На Литовской земле

Глава 7 Тень Витовта

К тому что Рождество в православной церкви и у католиков наступает в разные дни, я привык ещё в прошлой жизни. Верующим никогда не был, так что праздник этот никогда не отмечал и на службу, само собой, не ходил. Теперь же всё изменилось, для князя Скопина Рождество наступит позже на десять дней, потому память его мало что не бунтовала. Однако в католический собор я идти всё равно не собирался, да и звали меня не туда, а только на бал. Про себя решил, что в обратный путь отправлюсь после православного Рождества, что позволило примирить себя с теми остатками личности князя, ещё остававшимися где-то во мне. Очень и очень глубоко, однако иногда и они давали о себе знать.

Время до рождественского бала тянулось удивительно долго. Делать в Вильно мне было нечего — не совершать же конные прогулки и городу в самом деле. И поговорить особо не с кем. Дворяне мои были людьми простыми и предпочитали подходящие их натуре развлечения, принимать участие в них я права не имел. Оставалось только с Зенбулатовым звенеть клинками, но выматывающие тренировки довольно быстро наскучили.

Поселили нас на Московском дворе, расположенном в двух шагах от ратуши. Выйдя оттуда, я едва успел в санях устроиться, как пришлось выбираться. Молодой Кшиштоф Радзивилл, ехавший верхом рядом с моими санями, рассмеялся и пригладил усы прежде чем спешиться. Да, выглядело это наверное довольно смешно, этакий московский боярин и пары шагом сам не ступит, только в санях. Я усмехнулся ему в ответ и мы вместе вошли на просторный Московский двор.

До войны, объявленной Сигизмундом Русскому царству, здесь располагались склады и лавки купцов, торговавших с Литвой. Однако когда война грянула, большая часть их предпочла покинуть враз ставший неуютным враждебный город. Осталась только горстка новгородских купцов, кичившихся своей независимостью. Их не трогали, оставив возможность для торговли с нами, пускай и только через Новгород. Как говорится, война войной, а деньги терять никто не хочет. Особенно последние.

Смотрели на меня новгородцы без приязни, ведь именно я подписал от имени царя договор с Делагарди, действовавшего по поручению своего короля, по которому Великий Новгород отходил Швеции. Нам выделили отдельный дом из пустующих и даже слуг кое-каких. Те и рады были кухарить и убираться, ведь деньги у меня водились, а после отъезда московских купцов работы и соответственно заработка у слуг стало куда меньше. В другие дома «московских прихвостней» теперь не брали. Я помнил слова Сапеги о наушниках, и потому старался при слугах ни о чём важном разговоров не вести. Да и с кем вести эти разговоры — с Зенбулатовым, что ли? Тот был отличный рубака и смелый воин, но не более того, поверять его в какие-то политические тонкости я бы не стал. Да и самому Зенбулатову этого не надо, уж от чего, а от политики он был далёк.

Вот так и вышло, что я остался один. Никогда прежде не был я предоставлен самому себе. В Москве были жена и мама, с которыми всегда можно словом перемолвиться, или съездить в гости к кому, если дома не сидится. В походе на сон и еду время выкраивать порой приходилось, о праздности мирного времени остаётся только мечтать. По дороге сюда я проводил время в беседах с Потоцким, так что скучать не приходилось. А вот теперь оказался совсем один, наверное, впервые с тех пор как окончательно пришёл в себя.

Прежде скучать не приходилось, и мне теперь это откровенно не нравилось. Поэтому я едва ли не дни считал до Рождества, радуясь, что оно наступит здесь раньше. Однако когда до бала осталось всего-ничего и слуги уже готовили мой костюм, а Зенбулатов порывался обсудить, как лучше ехать в ратушу — на санях или верхом, мне вдруг стало страшно. По-настоящему страшно, как перед битвой — перед Клушиным, Смоленском, Коломенским. Большим сражением с сильным противником.

Бал в ратуше — это не частная беседа с Сапегой и не торжественный обед в честь моего приезда. Здесь соберутся все магнаты, все хоть сколько-нибудь значимые представители шляхты Великого княжества Литовского, и я стану их законной добычей. Придётся вручать царские письма, разговаривать со всеми этими канцлерами, гетманами и прочими подскарбиями.[1] Уж лучше самому саблей махать в безумной конной сшибке, нежели вести словесные баталии с этими господами. Я ведь и при московском дворе не особенно в политике разбирался, как и сам князь Скопин, который из-за того, что не захотел лезть во все интриги и лишился в итоге жизни. Опыт его не давал мне расслабляться ни на секунду, потому что всякий на этом балу будет моим врагом. Пускай не лично, но врагом государства и государя, которому я служу, несмотря ни на что. И тут в любой чаше может быть яд, который отправит меня на тот свет, как говорится, с гарантией.

Я ведь даже послом официально не являюсь, и все иммунитеты, которые принято даже в этот век худо-бедно соблюдать, на меня не распространяются. Официально я в Литву отправился за тем, чтобы проследить за выплатой выкупа отпущенными пленниками. Никаких посольских грамот у меня нет, и никаких переговоров вести меня никто не уполномочивал. Я здесь нахожусь, как частное лицо, и потому внезапная смерть моя не уронит престижа Речи Посполитой, а ухудшить отношения между нашими государствами просто не выйдет — мы и так воюем, куда уж дальше портить-то.

И всё же малодушно всё бросить, и уехать обратно я не мог. Совесть, от неё никуда не денешься. Поэтому надо будет одеться в лучшее и отправиться верхом в ратушу на бал. Ну а после него как можно скорее домой. Что-то чует моё сердце, там не всё ладно. Новости до Московского двора доходят, конечно же, с сильной задержкой и делиться ими новгородские купцы не особо желают. Вот только кроме самих купцов есть и челядь, а с ними мои дворяне не гнушаются переброситься словцом-другим, особенно с молодками. Да те и рады поболтать. Литовцы относились к русским и тем из местных, кто пошёл служить на Московский двор едва ли не враждебно, а тут такая возможность. Дворяне же у меня как на подбор крепкие усачи и порассказать о недавней войне могут такого, что у молодок кровь в жилах стынет. До таких рассказов многих из них охочи. Ну и сами поболтать девицы любят, выбалтывая зачастую то, что их хозяева хотели бы оставить при себе, не делясь этими сведениями со мной. Ну а Зенбулатов расспрашивал по утру дворян моего отряда и докладывал мне обо всём.

Так я узнал, что мой друг Якоб Делагарди ушёл-таки на север, брать то, что обещано было его королю. Царь Василий отправил в Новгород воеводой Граню Бутурлина, а тот не стал удерживать город, вывел войска, дав шведам захватить его практически без потерь. Василий же напоследок сумел почудить, ограбив все лавки и дворы, до которых сумел добраться, под предлогом, что не он, так шведы их обдерут до нитки. Тем, у кого он отнимал добро, наверное, было всё равно, как и самому Гране. Боярин Иван Никитич Большой Одоевский, кто был воеводой до прихода Бутурлина, и митрополит Исидор вместе с отказавшимися уходить ратными людьми заперлись в кремле, однако обороняться от занявших город шведов им было просто нечем да и некому толком. Бутурлин же возвращаться не собирался. Поэтому Одоевский пошёл на переговоры с Делагарди и вскоре тот уже владел всем городом и окружавшими его землями.

— Говорят, свейский король новгородскую землю себе забрать хотел, — рассказывал Зенбулатов, — да Яков отговорил его. Теперь Новгород как прежде было сам по себе, а великим князем в нём королевич свейский Кароль.

Я не держал зла на Делагарди. С самого начала этой странной дружбы, завязавшейся между русским князем и шведским генералом, князь Скопин понимал, ему придётся скрестить шпаги с Делагарди рано или поздно. Конечно, если получится одолеть ляхов и воров. Нам это удалось, так что ждать встречи с Якобом осталось недолго. Так я думал тогда, в Вильно, слушая рассказ Зенбулатова.

Но вот и Рождество. Пришла пора принимать бой — самый сложный из тех, что были в моей жизни. С помощью Зенбулатова я оделся в лучший костюм, перепоясался широким кушаком, поверх которого надел пояс с палашом — царёвым подарком. На опашень накинул соболью шубу, невольно вспомнив Делагарди, который хотел подарить такую же Жолкевскому после Клушина. Нацепил шапку и отправился на двор.

Сани закладывать не велел. Тут пешком пройтись пяти минут хватит, нечего играть в боярина. Слишком уж хорошо помнил я ироничную усмешку Кшиштофа Радзивилла. Мы в Зенбулатовым и парой выбранных им дворян из моего отряда верхами отправились к ратуше. Дворяне мои и Зенбулатов щеголяли лучшими нарядами, какие только были при них. И конечно же все в роскошных шубах, правда, не собольих — такие им не положены, но и чернобурые лисицы в цене, хотя давали за них, конечно, не такие баснословные деньги, как за соболя и полностью чёрных лисиц. Когда уже вышел на двор, Зенбулатов подал мне саадачный набор, прямо как перед ночной вылазкой врага во время Московского побоища. Сегодня мне из лука стрелять, конечно, не придётся, однако без саадака русскому князю показаться на люди — это считай чести урон.

Вот такие красивые подъехали мы к виленской ратуше. На ступенях её уже стояло прилично слуг прибывших ранее литовских вельмож. Я, как князь, конечно, припоздал — являться вовремя, как подсказала мне память Скопина-Шуйского, было бы дурным тоном. Князя должны ждать все, кроме государя, само собой, но сегодня особ такого калибра в ратуше не будет. Так что можно и припоздать.

Я первым спешился у ступеней ратуши. Кинул поводья за спину, кто-нибудь из моих людей обиходит скакуна, об этом я не беспокоился. Вместе с остальными поднялся по ступеням. В дверях нас встречал обходительный слуга в ливрее, который непрестанно кланялся и так и норовил попросить прощения у вельможного пана князя. Слуги, подчинённые ему, приняли у нас шубы, смели с наших сапог снег и старший лично проводил до самого входа в большую залу ратуши. Пара крепких драбантов, одетых в литовское платье и вооружённых церемониальными бердышами с почти гротескно большими лезвиями, отворили перед нами двери.

Стоило переступить порог, как рядом грянул об пол жезл герольда, и тот зычным голосом буквально на весь зал объявил о моём появлении.

— Князь московский Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, — гремел герольд, — с малой свитой дворян!

Да уж, войти незамеченным и тем более неузнанным на бал никак не получится.

Зал, наверное, занимал добрую половину всей ратуши, если не больше. Он и в самом деле был большим, а истинные размеры его скрывали плотные портьеры на стенах и столы, расставленные покоем так, чтобы длинные параллели находились как можно ближе к ним. В центре же оставалось открытое пространство, видимо, предназначенное для танцев. Танцевать мне точно не придётся, я просто не умею. И память князя тут выручить не могла. Не было принято в Русском царстве публично танцевать. Вроде для бала, что устраивал самозванец князь брал уроки у какого-то немца, ибо таков был приказ Лжедмитрия (вот только тогда никто его самозванцем и вором не звал, конечно, и приказы его исполняли как царские), да только за прошедшие годы всё повыветрилось.

Я думал мы в своих русских нарядах будем выглядеть натуральными белыми воронами на этом балу. Однако тон здесь задавали весьма похожие на наши литовские костюмы, в которые обрядились магнаты. Опашни, хотя и другого кроя, вместо вошедших в моду делий,[2] жупаны вместо кунтушей. Да и в немецком платье почти никто не ходил, даже виленский воевода и тот щеголял роскошным литовским костюмом, а на пояс прицепил саблю вместо длинной тонкой шпаги.

И снова он вместе с каштеляном, на правах хозяев, первыми подошли ко мне. Мы церемонно раскланялись, и князь Радзивилл сердечно поблагодарил меня за то, что не стал пренебрегать его приглашением.

— Поднимитесь за наш стол, — пригласил он меня, — откушаем, чем Господь послал.

Он сам проводил меня за стол, усадил по правую руку от себя. Рядом устроился немолодой уже магнат с седыми усами и почти так же как у меня коротко остриженными волосами, только на самой макушке оставался невысокий «ирокез», как назвали бы такую причёску в моё время. Радзивилл сам представил его мне.

— Великий гетман литовский Ян Кароль Ходкевич, — сообщил он мне.

Я вежливо кивнул ему и тот ответил таким же кивком. Ходкевич, о котором я помнил, что он вёл польское войско на выручку блокированным ополчением интервентам и потерпел поражение в битве, внимательно изучал меня, ничуть не скрывая своего интереса.

— Рад увидеть лично столь прославленного полководца, — проговорил Ходкевич.

— Вы так долго глядели на меня, пан гетман, — усмехнулся я, — думали, я буду повыше ростом?

— Постарше годами, — сразу же нашёлся Ходкевич, который явно не привык лезть за словом в карман. — Однако как и говорили о вас достойные господа, вроде пана великого канцлера, вы, князь, и в самом деле бойки на язык.

— Не только языком князь болтать умеет, — заметил со своего места, не так далеко от нас, Сапега, — но и саблей.

— Да уж, — кивнул Ходкевич, — ведомо мне, что ради чести своей он родича не пощадил.

— То был суд божий, — ответил я, — и Господь рассудил так, что я остался на ногах, а противник мой лёг в землю. И не за свою честь дрался я с ним, но за честь всего рода моего, кою попрал перемётчик Иван Губка.

Я намеренно не стал звать перебежчика по фамилии, отрицая само родство, пускай и дальнее с ним и убитым мною его внуком.

— Бежать о тирании безумца, — заметил Ходкевич, — не грех, но единственно лишь благоразумие.

— Пан гетман, — обратился я к нему, глядя прямо в глаза, — ежели ты не желаешь прогуляться со мной на двор, так не говори больше дурного о царях наших. Какими бы ты ни считал, ругай их, хвали, но когда я, русский князь, чей отец стоял за царя на стенах Пскова против короля Батория и город отстоял, того не слышу. Оскорбление имени своего пропустить мимо ушей я могу, оскорбление рода или, паче того, государя, нет.

— Давайте погасим сей пожар, — тут же поднялся с места Сапега, — здравицей нашему гостю.

Он поднял наполненный вином кубок, и все за высоким столом поднялись на ноги вслед за ним.

— Здравицу пью, — провозгласил Сапега, — доброму гостю нашему, князю московскому Скопину!

Добавлять вторую часть фамилии великий канцлер благоразумно не стал. Конечно, все знали, что я царёв родич, да только напоминать о том всем собравшимся в большом зале виленской ратуши явно не стоит.

А когда все выпили до дна, виленский каштелян, Иероним Ходкевич, хлопнул в ладоши и выкрикнул:

— Музыка!

До того я и не замечал музыкантов. Они негромко наигрывали что-то, не мешая гостям вести беседы и поднимать здравицы. Однако теперь ударили по струнам, выдули из дудок, флейт, жалеек первые ноты, и после короткого вступления запел сильный голос.

— Едзе Вітаўт па вуліцы, — выводил он. — За ім нясуць дзве шабліцы.

И тут же хор грянул:

— Слаўся князь Вітаўт, Гаспадар на Літве!

Я понимал слова с пятого на десятое, но ухватить основной мотив, надеюсь, смог. Пели о легендарном князе Витовте, который подошёл к кошевому с парой сабель, стукнул оземь подкованным сапогом и потребовал готовиться, что называется, бронно и оружно, а кош[3] в ответ выпалил из самопалов и прокричал в ответ «Слава, слаўны княжа! Вораг ў полі косцю ляжа!». Каждый короткий куплет песни заканчивлся «Слаўся князь Вітаўт, Гаспадар на Літве!».

Язык, особенно в песне я понимал не очень хорошо, хотя и доводилось мне слыхать очень похожий. Так говорили в моё время белорусы, переговариваясь между собой. На том же языке говорили и здешние жители, даже магнаты, но снова только между собой. Со мной они разговаривали на современном мне русском, который пускай и сильнее походил этот язык, но всё же отличался.

При последних аккордах все поднялись и осушили чары за князя Витовта. Когда сели обратно, я обернулся к Ходкевичу.

— После Люблина эта песня, наверно, не особенно в чести в Речи Посполитой, — заметил я.

— На том сейме её вовсе запретить хотели, — ответил гетман, — как и само слово Литва.

— Вот против чего протестовал своим отъездом наш дед Николай Радзивилл, прозванный Рыжим, — со своего места добавил князь Януш.

— Из-за чего владения наши теперь лежат не только в Великом княжестве, — усмехнулся Кшиштоф Радзивилл Сиротка, — но в Коронных земля.

— И всё же там удалось отстоять хоть какую-то независимость, — вмешался Сапега, — вот только оставили нам очень мало.

— А за то, что оставили, — мрачно бросил Радзивилл Сиротка, — благодарности требуют от нас. Будто б мы по гроб жизни за то обязаны, что оставили нам хоть малость литовских вольностей.

— Речи ваши, панове, — покачал головой я, — крамольные. И будь я подданным Жигимонта обязан был бы донести на вас. Не делом так словом измену вы тут речете.

— Да хоть сейчас поезжай в самую Варшаву, вельможный князь, — рассмеялся Януш Радзивилл. — Крамола на литовской земле оттуда всегда нашему величеству видится.

— Не для того приехал я к вам, чтобы речи изменные против вашего короля слушать, — гнул своё я, — но для того, чтобы мир с вами заключить.

Я сделал знак Зенбулатову, чтобы подал ларец с письмами от царя, но гетман остановил меня.

— Не на пиру же, пан Михал, — усмехнулся он, — не при всём честном народе, ей-богу. Сейчас время танцев, а после как умаются все за столами, так мы отойдём все разом и побеседуем в более удобном месте. Там ларец и откроете.

Я кивнул, признавая его правоту.

Радзивилл Сиротка на правах хозяина снова поднялся, и мы последовали его примеру. Но теперь он не стал провозглашать здравицы, а кивнул одному из немногих одетых в европейское платье, и громко произнёс:

— Танцмейстер, павана![4]

Тот раскланялся и принялся устраивать танец, объявленный виленским воеводой.

— Прошу простить, но нам с паном каштеляном придётся открыть танец, — скорее всего для меня, хотя обращался вроде бы ко мне всем сразу, сказал князь Радзивилл.

Я почти не следил за танцем, погрузившись в размышления о том, что происходит на балу. Ясно, что меня взвешивают и оценивают, вот только для чего, пока непонятно. Ясно одно, всё решится на той встрече, о которой упомянул Ходкевич, быть может, мне всё же удастся добыть для Русского царства столь нужный сепаратный мир с Литвой. Здешним магнатам ещё одна разорительная война их короля поперёк горла. С них будут требовать денег, солдат, фураж, провиант, а всю выгоду приберёт к рукам именно король, магнатам же не достанется ничего или настолько мало, что это не окупит выжатых из них денег. Это даёт мне шанс. Вот только недавний разговор с Радзивиллом Сироткой и виленским каштеляном Иеронимом Ходкевичем не давал мне покоя, особенно после откровенно крамольных речей, что я услышал от них сейчас. Иероним Ходкевич даже произнёс слово рокош, хотя и в ироническом тоне, но всё же — такими словами не разбрасываются. Вот сиди и думай, что ждёт на приватной встрече с магнатами. Так нужный Русскому царству мир или… Какой будет альтернатива я представить себе, честно говоря, не мог.

За паваной последовал парный к ней танец гальярда.[5] Это объяснил мне Лев Сапега, на время отсутствия других пересевший поближе ко мне.

— После гальярды князь вернётся, — заверил меня Сапега. — Это быстрый танец, а он уже немолод, ему такие плясать тяжеловато. Обязательно вернётся за стол, отдышаться и выпить вина.

За названной гальярдой, танцем и вправду быстрым, я наблюдал с интересом. Совсем уж неюный Радзивилл Сиротка ловко отплясывал все его замысловатые па, чем вызывал у меня неподдельное уважение. Однако вернувшись своё место за столом, он едва ли не плюхнулся на стул. Слуга тут же наполнил его бокал, и мы все выпили без тоста. Иероним Ходкевич тоже человек немолодой всё же держался получше, а вот по Радзивиллу видны были все прожитые им годы.

— Не по годам мне уже гальярда, — выдал он, осушив залпом бокал, слуга тут же снова наполнил его, но теперь уже пил князь Сиротка куда осмотрительней. — Так и к Господу на свидание отправиться раньше времени можно.

Был он бледен и пару раз, когда ему казалось, что никто не смотрит, украдкой массировал себе грудь слева. Видимо, сердце пожилого уже человека плоховато перенесло быстрый танец.

Теперь уже никто из-за нашего стола не отправлялся танцевать. Но и разговоры велись обычные застольные. Меня расспрашивали о московском житье, о каких-то дальних родственниках, что жили в Русском царстве. Отдельно Лев Сапега поинтересовался судьбой своего двоюродного брата.

Я давно ждал от него вопроса о Яне Петре, но великий канцлер не спешил мне задавать его в Гольшанском замке. Дождался, так сказать, официальной встречи.

— Он оправился почти от раны, — ответил я, — когда я покидал Москву. Ходил по двору вполне уверенно. У меня есть письмо от него вам, Лев Иваныч, — я продолжал называть Сапегу по имени-отчеству и тот ничего не имел против, хотя сам звал меня паном Михалом, как остальные. На это я по его примеру внимания не обращал. — Оно в том же ларце.

— Но какова будет его судьба? — настаивал Сапега.

— Это уже царю решать, — честно ответил я. — Брат ваш, Лев Иваныч, гетманом был у вора, о том без всякого розыска известно. Я сам с ним дрался под Дмитровом, когда он Троице-Сергиев монастырь осаждал со знаменем воровского царька. За такую крамолу против государя прямая дорога в Сибирь. Но отправить туда его только государь и может, а вот захочет ли, то Господу да государю ведомо.

— Я подготовлю письмо, — заявил Сапега, — в нём попрошу за брата, дабы вернули его в Родину. Выкуп готов платить немалый за него.

— Письмо то государю доставлю, — кивнул я, — но ежели война будет меж Русским царством и Литвою, то ответа ждать долго придётся. Быть может, и не отправится Ян Пётр в Сибирь, но и вернётся домой лишь когда перемирие подписано будет. Не ранее.

Сапега кивнул в ответ, признавая правоту моих слов.

И вот прошло время пустых разговоров. Гости бала танцевали один танец за другим, при этом польские и литовские костюмы мужчин контрастировали с европейскими платьями женщин, в традиционном для Польши и Литвы не пришла ни одна из них. Кто постарше оставались за столами и отчаянно спорили о чём-то, осушая один за другим кубки с вином или мёдом. Кое-кто уже набрался настолько, что мирно спал, уткнувшись лицом в скатерть. Иных из них забирали личные слуги, но те что победнее, видимо, так и останутся спать за столами. Проснуться им, видимо, предстоит на полу, благо тот устлан толстым турецким ковром, на таком и зимой спать можно.

— Панове, — пригласил нас гетман Ходкевич, — поздно уже, пора бы нам отойти да переговорить кулуарно.

Внутри меня пробрал холодок, как перед схваткой. Такой всегда появляется прямо перед тем, когда мне приходилось самому брать в руки саблю и идти в бой. В атаку прямиком на вражескую кавалерию или ощетинившуюся словно ёж пикинерскую баталию. Меня осмотрели, оценили и теперь предстоит настоящий разговор. Тот, ради которого царь Василий отправил меня сюда, а это уж точно потяжелее конной рубки с гусарами. Там за каждым словом следить не надо, знай себе бей-руби, пока можешь, да не дай себя рубануть или концежом приласкать. Всего-то делов, а тут думать надо, что куда сложнее.

Оставив большую залу, все мы, кто сидел за верхним поперечным столом, прошли вслед за Ходкевичами, гетманом и каштеляном, в существенно меньших размером комнату. Стола здесь не было, только стулья по числу присутствующих, а одну стену до середины занимал здоровенный камин, где жарко горело пламя.

— Кшиштоф, — обратился к младшему брату Януш Радзивилл, — последи за дровами.

Слуг никто не это собрание не допустил, и потому самому младшему, за исключением меня, годами Кшиштофу Радзивиллу пришлось брать на себя роль истопника. Он ничего не сказал, но по лицу его видно было, такое поручение князя его уж точно не обрадовало.

Зенбулатов, само собой, остался в общей зале, но прежде чем войти сюда, я забрал у него ларец с письмами. На Московском дворе остались лишь адресованные краковскому каштеляну Янушу Острожскому. Тот на бал в Вильно не приехал, прислав, как сообщил в самом начале его Радзивилл-Сиротка, свои извинения и заверения в любви и уважении ко всем, кто будет на этом балу.

— Пришло время, — первым поднялся я, опередив даже расторопного Сапегу, — вручить вам, панове, письма от моего государя. Не сочтите за оскорбление и примите их.

Я открыл ларец и подошёл сперва к расположившимся вместе Радзивиллам. Вручил письма с царскими печатями князю Сиротке и Янушу. Кшиштоф-младший никаких постов не занимал, так что ему грамоты не досталось, но это вполне понятно, вряд ли он на неё рассчитывал. После два письма с тяжёлыми печатями я передал Ходкевичам, гетману и каштеляну. И последнее письмо досталось Сапеге. Никто из магнатов и не подумал сломать печати и прочесть, что написали дьяки посольского приказа и к чему приложил руку сам государь. Всё самое важное по традиции будет сказано лично мной, как царёвым посланником, бумага же лишь закрепит сказанное.

— Панове, — снова не дав перехватить инициативу Сапеге, произнёс я, — Русскому царству нужен мир с Литвой. Если вы не окажете поддержку королю Жигимонту, когда он по весне двинется с войском на Москву, новый поход его будет обречён на провал.

— Разумно, — кивнул гетман Ходкевич, — Москва получит мир и провал военного похода нашего величества, но что получит Литва? Не поддержать короля в его походе, который одобрил сенат, это практически рокош, но зачем нам, литовским магнатам, ставить себя в подобные условия? Ради чего?

— А что получит Литва от похода Жигимонта на Москву? — поинтересовался я у него, и разом у всех присутствующих. — Что получила Литва от баториевых походов? Что получила Литва от осады Смоленска, а после похода на Москву? А много бы получила Литва в случае их успеха? Посадит Жигимонт на московский престол своего сына, что Литве с этого? Станет вместо двуединой Речь Посполитая триединой, наши бояре в сейме заседать станут. Думаете, польские сенаторы подвинутся или же вас, паны магнаты литовские, потеснят, как думаете? Много денег и крови будет стоить новая война Литве, но и успех её, коли будет сопутствовать он королю Жигимонту, не сулит ей ничего хорошего. Вот что получит Литва, коли откажется поддержать его.

Тут все долго молчали, оценивая сказанное мной. Надо сказать, заранее я речь не готовил, полагался на вдохновение и отчасти память князя Скопина. Говорил как перед боем, обращаясь к дворянам и детям боярским поместной конницы, которых вот прямо сейчас поведу в почти самоубийственную атаку на польских крылатых гусар. Как это было при Клушине или под Москвой. Всё же все в комнате, за исключением Сапеги, были людьми военными и вдохновенная речь моя зацепила какие-то струны в их душах.

— Отлично сказано, Михаил Васильич, — ответил мне Сапега, — вот только без прямого рокоша против Жигимонта, Литва не сможет уклониться от поддержки его похода. Король уже огласил универсалы[6] об экстраординарных налогах, которые пойдут на новую войну, и сенат на сей раз поддержал его. Если литовская магнатерия откажется платить, это будет равносильно мятежу, даже не рокошу, на который мы имеем право, но прямому мятежу против королевской власти.

— Люблинский сейм лишил нас вольностей и прав, — с искренним сожалением добавил князь Кшиштоф Радзивилл-Сиротка, — сделав Литву лишь придатком Короны Польской, а не верным союзником, как было до того.

— И что же, — спросил я у Сапеги, — по тем универсалам, кто больше заплатит за войну — Корона или Великое княжество?

Он ничего не ответил, да и не нужен мне был ответ.

— Всегда с нас три шкуры дерут, — вместо канцлера ответил Януш Радзивилл. — В Короне считают мы тут по серебру ходим да с золота едим. За все войны от Сигизмунда до Сигизмунда платила Литва, кровью и золотом.

— И всё же не подчиниться мы не имеем права, — стоял на своём князь Сиротка. — Альтернатива подчинению лишь одна…

Он не произнёс слова рокош, которое уже звучало не раз, однако оно, непроизнесённое, повисло в воздухе, будто призрак.

— Желаете сказать мне, панове, — как будто бы несерьёзно обратился к ним я, — что я на бунт против короля вас подбиваю.

— Битый король наш желает поправить свои дела за счёт новой войны, — решительно заявил Сапега, — да только не видит того, что этим ведёт Речь Посполитую к полному и окончательному краху. Даже если ему откроют ворота Москвы, удержать ваше царство ему не под силу. Владислав станет лишь марионеткой на троне, им будут крутить бояре, а права на польский трон он потеряет. Триединая монархия, которой, быть может, и грезит наше величество — лишь химера. Воплотить её в жизнь не выйдет никогда. Сенат не даст хотя бы и потому что, как верно сказали вы, Михаил Васильич, магнатам потесниться придётся, чтобы принять в свои ряды новых шляхтичей, русских.

— Шляхта и магнаты твёрдо стоят за свои золотые вольности, — поддержал его Януш Радзивилл, — и как в первое бескоролевье побоится, что нахватавшийся в Москве царских замашек Владислав станет вводить в Речи Посполитой московские порядки.[7]

— Сдаётся мне, панове, — произнёс я, — мы говорим об одном и том же, но я не понимаю вас. К чему вы ведёте?

— К тому, пан Михал, — уверенно заявил гетман Ходкевич, — что иначе как рокошем это противоречие не разрешить.

— А всякому рокошу нужен лидер, — поддержал его Лев Сапега.

И все собиравшиеся в комнате магнаты выжидательно уставились на меня.

Вот чего вы от меня хотите, вельможные паны! Сделать меня вожаком, знаменем своего мятежа, а в случае проигрыша — козлом отпущения. Красиво, ничего не скажешь. И ведь, уверен, за этим стоит Лев Сапега, нельзя же стать великим канцлером и не быть при этом первостатейным интриганом, вроде паука-тенётника, сидящего в центре своей паутины и плетущего, плетущего её мелкими движениями лап. Я почти въяве увидел этого паука с лицом Льва Сапеги. Но и остальные мало отличаются от него, разве что молодой Кшиштоф Радзивилл, да только он тут на вторых ролях при старшему брате и дядюшке. У тех-то не только титул, который формально ничего не значит в Речи Посполитой, но и немалые должности, а у него пока ничего вроде того же титула да кое-каких земель и нет за душой.

— Вы на меня намекаете, Лев Иваныч, — прямо в лоб, без малейшей вопросительной интонации в голосе, произнёс я. — Но я ведь молод ещё. Даже пан Кшиштоф, самый годами младший среди вас, меня лет на десять старше будет, если не поболе.

— Вы не один из нас, Михаил Васильич, — честно ответил Сапега. — Ни Радзивилл, ни Сапега, ни Ходкевич не может встать во главе рокоша, ибо тогда он станет рокошем Радзвиллов, Сапеги или Ходкевича.

— А какой же рокош вам надобен? — удивился я.

— Виленский, если вам угодно, — вместо него высказался Ходкевич, — или даже более того вселитовский.

— Литва скорее объединиться вокруг Радзивилла, Ходкевича или Сапеги, — возразил я, — но не вокруг чужака на вашей земле.

— Не стоит забывать, что вы, Михаил Васильич, князь из Рюриковичей, — заметил Сапега, — что роднит вас с великим князем литовским Витовтом.

Тут пришлось напрячь память князя Скопина, чтобы понять, что он имеет в виду. Однако тот был прилежным учеником и заучивал родственные связи между правителями государств и виднейшими родами назубок. Без этого, наверное, в те века представителю высшей аристократии было никак нельзя, что во Франции, что в Польше, что в Русском царстве.

С Рюриковичами великих князей литовских роднила дочь Витовта от второй жены Анны, Софья Витовтовна, жена великого князя московского Василия и мать Василия Васильевича, прозванного Тёмным, ослеплённого Дмитрием Шемякой и его присными Иваном Можайским и Борисом Тверским. Конечно, ветвь Скопиных-Шуйских даже близко не подходила к царской, однако даже такое эфемерное родство имело значение.

На самом деле сказанное Сапегой было просто чудовищной крамолой. Это уже не просто рокош — законное право всякого шляхтича на мятеж против короля, если оный шляхтич и его единомышленники считают свои права и золотые шляхетские вольности попранными тем самым королём. Нет, слова Сапеги это не рокош — это уже измена, потому что намёк на моё, пускай и дальнее, и эфемерное родство с Витовтом имеет куда более далекоидущие последствия.

— Вы моим именем желаете разорвать все унии с Короной Польской? — снова напрямик, как не привык, наверное, хитрый канцлер, поинтересовался я. — И посадить меня на престол в Вильне? — добавил я, не дав ему опомниться.

— Никто из нас не вправе претендовать на титул великого князя, — осторожно ответил Сапега, — ибо мы не в родстве с Гедиминовичами, в отличие от вас, Михаил Васильич.

Стать великим князем литовским — весьма заманчивая перспектива, вот только все эти сидящие в удобных креслах паны никогда не дадут мне реальной власти. Все они мечтают об одном, сделать меня своей марионеткой, чтобы плясал и болтал, что нужно им, когда они будут дёргать за ниточки. А если всё пойдёт плохо, то меня же можно будет и продать королю, потому что я чужак, ни с кем не связан, и более того присвоил себе титул, на который прав не имею. Тогда-то моё родство с Витовтом будет уже не в счёт. Красиво задумано, вельможные паны, да только я всегда могу отказаться, и уехать в Москву.

Но что ждёт меня там? Окончательная опала за невыполненное поручение от государя. А если и не она, так не мне, но всему Русскому царству по весне туго придётся. Сигизмунд снова пойдёт с великими силами, и литовские магнаты поддержат его деньгами и солдатами, ведь слухи и доносы об их собраниях до Варшавы доберутся точно, и они будут всеми силами демонстрировать лояльность королевской власти. Пускай Сигизмунд идёт на Москву, лишь бы на них внимания лишнего не обращал. А выдержит ли Русское царство двойную интервенцию сейчас, когда армия истощена Московским побоищем и была распущена без должной оплаты, когда шведы взяли Новгород и треплют наши северные земли, когда власть царя слаба как никогда, а в самой Москве только и ждут изменники-бояре. Очень сильно сомневаюсь, что выдержит. Даже мне тогда будет не под силу спасти Отечество, не чудотворец же я в конце концов. А значит надо соглашаться, вот только если все эти вельможные паны считают, что я стану играть по их правилам, стану удобной марионеткой и разменной фигурой в их игре с королём, то они очень сильно заблуждаются. Им, в отличие от своего государя, каким бы он ни был, я ничего не должен, и потому руки мои развязаны, я могу творить тут всё, что хочу. Как говорится, я здесь проездом, и на литовском престоле задерживаться не собираюсь. Моё место в Москве, рядом с царём, и никак иначе. Но если сейчас я могу послужить государю и Отечеству здесь, на литовской земле, так тому и быть.

Затеять смуту в стане врага — лучше не придумаешь. Даже если ничего из этой затеи не выйдет, и мы потерпим неудачу, а я расстанусь с головой где-нибудь в Варшаве, это уж точно сорвёт планы весеннего похода короля на Москву и подарит Русскому царству и моему дядюшке, по крайней мере, год мира с ляхами. Я на это очень сильно надеялся.

— Да и для вас, пан Михал, — поддержал Сапегу Януш Радзивилл, — это будет наилучший выбор. Вас не обласкали за победу над Жигимонтом под стенами Москвы, и за прежние тоже. Ваш государь и родич не спешит ценить заслуги тех, кто действительно верен ему и сражается за него. Но всё же вы не измените ни ему ни Отечеству вашему, коли примете венец великого князя литовского. Ведь не на Москву вы полки двинете, но на Варшаву для борьбы с общим врагом нашим Жигимонтом Польским.

Ох и гладко же стелет Януш Радзивилл, да жёстко спать будет, тут я уверен на все сто.

— И всё же слишком молод я, — снова попытался отказаться я, — кто же примет такого юного князя?

— Когда в его поддержку выскажется великий гетман литовский, — принялся перечислять Сапега, — великий канцлер литовский в моём скромном лице, виленский воевода и виленский каштелян, кто же посчитает вас, Михаил Васильич, слишком юным для княжеской короны?

Красиво подвёл — ничего не скажешь. Мол, без нас ты никто и звать тебя никак. Намёк более чем ясный, можно сказать, прямой.

— Что требуется от меня? — поинтересовался я.

До конца я ещё не решился идти на такой шаг. Я снова оказался на распутье, словно вернулся на несколько месяцев назад, во время триумфального возвращения в Москву после побоища с ляхами. Тогда я имел все шансы свергнуть дядюшку, запереть его в монастырь и самому надеть на голову шапку Мономаха. В тот раз я шанс свой на престол упустил, решил, что не нужна Русскому царству новая смута. Но литовской земле я ничем не обязан, как и всем этим Радзивиллам с Ходкевичами и уж точно ничем не обязан Сапеге, стоявшему, уверен, за амбициозным планом Сигизмунда, приведшего польского короля под стены Москвы. Здесь уж я могу куролесь как душе угодно — ничто не держит, что называется.

— Лишь высказать нам, собравшимся здесь, — ответил Ходкевич, — своё прямое и недвусмысленное согласие.

Я поднялся на ноги, окинул взглядом всех их, оставшихся сидеть. Лишь Кшиштоф Радзивилл-младший встал вместе со мной и чтобы сгладить неловкость, подкинул пару полешек в камин, после чего уселся обратно.

Честно говоря, чувствовал я себя прямо на как вступительных экзаменах. Сидит такая вот комиссия важных дяденек и тётенек, правду тут одним дяденьки, и смотрит на тебя. Давай, мол, покажи, на что способен, вьюнош, а мы поглядим на тебя и оценим подходишь ты вообще или лучше тебя в три шеи погнать.

— Я выражаю прямое и недвусмысленное согласие принять корону великого князя литовского по праву родства с князем Витовтом, — заявил я, стараясь одновременно смотреть им всем в глаза. — Но и от вас, панове, желаю получить гарантии.

— Какие же? — первым поинтересовался сметливый Сапега.

Я уселся обратно в своё кресло и обратился не к нему, а сперва к гетману Ходкевичу.

— Пан Ян Кароль, — сказал ему я, — вы отошлёте в Варшаву гетманскую булаву.

— Я уже в немилости? — удивился тот.

— Отнюдь, — покачал головой я. — Это будет знаком того, что вы отказываетесь от регалий, полученных от польского короля, потому как власти его над собой более не признаёте. А равно и остальные, панове, в грамоте об отказе исполнять решения Люблинского сейма, вы должны отказаться от своих должностей в Речи Посполитой. Потому что такого государства для нас больше нет.

Последняя фраза моя повисла в комнате, легла тяжким грузом на плечи всем собравшимся. Теперь, когда я произнёс её, прямо и недвусмысленно, как и хотел гетман Ходкевич, всем стал понятен масштаб нашего мятежа.

— Да, панове, — добавил я. — Ведь вы сами затеяли не просто рокош против королевской власти, на который имеете право, но настоящий мятеж. Вы ведь даже великими князем меня избрали, тем самым низложив Жигимонта. Отныне никто в Литве не должен звать его вашим величеством, ибо нам, — я сделал упор на этом слове, — он более не сюзерен.

— Справедливо, — первым пришёл в себя вовсе не Сапега, но Кшиштоф Радзивилл-Сиротка. — То, что мы затеваем рокошем уже не назовёшь, потому все слова князя Михаила, — обращение ко мне у него прозвучало несколько двусмысленно, — справедливы. В манифесте, который должны мы все подписать, надо отказаться от всех польских должностей и приложить к нему вашу булаву, пан гетман.

— Справедливо, — вслед за ним повторил Ходкевич, — вот только князя должен утвердить сейм. Без этого власть его не будет легитимной.

— Предлагаете ехать в Варшаву, — усмехнулся Сапега, — и созвать сейм по случаю отказа от решений, принятых в Люблине?

Просто так стать правителем нельзя. Даже если ты природный царь, каким были Иоанн Васильевич и сын его Фёдор. Даже у нас, в Русском царстве, нужно, чтобы тебя утвердил Земский собор, лишь после этого ты считался настоящим, принятым всей землёй, всем миром, правителем. В том, кстати, была одна из главных проблем моего царственного дядюшки. Не чувствовал он под собою страны, не на что было ему опереться, потому и поторопился он надеть шапку Мономаха и провозгласить себя царём всея Руси без Земского собора. За то и звали его боярским царём.

— У Литвы до Люблина был свой сейм, — напомнил ему Ходкевич, лишь слегка усмехнувшись шутке канцлера, — который и утверждал кандидатуру великого князя. Пускай уже тогда это была чистая формальность, однако это вовсе не значит, что так будет и теперь. Вторым манифестом мы должны созвать в Вильно вальный сейм, где подтвердить право князя Михаила на литовскую корону, и там же сформировать Раду, чтобы было кому проводить в жизнь решения великого князя.

— Но сейм имеет право созывать великий князь, — покачал головой Радзивилл-Сиротка.

— Раз мы манифестом будет низлагать Жигимонта, — тут же нашёлся Сапега, — то в Литве будет бескняжье,[8] что развязывает нам руки.

— И отдаёт бразды правления старику Войне? — невесело усмехнулся князь Сиротка. — Но я что-то не вижу воспитанника иезуитов, епископа виленского, среди нас.

— В Вильно есть не только Война, — осторожно высказался его младший брат. — Можно привлечь представителя другой церкви.

— Если ты про кальвинистов, — покачал головой его дядюшка (хотя родство их, наверное, столь же дальнее как и моё с царём Василием, однако углубляться в эти дебри никто не стал и я вслед за самим Кшиштофом-младшим считал князя Сиротку его дядей), — то их здесь слишком мало, да и своих епископов среди них нет, как я знаю.

— Но кроме кальвинистов и лютеран на литовской земле остались ещё православные, — вмешался Сапега. — В Вильно свой архимандрит Леонтий и вот к нему-то и стоит обратиться, тут ваш племянник, пан Кшиштоф, прав.

— Это уже попрание святой католической веры, — разочаровано покачал головой князь Сиротка, — и я против этого. Если вы желаете идти по этому пути и дальше, то без меня.

— Нам придётся самим определить интеррекса, который не будет духовным лицом, — предложил Ходкевич. — Епископ Война, как верно сказал пан Кшиштоф, никогда не пойдёт с нами против короля, особенно если во главе будет православный князь. Но и за православным примасом никто не признает власти интеррекса. Нам остаётся лишь одно — сломать эту традицию на корню и предъявить всем литовского интеррекса, лицо светское.

— И кто же по вашей мысли, пан гетман, может им стать? — тут же поинтересовался к него князь Сиротка.

После того как объявил всем этим панам о своё решении принять из их рук великокняжеский венец, я всё больше помалкивал. Пускай думают, что всё решают сами. Тем более что пока мне и вмешиваться не приходилось. Они уже готовы были столкнуться лбами, да так что искры во все стороны полетят. Вот только мне этого не надо. Если мятеж погрязнет в спорах между его лидерами, поражение его неизбежно и лично моя судьба вполне может оказаться весьма печальной. Если сейчас эти двое не договорятся, и князь Сиротка попросту покинет собрание, можно расходиться, а мне лучше сразу прыгать в сани и мчаться к границе. Дома, даже в опале, выжить будет проще.

— Лишь двое из нас могут стать претендовать на этот чин, пан Кшиштоф, — уверенно ответил ему Ходкевич. — Без лишней скромности скажу, что это я и вы, пан. Ибо кто кроме великого гетмана литовского и воеводы виленского может брать бразды правления княжеством после низложения монарха.

— И вы готовы принять на себя эту ношу? — иронически глянул на гетмана князь Сиротка.

— Быть может, мне выступить судьёй в этом вопросе, — предложил я, и все взгляды тут же оказались направлены на меня. Я снова почувствовал себя перед приёмной комиссией, вот только теперь — к добру или к худу — я точно сумел удостоиться их внимания. — Должность пана гетмана старше вашей, пан Кшиштоф, насколько я успел понять государственное устройство Великого княжества, верно? — Радзивилл кивнул, хотя взгляд его от этого сильно похолодел. — Однако, пан гетман, должность ваша более военная, интеррекс же, как я понимаю, должен решать и цивильные задачи. Я ничуть не хочу умерить ваших заслуг, пан гетман, и ваших, пан Кшиштоф, однако считаю, что виленский каштелян Иероним Ходкевич подойдёт на должность интеррекса лучше вашего. Мы же с вами, панове, сосредоточимся на делах военных, в которых разбираемся лучше всего.

Кажется, все в комнате минуту глядели на меня с недоумением, как будто неразумное дитя вдруг стало излагать не по годам разумные словеса, или же заговорила статуя. Однако возразить обоим, гетману и воеводе, было нечего. Кандидатура Иеронима Ходкевича оказалась столь же устраивающей всех, как и я, ведь с одной стороны он был Ходкевичем, что не давало и Радзивиллам, и без того представленным в верхушке заговора сразу тремя людьми, усиливать позиции. С другой же интеррексом не был и гетман, находившийся, можно сказать, на другой чаше весов в нашем заговоре против короля. Можно было предложить Льва Сапегу, но тут я понимал отлично, что Радзивиллы с Ходкевичем встанут стеной, лишь не допустить канцлера к такой власти, пускай и ненадолго. Да и сам Лев Иваныч откажется, чтобы не вступать в конфронтацию сразу со всеми.

Иероним Ходкевич глядел на меня дольше всех, как будто поверить не мог в то, что стал пускай и формальным, но правителем Великого княжества вот так просто. Наверное, в душе его царило то же смятение, что и в моей, потому что свалившаяся на плечи ноша вполне может любому из нас и хребет переломить так она тяжела.

— Что ж, панове, — снова взял слово Сапега, — раз мы приняли решения, то отступать поздно. Дайте мне несколько дней, я подготовлю манифест о созыве вального сейма, и мы отправим его всем князьям и магнатам литовским, дабы прибыли в Вильно для избрания Великого князя Литовского. Подпишет сей манифест интеррекс Иероним Ходкевич, ведь ни у кого из нас нет против его кандидатуры возражений. Я верно итог нашему совещанию подвёл, панове?

Вопрос как будто повис в воздухе, как и моя фраза о том, что Речи Посполитой больше нет. Однако никто спорить не стал. Все собравшиеся высказали своё согласие, и мы покинули комнату. Да и в ратуше, где отзвучали последние такты танцев, не задержались.

Возвращаясь на Московский двор я был молчалив и думал о своём. Теперь жизнь моя разделилась надвое. Всё, что было прежде, наверное, лишь прелюдия, вот сейчас уже начинаются настоящие дела. Да такие, что прежние битвы мелкими стычками покажутся, даже Московское побоище.

Но важнее другое. Отныне я не стану следовать ни за кем, не стану проводником чужой воли, как было прежде. Теперь, что бы там ни думали вельможные паны, я веду свою игру.

[1] Подскарбий (пол. Podskarbi) — казначей

[2]Делия — одежда, которую носили мужчины из шляхты (дворянства) Речи Посполитой. Делия похожа на пальто или плащ и надевалась поверх жупана с XVI до начала XVIII века. Делия обычно изготавливалась из шерсти, хлопка или бархата и отделывалась мехом. Типичная одежда «Делия» имела короткие, свободные, не застёгнутые рукава и застегивалась на груди металлическими пуговицами. Слово «делия» имело восточное происхождение, а само слово пришло в Польшу в середине 16 века из Турции.

[3]Кош — крупное казачье объединение (казачья община и одновременно воинское подразделение и хозяйство в его ведении, расположенные на определенной территории), обыкновенно возглавляемое кошевым атаманом, чаще называвшемся просто кошевым

[4]Павана — торжественный и благородный танец, которым увлекались в дворцовой среде. Обычно его начинали король и королева, затем — дофин со знатной дамой и так далее. Исполнялся под аккомпанемент тамбурина, щипковых инструментов и флейты

[5]Гальярда — танец романского происхождения, который называли танцем «пяти па». В основе танца — четыре шага и прыжок. Гальярда — весёлый, игривый танец, в котором исполнители демонстрировали ловкость и проворство. Павана в сочетании с гальярдой (исполнялась перед последней) составляла двухчастную инструментальную сюиту

[6] Универсал (пол. uniwersal — королевская грамота, от лат. universales litterae — послания, предназначенные для всех, открытые, публичные, торжественные) — циркулярная грамота, письменный манифест, законодательный или распорядительный акт административно-политического содержания в Речи Посполитой (в XV–XVIII веках)

[7]Радзивилл намекает на попытку Иоанна IV претендовать на польский престол после смерти последнего Ягеллона Сигизмунда II Августа, не оставившего после себя наследников

[8]По аналогии с польским бескоролевье (польск. bezkrólewie) — так называлось междуцарствие в старой Польше. В этот период католический архиепископ, примас Польши, исполнял полномочия временного главы государства — интеррекса. Он представлял страну в международных отношениях, решал вопросы войны и мира, руководил государственной администрацией, созывал и возглавлял сеймы — конвокационный, подводящий итоги предыдущего царствования, и элекционный, проводящий выборы нового монарха