товарищей, — прямо здесь, в большом зале райкома, писали одни и те же слова: «Прошу отправить меня на фронт», она вывела на аккуратно вырванном из чьей-то школьной тетрадки листе: «Прошу направить меня в партизанский отряд…»

Оказалась вот в истребительном батальоне. Вместе с некоторыми из тех, кто просился на фронт.

Грозно звучит, по-военному: «истребительный батальон», «патрулирование». На самом же деле — обычное хождение вдвоём-втроем по городу, только долгое-предолгое, иной раз кажется — бесконечное. И одёжка собственная, повседневная, привычная, и обувь своя, разношенная, удобная… Так поначалу кажется, а потом всё равно стаптываешь ноги до кровавых мозолей.

А ещё постоянно ждёшь: не взлетит ли в небо ракета? Это значит, вот-вот начнут бомбить, надо со всех ног мчаться с докладом к командиру, известить, предупредить, чтобы жители спускались в бомбоубежища. А сами… а самим — как повезёт.

В первый раз не повезло им с Тамаркой двадцать два дня назад на Семинарке, возле железнодорожного техникума. Зина уткнулась носом в пахнущую сыростью траву и прикрыла голову руками. Не потому, что так учили, а чтоб от панического страха спрятаться. В небе надрывно гудело, гудело… а потом как ухнет! Земля ходуном заходила, на спину посыпалось — будто горох из порванного мешка. Зина не сразу услышала тишину — да, оказывается, тишину порой труднее услышать, чем крик и грохот. Неуверенно поднялась — и ноги чуть было снова не подкосились: шагах в десяти, как раз там, откуда они с Тамаркой ушли, зияла воронка.

Какое там «не повезло»! Ещё как повезло! «Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!» — в который раз подумала Зина — и снова устыдилась: комсомолка, а как вспомнишь — лезут в голову бабкины суеверия.

Нет, надо думать о хорошем, только о хорошем… и тогда приснится лес.

Приснился. Летний, светлый… но почему-то всё равно было жутко. Зина знала, что не может уйти с этой вот поляны. Она не заблудилась, нет, вот утоптанная тропа, да и люди рядом — вон, в сосняке Тамаркин сарафан белеет. Но там, за лесом — что-то очень плохое, опасное…

— Зинка!.. — её тряс за плечо Пашка, веснушчатый мальчишка из двадцать восьмой школы. Давно пора было думать — «из нашего батальона», но так было привычнее. — Зинка, слушай! — и ткнул пальцем в сторону черной тарелки на стене.

«…Возникла непосредственная угроза городу.

Приняв на себя командование Орловским оборонительным районом, ПРИКАЗЫВАЮ:

Первое. С нуля часов тридцатого сентября считать город Орёл и окрестности на военном положении. Всякое нарушение установленного порядка пресекать всеми имеющимися средствами…»

— А времени-то сколько? — почему-то шепотом спросила Зина, хотя никто уже не спал.

— Пяти ещё нет, — торопливо ответил Пашка. — Подожди, не мешай.

— Что будет-то? — ещё тише, ни к кому не обращаясь, прошептала Зина.

«…Все трудоспособное население…

«…в возрасте от шестнадцати до шестидесяти двух лет, за исключением…»

Клавдия Дмитриевна Шкопинская подняла руку ладонью вперед, прося собеседника помолчать. Привычный жест, не раз помогавший ей установить тишину в классе, был хорошо знаком Саше Кочерову, и парень осекся на полуслове. Хоть и торопился: забежал перед работой к соседке и бывшей своей учительнице узнать, нет ли нового письма от её дочки Лиды — и, если уж совсем честно, нет ли там слова-другого о нем…

«…объявляется мобилизованным на оборонительные работы…»

— Что-то происходит, Саша, — неторопливо, ровно, будто бы размышляя вслух, заговорила учительница. — Что-то очень важное. Прямо скажу: я уже беспокоиться начинала, какой оборот наши дела примут. Потому и Лиду попросила остаться в Москве. Объяснила, что ей не следует прерывать учёбу. Это не ложь. Я, разумеется, не думаю, что полуправда лучше лжи, но…

Она помолчала, пристально вглядываясь в лицо Кочерова.

— Я уверена, что Москву не сдадут. Чего не могла бы с такой же убежденностью сказать об Орле. Не могла… — Шкопинская помолчала. — Не могла бы — сослагательное наклонение. Не могла — прошедшее время, — она горько улыбнулась уголками рта и повторила: — Что-то происходит… Саша, ты не знаешь, где можно раздобыть пару брезентовых рукавиц?

— Клавдия Дмитриевна, вы что, собираетесь на оборонительные работы пойти? — вскинулся Кочеров. — У вас же гипертония, вам нельзя…

— От тебя, Саша, я не ожидала, — учительница качнула головой. — Я полагала, ты зрело оцениваешь ситуацию и понимаешь, что сейчас не время…

— О чём вы, Клавдия Дмитриевна? — насторожился Кочеров.

— Не знаю, насколько это очевидно для других, но… ты ведь неспроста в городе остался? Разумеется, это вопрос риторический, однако же подумай.

— О чём? Вы ведь не хотите сказать…

— Слово «нельзя» было произнесено тобой, — напомнила Шкопинская. — Я же говорю о другом: на всякий случай подумай, как сделать очевидное неочевидным.

«…Все вооружённые подразделения, вне зависимости от ведомственной принадлежности…»

«…поступают в распоряжение штаба обороны города…» — женский голос звучал из репродуктора приглушённо и как будто бы устало.

— Я вам долго об конспирации гутарить не буду, — решительно подытожил Игнатов, переводя взгляд с одного своего собеседника, седоватого коренастого мужчины, на другого, худощавого интеллигента в круглых очках. — Сами люди сознательные, партийцы со стажем. Так какого ж… зачем, говорю, пришли? Ну, послушали радио. Ну, услышали то, чего вас не касается. Как коснется — первые узнаете, уж я озадачусь. А пока… Если навпростэць, я с вами беседу иметь всё равно собирался. Правда, за другое. К тебе, товарищ Жорес, такой вот вопрос: немецкий мал-мала знаешь? Есть у меня для тебя дело одно, на предмет пропаганды и, опять же ж, агитации…

Получасом ранее Михаил Суров совершенно неожиданно для себя столкнулся в коридоре обкома партии с Александром Николаевичем Комаровым, чаще именуемым Жоресом. Неожиданно? Да какое там! Коли что-то началось, куда ж людям идти-то, как не в обком?

Три месяца назад они уже были в этом кабинете; тогда Игнатов разговаривал с ними долго, обстоятельно, предварительно пообщавшись с каждым в отдельности. Директору двадцать шестой школы, инвалиду гражданской войны Комарову-Жоресу в случае оккупации Орла предстояло возглавить подпольную организацию, а слесарю завода имени Медведева Сурову — стать его правой рукой. Тогда представлялось: ну, это уж на всякий случай, ну не может такого быть, чтоб Орёл сдали. Потом иначе думалось. И вдруг — воззвание по радио…

— А ты, Михаил Андреич, мне как спец нужен. Текмашевцам сейчас слесаря до зарезу потребны. Поможешь соседям, а? Не в службу, а в дружбу: доскочи сейчас до Потапова…

Не только «доскочил», но и отработал полсмены: ничуть не преувеличил второй секретарь обкома насчёт «до зарезу». А вечером решил Суров заглянуть к двум Аннушкам — сестре и племяннице — в маленький частный домик на улице Сакко и Ванцетти. Уж у них-то наверняка есть новости!

Не ошибся.

«…Все транспортные средства предприятий и населения вплоть до велосипедов взрослых образцов, объявляются реквизированными и должны быть сданы на нужды обороны…»

Анна Андреевна Давыденко выпрямилась, давая отдых затекшей спине. Куда ж они могли подеваться, носки-то? Всегда лежали в нижнем ящике комода. А тёплые платки, увязанные в узел вместе с несколькими кусками дегтярного мыла — чтобы моль не заводилась, — должны были непременно обнаружиться на антресолях. Анна Андреевна каждой вещи определяла место раз и навсегда. Брат говорил — аккуратистка, дочь называла это свойство характера вычитанным в какой-то книжке словом «педантизм». А вот сейчас…

— Ладно, носки, но платки-то куда переложила?! Только что в руках держала! — пожаловалась она. — Ну просто из рук всё валится!

— Как Мамай прошёл, — усмехнулся Михаил Андреевич, сдвигая узлы в сторону и усаживаясь на край дивана. — Анютку собираешь?

— А кого ж еще? Она час назад забегала, говорит, всё ж таки эвакуируют их. Надо хотя б тёплые вещи. И покушать чего-нибудь, чтоб домашнее. Она зайти обещала, но когда — сама не знает.

— Да посиди ты маленько, не мельтеши! А то и вовсе растеряешься, глядишь — и себя не найдешь. В случае чего сами отнесем, чего тут идти-то до той Володарки?

— Неспокойно мне, Миш, — призналась Анна Андреевна. — Аннушка-то в первый раз из дома…

— С чего это неспокойно? Ты ж её в эвакуацию отправляешь, не на фронт.

— Да ты ведь знаешь, мне хорошо, когда мы все вместе, — женщина вздохнула, помолчала. — Ну где же, всё-таки, носки?.. Миш, я вот ещё что думаю: надо прям сегодня сдать Аннушкин велосипед, а то кто его знает, что завтра-то будет.

«К военнослужащим Красной Армии и жителям города Орёл и Орловской области!

Товарищи!

Обстановка на советско-германском фронте на некоторых участках за последние сутки осложнилась, имеют место прорывы линии фронта вражескими подразделениями. Возникла непосредственная угроза городу…»

Аня очнулась. Оказывается, можно уснуть не то что стоя — на ходу. Прислонилась к стене на минуточку, чтобы коробку с медикаментами не выронить, — и уснула. Хорошо еще, что над самым ухом репродуктор заговорил… и что ношу свою она крепко держала.

Подходило к концу суточное дежурство, когда по коридору стремительно прошагала старшая медсестра, на ходу созывая персонал на совещание.

Совещание больше напоминало инструктаж и продлилось минут пятнадцать, не больше. Сразу же началась подготовка к эвакуации госпиталя. А потом пришли машины. Мало, всего-то две. И Клавочка, когда выносили лежачих, подвернула ногу. Или это было во второй рейс? Все в голове перепуталось! А вот биксу с перевязочным материалом Галка уронила точно во второй! Надо идти, а то руки слабеют, как бы не…

«…командующий Орловским оборонительным районом старший майор государственной безопасности Годунов».

Вот и повернулось оно, тяжёлое колесо истории. И начали меняться судьбы. И как знать, что в них изменится?

В той, прежней, истории Зина Ворогушина уже завтра должна была уйти из Орла в сторону Ельца. Не навсегда, нет. Но путь назад для неё, политрука отряда имени Дзержинского, пролег через партизанские леса и через госпиталь в Ташкенте. А потом были бы долгие годы работы «в органах», выход на пенсию — и скромная должность смотрителя в Орловском краеведческом музее.

В том самом музее, где в годы оккупации действовал Тургеневский зал. Добиться его открытия сумел художник-декоратор Саша Кочеров, подпольщик из группы Вали Берзина. А заведовала залом учительница Клавдия Дмитриевна Шкопинская. Саша пережил оккупацию и погиб на фронте.

Александр Николаевич Комаров, ещё с гражданской называвший себя Жоресом, возглавил другую группу. И осенью сорок второго года был расстрелян вместе с Михаилом Суровым и другими своими товарищами.

Сестре Сурова Анне Андреевне Давыденко, хозяйке явочной квартиры жоресовцев, и её дочери Ане, санитарке подпольного госпиталя, иначе именуемого «русской больницей», удалось уцелеть. Чтобы разделить судьбу других выживших — хранить память.

Всё-таки мудро устроено, что люди не знают своей судьбы.

Но сейчас их судьбы менялись. И как знать…