На Литовской земле

Глава 28 Варшавская битва

Как ни боялся я её, битва началась, и теперь уже поделать я ничего не мог. Как говорится, или пан, или пропал. Снова, как и под Москвой, когда я оборонялся от всей королевской армии в Коломенском, в голову полезли строки из Лермонтова, однако теперь они были не слишком уместны, и я попросту выкинул их из головы.

Началось всё, впрочем, совсем не так, как под Москвой или при Гродно с Белостоком. Сперва король Жигимонт вывел полки из Варшавы и принялся строить их перед линией рвов и шанцев, дополнительно опоясавших город. При этом артиллерия его била по нам с удвоенной силой, прикрывая выходящие полки. Ядра сыпались на наши позиции грозным дождём, не позволяя нашим артиллеристам отвечать. Как будто Жигимонт решил за полдня потратить весь запас пороха, что оставался у него. Об этом мне и сообщил в полушутливой форме курфюрст.

Наш штаб стоял на невысоком пригорке, откуда удобно было наблюдать за сражением. Все мы — я, курфюрст, князь Януш и гетман Ходкевич — сидели в сёдлах, у всех в руках были зрительные трубы, чтобы не пропустить ни единой, самой мелкой детали в будущей битве. Ведь никогда не знаешь, от чего зависит победа или поражение. Прошлую ночь мы провели за военным советом, как и почти весь день до того, обсуждая тактику и предполагая, какие приёмы может применить против нас враг. А в то, что врагом нашим будет уже не Жигимонт Польский, но вполне возможно, многоопытный бывший великий гетман коронный Станислав Жолкевский, я был уверен полностью. Правда, остальные этой уверенности моей не разделяли и открыто высказывали сомнения в том, что король снова доверит командование Жолкевскому.

— Пана Жолкевского вы били несколько раз, — напомнил мне Ходкевич, — начиная с Клушина и заканчивая Гродно. Жигимонт очень хорошо помнит чужие промахи и ошибки, куда лучше заслуг, поэтому вряд ли доверит командование Жолкевскому.

— К тому же, — поддержал его курфюрст, — излюбленный приём Жолкевского — кавалерийская атака, лучше всего гусарами, как это было при Клушино. Однако там вы, Михаэль, сумели не только отразить все атаки, но и побить рать Жолкевского, в которой одних гусар насчитывалось больше пяти тысяч, да ещё и пленили нескольких именитых воителей. Теперь же у короля Зигмунта, — он называл польского короля на немецкий манер. Все мы говорили на немецком, которым вполне владели, однако имена каждый произносил по-своему, поэтому иногда возникали забавные сочетания вроде König Жигимонт von Polen, — нет столько кавалерии, а уж гусар совсем горстка в сравнении с тем, что было при Клушино или даже при Гродно. Даже с теми, кого привёл сам Жолкевский и Томаш Замойский, коронной армии не восполнить потерь, понесённых на Висле, я уж не говорю о прежних поражениях в войне с Литвой.

— И если командовать будет не Жолкевский, — развил мысль я, — то как вы считаете, как поведёт битву тот, кто поднимет булаву?

— Первый день, — уверенно заявил курфюрст, — будет днём пехоты. Нас будут пытаться прощупать по всей линии, пытаясь отыскать самое слабое место, и уж туда-то и ударить кавалерией, а главное гусарами.

— А ведь вы снова переиграли Жигимонта, Михал Васильевич, — усмехнулся князь Януш Радзивилл. — Заставили его атаковать нас, вместо того, чтобы атаковать самому. Вы снова навязали врагу ту битву, в каких уже били его. В этом состоит подлинный военный талант.

И вот теперь, на поле боя, мне придётся оправдывать эти лестные слова делом.

Пока прогноз курфюрста полностью оправдывался. Из ворот Варшавы выходили длинной колонной пехотные полки, в основном наёмные, но были там и выбранцы, и пешие казаки. Конницы же пока видно не было. Пройдя под прикрытием ураганного огня со стен и валов, не дававшего нашим пушкарям и головы поднять, и высунуться из-за укрытий, чтобы самим обстрелять врага, мимо линии шанцев и траншей, окруживших городскую стену, полки выстроились на поле и двинулись на нас. Вскоре огонь вражеской артиллерии поутих, теперь была опасность попасть по своим, и мы смогли вывести нашу армию из-за укреплений, чтобы дать врагу настоящий бой в поле.

Быть может, на валах и в шанцах драться было бы куда сподручней, однако я не собирался отдавать врагу поле боя. Сегодня, в первый же день, вести сражение от обороны было бы верхом глупости. Тем более что у нас есть преимущество, козырь, пока ещё не разыгранный мной, и это не скрытая до поры в ближнем тылу бывшая штурмовая дивизия, которой командует теперь граф фон Вальдек, сменивший Ходкевича. Пока что молчат орудия, установленные на холме, захваченном паном Козигловой. Их там устанавливали и окапывали не только ночью, но и на следующий день после захвата холма, уже под огнём со стен Варшавы. А оттуда лупили по холму отчаянно, и только насыпанный за ночь вал да вырытые глубокие редуты, укреплённые привезёнными из осадного стана брёвнами, спасали работавших там выбранцов. Новые орудия и порох с ядрами подвозили по ночам, чтобы враг не знал истинной силы этой фланкирующей батареи. Очень скоро она скажет своё слово, вот только всему своё время.

В поле выходила наша отлично вымуштрованная, не хуже наёмной, лановая пехота. Были там и пикинерские, и мушкетёрские хоругви. Шагали рядом, посмеиваясь над выбранцами, наёмники, которые старались подтянуться, чтобы выглядеть ещё лучше, чем лановые. В отличие от противника, я решил вывести на поле боя и кавалерию: конные аркебузиры и рейтары Козигловы занимали позиции между ровными квадратами пехотных хоругвей. Основную же часть конницы и главное — гусар оставили в тылу. Для них время ещё придёт, и для липков, и для пятигорцев, и для панцирников. Откроет же сражение всё-таки пехота. Прав курфюрст, сегодня именно её день.

Его величество глядел, как на поле между линиями редутов и валами, опоясывающими как осажденный лагерь мятежников, так и городские стены Варшавы, строились почти идеально ровные квадраты пехотных хоругвей. Король вместе с гетманом Александром Ходкевичем, Жолкевским, Томашем Замойским, которого сопровождал старик Станислав Тарновский, и многими еще придворными занял свое излюбленное место в одной из башен, наблюдая за началом баталии. Вряд ли дело дойдет до осады стен, так что покидать столь удобный наблюдательный пост не придется.

— Мятежники вывели на поле кавалерию, — заметил его величество. — А вот нашей там нет. Пан гетман, отчего вы не вняли совету пана Жолкевского и не подкрепили наши пешие хоругви конными?

— Оттого, ваше величество, — ответил Ходкевич, который сумел сохранить булаву польного гетмана коронного и даже командовал сражением, — что конницы у нас теперь слишком мало, благодаря поражению пана воеводы подляшского, который потерял ее едва ли не всю. И ту, что у него была, и ту, что вы дали ему, и ту, что привели Пацы из Литвы.

— Но без конницы нам не разгромить врага, — настаивал Сигизмунд.

— Сегодня первый, — покачал головой Ходкевич, — но не последний день битвы. За один раз нам не удастся решить ее исход.

А кроме того, благодаря вмешательству Жолкевского, который, хотя и не получил булавы, но король прислушивался к его советам и требовал их исполнения от Ходкевича, они снова воюют так, как привык этот московитский князь. Они атакуют, а он принимает удар. Но говорить об этом Ходкевич не стал: его величество не слишком любит, когда ему указывают на ошибки, тем более, что сам он свои действия ошибочными уж точно не полагает.

Пока же в башне шла дискуссия, на поле боя началась перестрелка. Пехотные хоругви медленно сходились, и мушкетёры уже открыли огонь друг по другу. Палили и малые пушки, поставленные между ротами и батальонами. Их катили два человека из лагерной обслуги, а еще двое тащили ящик с дюжиной готовых зарядов, зашитой в холщовый мешок нужной мерой пороха и небольшим четвертьфунтовым ядром. Вроде бы и смешные пушечки эти вполне могли нанести своими выстрелами серьезный урон врагу, ведь стрелять из них можно было просто с убойной дистанции, прямо в упор. Невеликие ядра весом в четверть фунта, ударяясь о землю, ломали вражеским солдатам ноги, внося сумятицу и замедляя продвижение рот и батальонов.

— Видите, ваше величество, — указал на отступающую конницу, — враг тоже не спешит вводить в бой кавалерию. Бережёт её до поры.

Рейтары и конные аркебузиры пока только палили с седла по коронным хоругвям, но результата их огонь особого не приносил. Да и вообще понять, кто сражён мушкетёрской пулей, а кто рейтарской или аркебузирской, было решительно невозможно. И всё же они оставались поблизости, обстреливая врага, готовые по первому же сигналу ударить в палаши. Уж тогда-то результат их работы будет виден очень хорошо.

Это была настоящая европейская война, как на полях сражений Франции или Нидерландов, где католики сражались с кальвинистами и лютеранами. Война профессионалов, сражающихся без остервенения, пока дело не доходит до рукопашной. Но сейчас ровные шеренги мушкетёров и лановой пехоты обстреливали друг друга, сходились друг с другом баталии пикинеров, сталкиваясь с грохотом и треском ломающегося дерева, как будто сошлись две гусарские хоругви. Среди сражающихся легко было выделить солдат Замойского по их пышной одежде, выгодно отличающей их от солдат кварцяного войска и особенно от воинов Жолкевского, прежде чем подойти к Варшаве прошедших не одну стычку с казацкими ватагами Сагайдачного. Они походили на оборванцев в сравнении с блистательными солдатами из Замостья, однако дрались упорно и позиций не сдавали. Да и замойцы сражались ничуть не хуже, несмотря на пышную и дорогую одежду, которая очень скоро стала походить на одеяния жолкевцев, пропитавшись пороховой гарью, порванная вражьими клинками, залитая кровью, где чужой, а где и своей. Несмотря на вполне европейскую, спокойную войну, кровь тут лилась по-настоящему, и люди гибли точно так же.

— И долго это будет продолжаться? — поинтересовался его величество.

Противостояние, в котором ни одна из сторон не имела преимуществ, не давало и результатов, и это не слишком устраивало короля Сигизмунда.

— До конца дня, — пожал плечами Александр Ходкевич, — если что-то резко не изменит ситуацию на поле боя.

— Быть может, — предложил король, глянув на Жолкевского, — стоит вывести за стены и кавалерию. Это станет тем изменением, которое подтолкнёт врага к действию.

— Ваше величество, — настаивал на своём гетман Ходкевич, — у нас слишком мало осталось конницы, чтобы выводить её на поле боя в первый же день. Не забывайте, нас осаждают, и нам не стоит давать врагу лишние шансы, к примеру, слишком рано ударив кавалерией.

— Мятежники вывели в поле рейтар и конных аркебузиров, — напомнил Жолкевский, — а нам нечего ответить на это.

— У нас имеются отличные пикинеры из Замостья, — отрезал Ходкевич, прежде чем его величество ухватился за слова опального бывшего гетмана, — как видите, пан Станислав, к ним враг даже приближаться опасается. Так что вряд ли нам стоит ждать кавалерийского удара, а потому и собственную конницу стоит пока придержать.

— Но что ещё, кроме кавалерии, может изменить ход боя? — удивился его величество.

— Противник наш горазд на такого рода трюки, каких не ждёшь ни от кого, — пожал плечами Ходкевич, — не правда ли, пан Станислав? — Он со значением глянул на Жолкевского, но тот легко выдержал его взгляд. — Нам же остаётся лишь ждать их, и вовремя реагировать.

Не лучшая тактика, что готов был признать и сам Ходкевич, вот только с непредсказуемым врагом, каким был московский выскочка, иной не оставалось.

Ждать сюрприза долго не пришлось. Солнце ещё не подошло к полудню, как по левому флангу атакующей пехоты, а вместе с ним и по шанцам, находившимся в тылу, ударили из пушек. Причём ударили с холма, откуда уж точно не ждали обстрела.

— Что там случилось? — воскликнул его величество, вперивая окуляр зрительной трубы прямо в холм, однако с того расстояния, что отделяло башню, где находился он со свитой, от того холма, разобрать что-либо было невозможно. — Предательство? Почему оттуда по нашим позициям бьют пушки?

— Этот холм занимала рота капитана Аберкромби, — тут же пояснил Ходкевич, не потерявший хладнокровия, — из наёмников пана Томаша Замойского, — не преминул уточнить он. — По всей видимости они были выбиты врагом несколько дней назад, однако после этого по холму вели огонь со стен и там не должно было остаться ничего живого.

— Как видите осталось, — едко заметил Жолкевский, — и даже более чем живое, ещё и вредящее нам.

— Пускай пушки со стен сотрут там всё в порошок, — велел его величество, однако, опередив Ходкевича, ему ответил Жолкевский.

— Там уже насыпан приличных размеров вал, — сказал он, — да к тому же мятежники там основательно закопались в землю, устроив, по всей видимости, отменные редуты, которые не расстрелять со стен, сколько пороху не трать.

Ходкевич даже рад был, что это озвучил Жолкевский, хотя тот и стремился подчеркнуть промах самого гетмана, однако его величество слишком уж не любит дурные вести и тех, кто их приносит, тоже. А уж ответ, что от королевского приказа не будет толку, ему уж точно не понравится.

— Нужно отправить туда солдат, — заявил Ходкевич, — чтобы взяли холм и перебили орудийную обслугу, а заодно и пушки взорвали.

— Пан Томаш, — обратился король к Замойскому, — ваши люди обороняли холм, вам и возвращать его.

— Я отправлю туда лучших немецких наёмников, — заверил его Замойский. — Они вернут холм в течение часа.

— Нет, пан Томаш, — покачал головой Ходкевич, — тут лучше подойдут казаки. Придётся карабкаться по крутому склону и лезть на вал. С такой задачей немцы справятся куда хуже казаков. Вот у пана Станислава есть проверенные в деле казаки, не так ли, пан Станислав? Ваше величество, лучше отправить их, нежели немцев Замойского, которые, если и вернут холм, то слишком высокой ценой.

— Признаю вашу правоту, пан гетман, — кивнул король, и Замойский, у которого были и собственные казачьи хоругви, вынужден был согласиться с ним.

Жолкевский же глянул на Ходкевича, но обратился к королю.

— Я не столь юн, как пан Томаш Замойский, — сказал он, — и не стану делать громких заявлений, что за час верну холм. Однако мои казаки сделают всё возможное, чтобы прекратить обстрел нашего фланга в кратчайший срок.

Они оба с Ходкевичем понимали, что на холме казаков может ждать ещё один неприятный сюрприз из тех, на которые так горазд московский князь. Однако отказываться и перекладывать ответственность на плечи юнца Замойского, которого явно числил среди своих союзников, Жолкевский не стал. Пусть казаки хотя бы разведают, что ждёт на холме, а там уж видно будет. Тем более что казаки Жолкевского, из тех, кто прежде служил с самим подстаростой чигиринским Михаилом Хмельницким, были люди тёртые и готовые ко всему.

Не прошло и часа с разговора, а несколько десятков казаков из числа жолкевцев покинули Варшаву. Конечно, им не открыли ни одни из городских ворот, они вышли из столицы через небольшую калитку, какие всегда есть несколько в стенах, как правило, поблизости от ворот. При осаде их, как правило, заваливают камнями, чтобы враг не пробрался, однако теперь до настоящей осады, когда они могут представлять опасность, ещё далеко, да и будет ли она — бог весть. А потому калитки эти держали открытыми, как раз на случай вылазки.

Конечно, лезть на холм, а с него на вал было бы куда сподручнее ночью, однако ждать сумерек возможности нет. Нужно как можно скорее разобраться с этими пушками, слишком уж большую опасность те представляют. Уже нанесли серьёзный урон флангу коронного войска и заставили покинуть шанцы и редуты известную часть артиллерийской обслуги, сидевшей там. При этом в укреплениях побросали пушки, потому с собой их было не забрать, и сколько там уцелело орудий, никто бы считать не взялся. Не лезть же ради этого под огонь с холма.

Укрытие себе литовские пушкари устроили отменное, вот только вал, которым они отгородились от врага, совершенно скрывал от них землю между стеной и холмом. Там-то, незамеченные врагом, и прошли казаки, а после принялись сноровисто карабкаться на холм по крутому склону. Не так уж это и сложно: земля мягкая и податливая, осыпается, правда, местами, но это не беда, уцепиться есть за что. Казаки легко, привычные ведь к такой воине, забрались на холм, а уж вал не стал для них препятствием.

В отличие от шотландских мушкетёров Лайоша Каннингема, что состояли на службе у гетмана Ходкевича. Именно им, их роте, поручено было оборонять холм.

Стоило только казакам перебраться через вал, как по ним тут же дали слитный залп полсотни мушкетов. Казаки сразу откатились обратно, однако были они людьми упорными и бросать выполнение приказа без веской причины не собирались. А уж полсотни или даже сотня шотландцев не были таковой.

— Бегите в Варшаву, — велел старшой сразу троим казакам. Двое из них были ранены, а третий просто мальчишка, и старшой не хотел рисковать его молодой жизнью. — Передайте, что тут нужно ещё с сотню казаков, чтобы взять этот чёртов холм.

Сам же, вместе с остальными, вернулся к верхушке вала. Не особенно высовываясь, они принялись палить по шотландцам, защищавшим редуты, да и по самим редутам, чтобы хоть немного замедлить работу пушкарей, заставить их пригнуть головы. Солдаты Каннингема отвечали прежними слитными залпами, не давая казакам выглядывать из-за верхушки вала, поэтому огонь казаки вели неприцельный — лишь бы успеть пальнуть да нырнуть обратно, покуда враг не выстрелил в ответ. Пушкари же быстро перестали обращать на них внимания и заработали в прежнем темпе, обстреливая левый фланг коронного войска.

— Погодите же, чёртовы дети, — шипел сквозь зубы старшой. — Уж сейчас придёт к нам подмога, иначе запоёте, собацкое ваше племя.

Подкреплений долго ждать не пришлось. Спустя час или около того такой странной перестрелки к холму подошли полторы сотни казаков и тут же принялись карабкаться на него, чтобы присоединиться к людям старшего для решающего штурма.

Вот только и командир шотландцев понимал: казаки только отвлекают его, и скоро соберутся с силами и ударят снова. А потому и он отправил в тыл гонцов за подкреплением. И вот, когда люди старшого, которого сменил уже сотенный есаул по имени Растеряй, снова полезли на вал, там их уже ждала полная рота мушкетёров. Каннингем и его люди поднаторели в обороне валов, потому что именно его шотландцам выпала удача служить в штурмовой дивизии Ходкевича и что ни день сражаться в потешных битвах с выбранцами, лезущими к ним на насыпи. Поэтому-то их, одних из немногих, и забрали в осадную дивизию, и теперь они воевали там, где их навыки пригодились лучше всего.

Дав казакам забраться на вал, Каннингем, чьи шотландцы уже ждали с заряженными мушкетами, стоящими на подсошниках-фуркетах, чтобы руки не уставали держать их готовыми к стрельбе, дали залп по врагу. Казаки откатились обратно за вал, но не таков был сотенный есаул Растеряй: раз уж дан ему приказ взять холм, он его возьмёт. Любой ценой.

— А ну, сучьи дети, — рявкнул он на своих казаков, — чего хвосты поджали? От пуль не бегали и бегать не станем. Головы пониже — и за вал!

И первым, подавая пример остальным, кинулся в атаку. У кого были пищали заряжены, высунулись из-за вала и сперва пальнули по изготовившимся уже шотландцам, но больше было таких, кто с саблями да ножами сразу кинулся в жестокую круговерть съёмного боя. Шотландцы, конечно же, успели дать ещё один залп, стоивший жизни многим казакам, и тут же взялись за шпаги. Тяжёлые, пехотные, какими и рубить можно. Кое у кого были и дедовские палаши, больше похожие на мечи, и рубились ими шотландцы ничуть не хуже, чем запорожцы саблями.

Схватка завязалась прежестокая. Обе стороны не собирались уступать друг другу. Вот теперь уже люди убивали друг друга с остервенением, с ненавистью, ведь если не ненавидеть врага, как его рубануть по лбу палашом, да так, чтобы у него череп надвое раскололся, как валить его наземь и втыкать в него нож раз десять, чтобы уж точно не встал, как разбивать пудовым кулаком лицо, чтоб зубы во все стороны, а враг падал на колени, отплёвываясь кровью да утирая юшку. Забыв обо всём человеческом, две сотни людей убивали друг друга, но пока они сражались, дрались не на жизнь, а на смерть, пушки из редутов продолжали стрелять.

Я подумывал отправить на помощь Каннингему ещё сотню гайдуков, те тоже хороши в съёмном бою, однако это не просто сократит и без того небогатые наши резервы, ведь на поле мы с курфюрстом вывели почти всю пехоту, но и может показать врагу, что у нас есть ещё кто-то, кроме тех жалких двух хоругвей, гайдуцкой и выбранецкой, что мы держали сейчас в ближнем тылу. И без того мне казалось, что обман с дивизией фон Вальдека, стоявшей теперь в пяти милях от поля боя, может открыться в любой момент. Нас слишком мало для штурма стен, даже с войсками курфюрста и его тяжёлыми пушками, и мне это казалось прямо-таки очевидным, как этого не замечают из Варшавы, я просто не понимал.

— Скоро их левый фланг обрушится, — проговорил курфюрст, отвлекая меня от мыслей, — и тогда туда нужно будет ударить гусарами.

— Для гусар ещё время не пришло, — покачал головой я. — Они нам пригодятся, когда дело дойдёт до конной схватки. Здесь же хватит и рейтар, они вполне способны загнать отступающую пехоту за валы.

— И тогда вы отправите в бой штурмовую дивизию, которой командует граф Вальдек? — поинтересовался курфюрст.

— Этот козырь лучше держать в рукаве до последнего, — возразил я. — Если удастся обрушить вражеский фланг, то справимся пока и своими силами.

— Но зачем держать такие значительные силы в тылу? — в очередной раз спросил у меня курфюрст. — Я понимаю, вы скрываете их от вражеских глаз, однако не стоит ли ввести хотя бы часть свежих солдат, а не кидать в атаку на валы тех, кто сражается не первый час.

— У нас есть резерв из гайдуков и выбранцов, — напомнил я, — они вполне хороши при атаке на валы, когда там не изготовившиеся в обороне солдаты, а только что побитые и потому не готовые к новой драке. Да если удастся прорваться в шанцы, там от венгерской пехоты будет куда больше толку, нежели от немецкой или шотландской.

Пушки с холма продолжали стрелять, почти подавив артиллерию врага на его левом фланге и нанося урон пехоте. Ядра прокатывались через строй, ломая солдат, оставляя в ровных рядах замойской пехоты, а там стояли именно замойцы в добротной, не потерявшей ещё лоска одежде, кровавые просеки. Однако выучены замойцы были отлично, покалеченных тут же оттаскивали ближе к валам, а на их место становились товарищи из задних шеренг. Огонь замойские мушкетёры вели безостановочно, палили слитными залпами, от которых их роты окутывало настоящими облаками порохового дыма.

Будь на их месте кто другой, возможно, уже дрогнули бы, однако всё, что говорили мне о замойской пехоте, оказалось правдой. Солдаты стояли под огнём, и ровные ряды их лишь колебались, когда их обстреливали.

Наоборот, наши наёмные мушкетёры с гайдуками, что сражались против замойцев, начали давать слабину. Я отлично видел со своей позиции, как качаются ряды пехотинцев после каждого залпа замойцев, как унтера раз за разом приводят в чувство уже готовых сорваться и нарушить строй солдат. Надолго ли хватит дисциплины наёмников и, особенно, гайдуков, не знал. А значит, несмотря на то, что подавить врага на левом фланге не удалось, придётся кидать в бой кавалерию. Рано, но ничего не поделать, иначе уже наш правый фланг окажется под угрозой развала. Порой одного вида атакующих всадников хватало, чтобы поднять боевой дух пехоте, и она продолжила сражаться, хотя вот буквально только что солдаты были готовы бросить оружие и бежать сломя голову.

— Отправляйтесь к Тамбиеву, — велел я ближайшему пахолику, — и велите атаковать вражеский левый фланг. Козиглове — поддержать его. Пушкарям с холма бить только по шанцам, обстрел пехоты врага прекратить.

Я не хотел, чтобы пятигорцы, ударная сила нашего войска, мало чем уступающая гусарам, попали под обстрел собственных орудий. Поэтому к холму рвануло сразу трое гонцов, хоть один, а доберётся до редутов и передаст приказ.

Конечно, пятигорцы шли в атаку не так красиво, как гусары. Мало отличаясь от панцирных казаков, они несли пики, управляться с которыми умели отлично, и шли сомкнутым строем. Сперва шагом, после — быстрой рысью, чтобы разогнать коней до галопа прямо перед ударом. Не таким сокрушительным, как гусарский, однако, как ни крути, а истощённым долгой перестрелкой замойцам должно хватить и этого. Тем более что пятигорцев поддержат рейтары, которые уже заскучали, наверное, ездить позади пехоты, выбирая место для атаки. Ведь такого всё не находилось. Ну а теперь я сам им его указал.

Пятигорцы врезались в замойцев как раз между залпами, не дав тем перезарядить мушкеты. Солдаты попытались отступить за пикинеров, однако по тем принялись с удвоенной силой палить наши наёмники и гайдуки, сполна расплачиваясь за страх, что обуял их в противостоянии с замойцами. Да и рейтары Козигловы добавили из пистолетов, промчавшись прямо перед пиками врагов, оставаясь недостижимы для них, а при этом сумев отрезать замойских мушкетёров. Зря, ой зря зовут здоровенного литвина дубоголовым. Он человек флегматичный, потому и кажется туповатым, но как командир он себя показал очень и очень хорошо.

Мушкетёры отбивались недолго, противостоять кавалерии они не могли и начали отступать к валам. Пятигорцы же пронзали их копьями, рубили саблями, топтали конями. Не раз всадники врывались в прежде стройные шеренги врага, нанося воистину сокрушительный урон, рубя всё вокруг себя. Кому-то не везло, и его стаскивали в коня, чтобы тут придать лютой смерти. Другие же ловко выворачивались, рубили тянущиеся к ним руки и возвращались к товарищам. Порой по бокам их коней ручьями стекала вражеская кровь.

Как ни хороши были замойцы, но такого напора не выдержала бы никакая пехота. Они дрогнули и побежали к валам. К чести их, мало кто бросал мушкет, чтобы легче бежать было, поэтому на валах гайдуков с выбранцами встретят быть может и побитый, но всё же готовый драться враг. И всё же я уверен: против свежих хоругвей они продержатся недолго. Я дал пятигорцам загнать почти всех мушкетёров левого фланга за валы. Рейтары в это время обстреливали сбившихся плотным строем пикинеров. Без особого толку, однако двигаться, изготовившиеся к отражению кавалерийской атаки пикинеры не могли, что нам и было нужно. Но теперь от них толку мало: как только отступят рейтары, они и сами двинутся к валам, лишённые прикрытия мушкетёров, они стали лёгкой добычей для наших наёмников и гайдуков. Поэтому я велел отправить гонцов к Козиглове и Тамбиеву, чтобы возвращались, снова приходит время пехоты.

Следующие гонцы умчались в сторону нашего последнего резерва. Пока мушкетёры с лановой пехотой обстреливали отступающих к валам пикинеров, обрушив на них весь свой гнев за долгую и, главное, безрезультатную перестрелку с врагом, на нашем правом фланге ринулись в атаки гайдуки и выбранцы из резерва — последние две свежие хоругви.

— Стоит отправить людей к фон Вальдеку, — предложил курфюрст, — чтобы он привёл штурмовую дивизию.

— Рано, дорогой брат, — покачал головой я, — пока ещё рано доставать этот козырь из рукава. Движущиеся к нашему осадному стану колонны будут заметны со стен Варшавы, а нам необходимо как можно дольше сохранить нашу истинную численность в тайне от врага.

Курфюрст, а вместе с ним и командовавший штурмовой дивизией до Вальдека Ходкевич, только головами качали в ответ. Мой ответ им совсем не по нраву пришёлся.

— Как бы козырь в рукаве не продержать слишком долго, — заметил Ходкевич, — когда от него уже и толку в игре не будет.

Тут он был прав, однако я вступать в спор с ним не стал. Вместо этого демонстративно поднёс к глазу зрительную трубу, подавая пример остальным военачальникам.

Король Сигизмунд едва не разбил зрительную трубу, увидев, как под натиском вражеской кавалерии бежит замойская пехота. Он стиснул в пальцах кожаный футляр, борясь с желанием расколотить её об пол и растоптать дорогие линзы ногами. Однако сдержался, и вовсе не потому, что стоила труба сумасшедших денег — ему бы слуга тут же новую подал, — а потому, что не стоит ронять королевское достоинство таким спонтанным проявлением гнева. Всё же это чувство низкое и monarcha Europaeus недостойное.

— Подскажите мне, пан гетман, — обратился он к Александру Ходкевичу, — отчего нашему войску просто нечего противопоставить вражеской кавалерии? Где наша конница, которой так славно коронное войско? Отчего оно не может сейчас прийти на помощь отступающей пехоте пана Замойского? Не опрокинет пятигорцев, не изрубит рейтар?

— Оттого, ваше величество, — твёрдо ответил Ходкевич, — что нет сейчас у нас такой конницы, что решила бы исход сражения на фланге. Оттого, что много гусар и панцирников лежит на берегу Вислы, угробленные воеводой подляшским. Оттого, что холм до сих пор не взят казаками Жолкевского, и оттуда ведут огонь по нашему левому флангу. И будут вести его и по кавалерии, коли она на поле выйдет.

Сигизмунд был вспыльчив, но отнюдь не глуп. Он понимал правоту Ходкевича, хотя и не мог принять её. А потому решил обратить гнев свой на Жолкевского, тем более что и повод для него был самый что ни на есть подходящий.

— Пан Томаш Замойский, — заявил бывшему гетману король, — обещал мне за час вернуть холм. Ваши же люди там толкутся уже сколько времени, а толку нет. Оттуда продолжают стрелять по нашему левому флангу.

— Быть может, — ответил ему Жолкевский со всем достоинством, — нынче я избавил юного пана Томаша от горькой чаши позора за слово, которого он сдержать не смог бы. Мои казаки, лучшие в штурмах валов, дерутся там с врагом, но холм почти неприступен со стороны Варшавы, а обойти его не получится, ведь наша атака на левом фланге провалилась, и теперь уже враг штурмует наши валы.

— Под прикрытием пушек с холма, — не забыл заметить Ходкевич, за что удостоился злого взгляда от Жолкевского.

Тем временем враг бросил в бой последние резервы, выведя на поле две свежих хоругви венгерской пехоты. Одну гайдуцкую, вторую выбранецкую. Не держа строя, те бегом рванули к валам, чтобы на плечах отступающих замойцев ворваться туда. Но не тут-то было. Слишком хорошо вымуштрована была замойская пехота, и лезущих на валы выбранцов с гайдуками встретили удивительно слитные залпы защитников. И всё же хоругви были свежими, а люди в них — обстрелянными, а потому потери их не смутили. Гайдуки с выбранцами ловко взобрались на валы, и тут же в обороняющихся полетели небольшие чугунные шары. Ручные гранаты, о которых ещё никто прежде не слыхал. Устроенные на манер пушечных бомб, но куда меньшего размера, чтобы тренированный солдат мог кинуть её футов на сто или подальше. Начинённые порохом, в бок вставлен фитиль из тлеющей пакли. Они взрывались в рядах замойцев, внося сумятицу в и без того уже вовсе не идеальные построения. После ручных гранат пришёл черёд мушкетов: гайдуки с выбранцами разряжали их едва ли не в лица усталых от долгой перестрелки и ошеломлённых вражеских солдат, и тут же кидались в рукопашную. Зазвенели сабли. Топорики, которыми были вооружены многие выбранцы, обрушились на головы замойцев.

Как и на холме, тут дрались с нечеловеческим остервенением. Убивали чем придётся, всё шло в дело. Люди катались по земле, валились с валов прямо в шанцы, резали друг друга ножами, лупили кулаками почём зря, кусали и пытались вырвать глаза. Всё человеческое было позабыто в чудовищном съёмном бою. Замойцы, вымотанные часами перестрелки, потерявшие сердце после кавалерийской атаки, продержались удивительно долго. И всё же свежие хоругви решили исход на правом фланге коронного войска.

— Проклятье! — выкрикнул король. — Они уже в шанцах. Схватываются с орудийной прислугой! Мы так пушки потеряем! Гетман, сделайте что-нибудь! Мы не должны потерять пушки!

Ходкевич и сам знал, что пушки надо спасать любой ценой, а потому обернулся к Замойскому с Тарновским, демонстративно обойдя вниманием бывшего гетмана.

— Пан Томаш, — обратился Ходкевич к юноше, — у вас осталась в резерве лёгкая пехота. Трёх хоругвей хватит, чтобы переломить ситуацию. Отправьте их в атаку.

Замойский кинул взгляд на скривившегося Тарновского. Старик явно считал, что здесь и теперь только зря гробят жизни солдат, однако возражать не стал. И вот уже вестовой ринулся прочь, чтобы донести приказ лёгкой пехоте из Замостья, вооружённой и одетой на европейский манер, однако действовать обученной на манер венгерский, что сейчас нужно было больше всего.

Подошедшие замойцы легко выбили две хоругви мятежников из шанцев, не дав тем закрепиться. Бой там шёл жестокий, и крови пролилось много, однако сильно упорствовать литовские гайдуки с выбранцами не стали, перебрались через валы и ушли под прикрытием пушек с холма.

— Пан Станислав, — обернулся к Жолкевскому король, — люди Замойского выбили врага из шанцев, а ваши казаки целый день, почитай, холм взять не могут обратно. Велите им уходить. Завтра на холм пойдёт лёгкая пехота пана Томаша.

День близился к вечеру, и битва стихала, заканчиваясь сама собой, без воя труб и грохота барабанов. Люди устали, были вымотаны до последнего предела и дальше сражаться просто не могли. Поэтому, когда край солнечного диска коснулся горизонта, почти одновременно с обеих сторон подали команду: «Отходить!»

Первый день Варшавской битвы подошёл к концу.

Никто и не думал, что Варшаву получится взять за один день, однако то, что мы не смогли продвинуться ни на шаг к победе, действовало на всех угнетающе. Конечно же, с заходом солнца мы собрались на военный совет, решать, что нам делать завтра, как вести бой.

— Дальше от обороны воевать нельзя, — решительно говорил Ходкевич. — Нужно атаковать шанцы всеми силами. Не топтаться, а идти на штурм. Бросить в огонь штурмовую дивизию. Нажать посильней на левом фланге, где нашу пехоту прикроют пушки.

— Ночью враг может предпринять новые атаки на холм, — заметил генерал Оттенгартен. — Я бы рекомендовал сменить там людей, поставить кого-нибудь посвежее шотландцев, весь день резавшихся с казаками.

Я кивнул ему, хотя совет генерала несколько запоздал. На холм уже поднимались липки Кречинского, которые резаться во тьме ночной умели куда лучше шотландцев. Тем и правда нужна передышка после целого дня непрерывных штурмов, пускай и не слишком для врага успешных. Липки же в сражении участия не принимали, только на конях сидели, готовые атаковать по первому же приказу. Но не пришлось.

— Штурм истощит нас, — заявил я, возражая Ходкевичу. — Мы можем кидать сколько угодно солдат на валы, однако за ними ещё стены Варшавы, которые нам тоже придётся брать. Если враг отступит за них, нам придётся садиться в долгую регулярную осаду. А вот её-то уже наше войско может и не выдержать. Мы это обсуждали уже не раз.

— В тылу уже собираются конфедерации против нас, — заявил полковник Лисовский. Он тоже присутствовал на совете вместе с Кмитичем, потому что сейчас командовал половиной лёгкой кавалерии. Край здесь богатый, и к нему в полк люди шли охотно, понимая, что у мазовчан есть чем поживиться. — Однако до поры ещё опасаются действовать. Нападают на фуражиров, но как долго это продлится — бог весть.

— Берите свой полк, — велел ему я, — и отправляйтесь по окрестностям. Пускай мазовчане узнают, что такое террор. Пан Лазарь, — обернулся я к Кмитичу, — вашим липкам тоже найдётся немало работы. Превратите этот благословенный край в пустыню, подобную окрестностям Белостока и всего польско-литовского пограничья.

Оба с готовностью кивнули и покинули военный совет, чтобы тут начать готовить свои полки к выступлению. Липки и лисовчики в нынешней битве не слишком пригодятся, от лёгкой кавалерии при осаде толку нет, как и в регулярной войне, когда сталкиваются такие массы пехоты. А вот разорить как следует округу — это будет весьма неплохо, пускай местные понимают, с кем дело имеют. Как предавать всё огню и мечу ни Кмитича, ни тем более Лисовского учить не надо.

— Но это никак не поможет нам завтра, — заявил князь Януш Радзивилл. — Как нам вести бой?

— Мы не можем себе позволить долгой осады, — вздохнул я, — и ослаблять войско в штурмах тоже. Видимо перед нами пресловутый выбор из двух зол, и наименьшим тут является штурм.

— Мне отдать приказ фон Вальдеку немедленно двинуть свою дивизию сюда? — тут же поинтересовался курфюрст.

— Да, — кивнул я, — но поспешать ему следует не спеша. Гнать людей не стоит, чтобы не заморить их в долгих маршах.

— Так они лишь к вечеру поспеют, — удивился Ходкевич.

— До вечера завтра будет ясно, — ответил я, — стоит ли вообще им вмешиваться или лучше уже подождать до утра.

Мне и самому не нравилось это решение, однако я чувствовал, что штурмовую дивизию пока не стоит вводить в бой. И даже показывать её врагу нельзя. Пускай считают, что я ввёл в бой последние резервы, а значит преимущество за ними. И выведут, наконец, на поле боя главную силу коронного войска — кавалерию. Именно это мне было нужно, но по всей видимости гетман Александр Ходкевич имел достаточно влияния на Жигимонта, чтобы тот слушал хотя бы часть его советов.

Быть может, сегодняшний день подорвёт его авторитет, и завтра верх возьмут другие: Жолкевский, к примеру, который всегда полагался на кавалерию. Это бы нам помогло. Очень сильно помогло.

В королевском кабинете военный совет шёл почти до света. Там собрались едва ли не все, кто был с его величеством в башне и наблюдал оттуда за ходом сражения. Но к ним прибавились и иные придворные и чины, кто не спешил с королём на стены, однако в кабинете, где обсуждались не только военные дела, от них было достаточно толку.

— Сегодняшний день показал, — решительно говорил Жолкевский, после поражения пехоты на левом фланге уверенно оседлавший привычного конька, — что без кавалерии нам не сдержать врага в открытом поле. Выведи мы конницу за стены, и она бы успела атаковать пятигорцев и рейтар, чем спасла бы от развала наш левый фланг.

— И сколько бы наших кавалеристов, — тут же нашёл что возразить ему Ходкевич, — панцирных казаков и шляхтичей-ополченцев погибло бы под ядрами с холма, которого ваши казаки не сумели взять? Наша кавалерия понесла слишком большие потери в битве на Висле, и восполнить их в ближайшее время мы не можем. Оссолинский собрал всех кого мог с правого берега, на левом же сейчас хозяйничает враг.

— Шляхта, уверен, уже собирается в конфедерации, чтобы дать ему отпор, — заявил король. — Не могут же славные рыцари польской земли сидеть по замкам да застянкам и смотреть, как враг разоряет Мазовию, выжигает ближние окрестности столицы.

— Безусловно это так, — кивнул Ходкевич, не вступая в прения с его величеством, — однако конфедерации в тылу врага никак не помогут нам в обороне прямо сейчас. Поэтому завтра нам ни в коем случае нельзя выводить войско в поле, лучше сражаться на валах, пускай враг атакует. В конце концов, московский выскочка всегда был хорош именно в обороне, он никогда не атаковал, всегда подставлялся под наш удар и бил в ответ. И бил крепко, не так ли, пан Станислав?

Они с Жолкевским обменялись тяжёлыми взглядами, однако заговорить Жолкевский предпочёл о другом.

— Нынче ночью лёгкая пехота пана Томаша, — кивок в сторону юного Замойского, который вместе с дедом, конечно же, присутствовал на совете, — продолжает штурм холма, однако пока никаких результатов нет.

— Я получил известия, — ответил Замойской, — что три штурма врагу удалось отбить. Там стоят теперь не наёмники. На холм мятежники посадили несколько сотен липков, которые отлично умеют резаться в темноте. Мои солдаты будут и дальше штурмовать холм, пока не возьмут его.

— Или покуда потери не перевесят значимости этого куска земли, — буркнул себе под нос Тарновский, однако услышал его только внук и, конечно же, ничего говорить в ответ не стал.

— Я не оспариваю плана, предложенного гетманом польным, — снова вступил в разговор Жолкевский, — лишь предлагаю дополнить его. Пехоту и пушки оставим на валах, не будем их ставить в поле, но за стены мы выведем кавалерию. Даже гусар. Если валы будут взяты врагом, что вряд ли случится, мы всегда успеем приказать кавалерии отступить. Но если штурм будет отбит, и мятежники бросятся прочь — вот тут-то и пригодится конница. Никто лучше панцирных казаков и ополченцев не умеет преследовать врага и рубить с седла.

— Это прекрасно, — заявил его величество. — Пан Станислав, поражения понесённые от московского князя не притупили вашего полководческого таланта. И теперь, с опорой на пехоту, которой вы обыкновенно пренебрегали, мы сможем победить.

Сигизмунд только что в ладоши не захлопал, как довольный ребёнок. Даже Ходкевич признал, что предложение Жолкевского весьма разумно. Вот только, если им удастся завтра хорошенько побить мятежников, именно бывший гетман станет героем, и тогда вожделенная булава уж точно попадёт ему за кушак. А это Ходкевичу было не на руку. И всё же, даже если и хотелось ему помешать Жолкевскому, он не стал бы этого делать, ведь вышло бы это во вред Речи Посполитой, а она и без того висела на волоске. Ведь здесь, под стенами столицы, решалась её судьба. Ходкевичу, пускай и был он по рождению литвином и в королевском стане оказался скорее из давней вражды и тяжбы за наследство с родным братом, вовсе не хотелось прослыть Иудой, предавшим Речь Посполитую, как Христа в Гефсиманском саду, бросив её на поругание московитскому Ироду. Но и оставлять личные интересы ради общих он тоже желанием не горел. Ведь он отринул всё, что у него было и жил теперь только службой королю. Все поместья его остались в Литве, и наверняка там хозяйничают теперь подстаросты и экономы Яна Кароля, вероломного брата его. Поэтому, чтобы продолжать жизнь вельможного пана, да и просто именоваться магнатом, нужно получить заслуженную долю наград от его величества. И лучшей среди них стала бы булава великого гетмана коронного. В борьбе за неё Александр Ходкевич готов был переступить через любого, кроме самого короля, а уж через Жолкевского так и подавно.

Когда следующим утром враг не вывел солдат за валы, я понял, что осада Варшавы может сильно затянуться. Более того, в промежутках между валами, в тылу, однако отлично различимые в линзы зрительной трубы, видны были фигуры всадников. И это мне совсем не нравилось, пускай на ночном военном совете я и высказывался за то, что не стоит идти на решающий штурм, покуда враг эту самую кавалерию в поле не выведет. На что мне первым делом и указал курфюрст, разглядевший кавалеристов.

— Как вы хотели, брат мой, — заявил он, — враг вывел в поле кавалерию. Значит, пора штурмовать Варшаву всерьёз.

— Но он не вывел в поле пехоту, — покачал головой я, — и кавалерия стоит позади валов. С первого же приступа, даже если кинем в бой штурмовую дивизию, валы нам не взять, а как только пехота отступит, враг тут же бросит против неё кавалерию. А вы, дорогой брат мой, отлично знаете, что может натворить польская кавалерия против отступающей пехоты. Тем более отступающей от валов, без обыкновенного порядка. Выбранцов просто порубят и рассеют всех, да и наёмникам придётся туго.

— У нас и своя кавалерия есть, — решительно заявил курфюрст.

— И сцепится она с вражеской прямо посреди отступающих пехотных хоругвей, — напомнил я. — А этого допустить никак нельзя, вы же не хуже моего это понимаете.

— Тогда что вы предлагаете? — понурился курфюрст. — Нельзя же ничего не делать вовсе, ограничившись только обстрелом из пушек.

Как только мы увидели, что враг не стал выходить в поле, наши орудия тут же открыли ураганный огонь по валам и шанцам, опоясывающим Варшаву, да и стенам теперь доставалось на орехи. Тяжёлые орудия, привезённые курфюрстом, швыряли громадные ядра свои, от которых валы осыпались, а крепкие стены Варшавы дрожали после каждого удачного попадания. Конечно, на скорый результат рассчитывать не приходилось, да и попадания удачные были довольно редки. Даже опытные артиллеристы, служившие курфюрсту, не могли сотворить чудес с пушками конца прошлого столетия. Будь у меня в распоряжении большой государев наряд, мы бы смогли нанести Варшаве куда более серьёзный урон, однако о таких пушках я сейчас мог только мечтать.

— Одной орудийной пальбой город не взять, — признал я, — поэтому нужно ускорить рытьё траншей. Раз враг не желает идти к нам — мы сами придём к нему, только торопиться со штурмом не станем. Некоторым запасом времени мы всё же располагаем.

Тем более, что за ночь, прошедшую в кровавых схватках за холм, враг так и не сумел взять его. Липки резались жестоко и продавали свои жизни втридорога, настолько, что под утро штурмы прекратились. Как только всё на холме успокоилось, я вернул окровавленных, истощённых бесконечными ночными драками татар обратно в стан, а на холм отправил отдохнувших шотландцев Каннингема, укрепив их соотечественниками из полка Якоба Рамсея, служившего Острожскому. Вчера они не понесли серьёзных потерь в сражении, были вполне бодры и готовы помочь таким же детям гор, как солдаты Каннингема.

Курфюрст согласился со мной, решив, что штурм вполне можно и отложить. Не сегодня, так завтра отправить солдат в решающий бой. Я отправил гонцов в выбранецкие хоругви и за челядью, что всегда в великом множестве обретается при каждом войске. Тем более таком большом как наше. Они взялись за заступы и лопаты, спустились в траншеи, которые подводили к вражеским валам до прибытия курфюрста с подкреплением, и принялись за работу. Солнце не подобралось к зениту, когда траншеи начали удлиняться и словно сами собой поползли к вражеским валам.

Теперь, когда по стенам и башням регулярно попадали ядра из тяжёлых пушек, обстреливавших столицу, его величество, конечно, уже не мог сам наблюдать за битвой. Он проводил время в своём кабинете, обсуждая военные дела с Ходкевичем, Жолкевским и прочими высшими сановниками. Им приходилось довольствоваться докладами гонцов, присылаемых с валов, опоясавших Варшаву вторым кольцом укреплений. Те прибывали достаточно часто, чтобы в малом тронном зале, заменявшем королю кабинет, все знали о том, что творится на поле боя.

Вот только боя-то как такового и не было почти. Враг тянул к валам траншеи да обстреливал город изо всех орудий. В ответ по нему лупили коронные пушкари, отвечавшие на каждое ядро, пущенное в сторону Варшавы, двумя-тремя своими. Благо пороху и самих ядер было в достатке. Кроме траншей, конечно же, рыли и мины — хитрые ловушки для противника. Однако пока ни одной стороне не удалось достигнуть в подземной войне хоть каких-то заметных успехов. Друг друга перехватывали слишком рано и насмерть резались в кромешной тьме узких лазов, где врага можно опознать разве что по запаху. Самая же жестокая схватка шла за проклятый холм на левом фланге, который попеременно штурмовали лёгкая пехота Замойского и казаки Жолкевского, однако с неизменным результатом. Засевшие там наёмники отбивались, сбрасывая пехоту и казаков с холма. Вести с левого фланга уже так утомили его величество, что он велел сообщить ему лишь новость о том, что холм, наконец, взят. Никаких иных оттуда вестей он слышать не желал.

— Мы не вывели в поле солдат, — говорил Жолкевский, — и теперь враг не спешит со штурмом. Мятежникам нет смысла бросаться на наши укрепления: теперь они перешли к регулярной осаде, которую, несмотря на все заверения пана гетмана, как видно, вполне могут себе позволить.

— Но Речь Посполитая не может оставаться глуха к стенаниям своего короля, — провозгласил, словно с амвона епископ Гембицкий. — Варшава в кольце осады, а значит врагу недолго топтать польскую землю. Я уверен, что шляхта уже собирается в конфедерации, чтобы ударить вражескую армию с тыла.

— У мятежников есть липки и, главное, Лисовский, — напомнил всем бывший гетман, — а он очень хорошо умеет воевать с простым народом и мелкопоместной шляхтой, которая не объединена под одной рукой. Так было в украинных воеводствах, когда всяк дрался с восставшей чернью и запорожцами сам по себе, не пытаясь даже соединиться с другими. Да и то, стоило угрозе отойти на десяток вёрст, как шляхтичи возвращались по своим замкам, деревням да застянкам, как будто общая угроза миновала.

— Однако у мятежников лишь полк лёгкой кавалерии предателя Лисовского, — удивился Гембицкий, — да и липки не столь же многочисленны, как запорожцы и примкнувшая к ним чернь. Мятежникам не удастся устроить того же ужаса, какой сотворили наши враги в украинных воеводствах. Их для этого слишком мало.

— Им вполне хватит людей, — ответил на это Жолкевский, — чтобы устроить terror по всей Мазовии, оставив за собой лишь пепелище от деревень, хуторов и местечек. Поверьте, ваше преосвященство, этого будет достаточно, чтобы шляхта и не задумывалась о конфедерациях. А покуда соберётся кто-то из-за пределов Мазовецкого воеводства, да даже хотя бы из Сандомира, пройдёт слишком много времени.

— Варшава крепка и её стены выдержат любую осаду, — встрял подканцлер Крыский.

— Стены, быть может, и выдержат, — кивнул Жолкевский, — однако люди…

— Вы считаете нас, варшавян, людьми более слабыми нежели жители Смоленска? — глянул на него с презрением Крыский. — Жители Варшавы не слабее её стен.

Жолкевский, да и редко с ним соглашавшийся, однако сейчас думавший примерно о том же Ходкевич, могли бы возразить ему, что в Смоленске был воевода Шеин, который железной рукой держал город, пресекая любые попытки пойти на переговоры. В Варшаве же, да и вообще в Речи Посполитой, золотые шляхетские вольности позволяли многим магнатам и высшим сановникам навязывать свою волю королю. А с каждым днём осады, когда придётся терпеть настоящие лишения, а вражеские ядра будут разбивать не только дома бедняков, но и недавно возведённые дворцы знати, сторонников мира и переговоров с мятежниками будет всё больше. В Смоленске таких воевода Шеин мог, как деспот, давить каблуком, в Речи Посполитой подобное невозможно даже в осаждённом врагами городе.

— И всё же до испытания на прочность, вроде того, что выпало Смоленску, который мы желали вернуть, — высказался его величество, прерывая дискуссию, — доводить не хотелось бы. Я так понимаю, пан гетман, пан Станислав, враг не оправдал наших надежд и не стал бросать людей на валы.

— Московитский князь умеет воевать лишь от обороны, — тут же заявил Ходкевич, — и как только мы выводим войска за линию валов, то принимаемся воевать по его правилам. Нужно заставить его атаковать, в наступательной войне он слабее нас.

— С каждым днём, что мы сидим за кольцом валов и шанцев, — возразил ему Жолкевский, — мятежники возводят новые крепостцы, переносят туда орудия, чтобы удобнее было обстреливать город. Скоро калёные ядра будут сыпаться прямо на крышу королевского дворца.

— Этого нельзя допустить, — заявил король, — мятежники должны быть разбиты прежде.

— Чтобы разбить их, — настаивал Жолкевский, — надо выводить армию в поле, подкреплять её кавалерией и бить изо всех сил.

— Как Оссолинский на Висле, — тут же заметил Ходкевич, — или как вы же при Клушине. Repeto,[1] пан Станислав, мы должны вынудить московитского князя атаковать, воевать от обороны он умеет слишком хорошо. И с каждым днём крепит её всё сильнее и сильнее.

— Пока не взят холм, — вздохнул его величество, — я думаю, что об атаке нечего и задумываться. Не так ли, панове военные? Пушки оттуда наносят нам слишком серьёзный урон.

— А значит именно по нашему левому флангу враг нанесёт удар, — заявил Ходкевич. — Я согласен с паном Станиславом, он опытный полководец, и понимает нашего врага как никто другой. — Он хотел уже добавить про то, что московский князь столько раз бивал Жолкевского, но не стал, и без этих лишних слов было всё ясно. — Мы вывели кавалерию за стены, ожидая штурма, которого не было, однако он будет, нужно лишь подождать, когда враг подведёт линию траншей вплотную к нашим валам. И когда мятежники нанесут удар, мы ответим им достойно, а после уж в бой пойдёт и кавалерия, довершая разгром.

— Тогда будет слишком поздно, — решительно отверг эти слова Жолкевский, — да и кавалерии не нанести таранного удара, если поле будет перерыто вражескими траншеями. Заклинаю вас, ваше величество, пока ещё не поздно, велите командовать атаку. Выведем пехоту за валы, ударим по траншеям, выбьем оттуда врага. Тогда и только тогда мы сможем одержать победу!

— Ваше величество, — тут же перебил его Ходкевич, — пока вы не лишили меня булавы гетмана польного коронного и я ещё командую войском, ни один солдат не покинет валов. Вы вольны отдать такой приказ, ибо нет власти выше королевской, однако после этого я могу лишь отказаться от чина и вернуть вам булаву. Далее предоставлю другим, кому вы доверяете больше, нежели мне, командовать армией.

Он даже руку положил на гетманскую булаву. В тот момент Ходкевич отлично понимал, что рискует всем. Король мановением руки мог отставить его и передать булаву Жолкевскому, а значит Ходкевич сам, своими руками, вложит её в руки конкурента. Однако риск этот был вполне осознанный и оказался полностью оправдан.

— Пан гетман, — поднялся с трона король и подошёл к нему, — моё доверие к вам не может быть преуменьшено, иначе я не вручил бы вам булаву. Не отказывайтесь от неё, ибо лишь вы и только вы один можете вести войска на поле битвы.

— Тогда, ваше величество, — продолжил Ходкевич, — позвольте мне покинуть сей зал и отправиться туда, где мне самое место.

— Ступайте же, пан Александр, — перекрестил его король, — с моим благословением.

Ходкевич направился было к выходу из зала, однако его остановил епископ Гембицкий. Он тоже благословил гетмана, и лишь после этого Ходкевич отправился-таки туда, где был по собственному разумению нужнее всего.

[1] Повторюсь (лат.)

Второй день тянулся невыносимо долго. Выбранцы рыли землю, приближая траншеи к вражеским валам. Пушки гремели, изрыгая пламя и чугун ядер. Однако кроме этого ничего не происходило. Даже поглядеть толком не на что. Разве что на холме резались насмерть шотландцы: то с казаками, то с лёгкой пехотой Замойского, давно уже утратившей свой блеск, но тем не менее всё такой же упорной, как и в первые штурмы. Шотландцы же стояли упрямо, гибли, но не сдавали ни пяди, раз за разом сбрасывая врага от вала. Наши пушки с холма продолжали лупить по вражескому флангу, опустошая его, однако я не спешил командовать атаку. Траншеи ещё слишком далеко. Да и не готовы осадные щиты. Сейчас их спешно сколачивают из досок, обивают шкурами, обвешивают мешками с песком, благо Висла рядом и недостатка с речном песке у нас нет. Их вытащат из траншей и покатят перед первыми шеренгами атакующей пехоты.

— Я понимаю, Михаэль, — обратился ко мне курфюрст, — сегодня штурма не будет.

— Отчего же, Иоганн? — поинтересовался я.

Мы теперь называли друг друга только по именам, отбросив официальное «брат мой».

— Слишком неспешно идёт работа в траншеях, — начал перечислять он. — Ещё ни одного щита не затащили в них, не завели туда пехоту.

— Это же видит и враг, — кивнул я.

— Вы решили применить один из своих знаменитых ходов, — догадался курфюрст, — которыми так славны.

— Возможно, — снова кивнул я. — По крайней мере, пускай так думает наш враг. Это будет держать его в постоянном напряжении.

— Но будет ли сегодня атака на валы? — удивился курфюрст. — Вы совершенно запутали меня, Михаэль.

— И это просто отлично, — усмехнулся я. — Ведь если уж вы, мой ближайший союзник, ничего не понимаете, то что же будет понимать наш враг?

— Иногда мне кажется, что вы безумны, — откровенно, что, на самом деле, редкость для такого опытного политика, как курфюрст, заявил он.

— Поверьте, Иоганн, — сардонически усмехнулся в ответ я, — на Родине мне куда чаще это говорили. Особенно, когда я решился сразиться с Жолкевским и его шестью тысячами крылатых гусар. Тогда это казалось форменным безумием даже такого опытному военачальнику как генерал Де Ла Гарди.

— Но вы выстояли и победили, — произнёс курфюрст.

— Потому что все верили в меня, — ответил я. — От стрельца и всадника поместной конницы до больших воевод. Все верили в меня, в то, что я могу бить ляха. И я его побил.

— А сегодня побьёте? — спросил курфюрст.

— Как Господь даст, — заявил я и перекрестился. Он — тоже, только на свой лютеранский манер, что я предпочёл не заметить. — Всё в руце Его.

Курфюрст прошептал себе под нос что-то насчёт московского безумца, однако вопросов больше не задавал. Я же продолжал следить за полем боя, на котором вроде бы ничего не происходило.

Когда солнце уже клонилось к закату, я отправил гонца в дивизию фон Вальдека с приказом: скорым маршем двигаться к нашему осадному стану.

— Всё же будем атаковать ночью? — тут же спросил у меня курфюрст. — Генерал Оттенгартен всегда остерегал меня от ночных атак и особенно штурмов.

— Именно так, — заявил находившийся рядом с нами наёмный генерал. — В них своих солдат гибнет иногда больше чем вражеских, а результаты ночных штурмов как правило весьма сомнительные.

На самом деле я планировал ночную атаку, однако прежде чем предлагать её решил выслушать остальных.

— А что скажете вы, пан гетман? — поинтересовался я у Ходкевича. — Да и ваше мнение, князь, — обратился я к Радзивиллу, — как опытного военачальника я бы хотел услышать.

— Всякое сражение — это божий суд, — ответил мне Ходкевич, — но в ночном бою судией бывает подчас не Господь, но слепой случай. Я считаю, мы не можем ставить всё на столь ненадёжную карту.

— Свои принимают своих за врага, — поддержал его князь Януш, — и наоборот, принимают врагов за товарищей. Завязываются схватки, когда порой не поймёшь, кто друг, а кто враг. Люди почти слепы, и потому куда более склонны поддаваться панике ночью, нежели днём. На валах же они чувствуют себя уверенней, нежели атакующие. Будь у нас решающее преимущество, хотя бы один к пяти, мы могли бы позволить себе ночную атаку. Но увы, мы не настолько превосходим врага. Как и у нас, у короля есть резерв, уверен, он далеко не всё своё войско вывел вчера за валы.

— Однако ночью враг не сможет атаковать нас кавалерией, — напомнил я.

Не думаю, что в ночной тьме даже самый отчаянный военачальник бросит в атаку конницу: слишком велик риск. Кони запросто ноги переломать могут, да и неразбериха, которая царит на поле боя, лишь усилится, и непонятно будет кого всадникам рубить.

— Как и мы, — заметил Ходкевич, — а ведь даже с уходом Лисовского и Кмитича с его липками, мы имеем серьёзное преимущество в кавалерии перед врагом и будем лишены его, как и наш противник.

Я принял эти аргументы и решил отказаться от ночной атаки, хотя мне эта идея очень нравилась. И всё же нужно прислушиваться к мнению тех, кто опытнее тебя. Я ведь ни разу ещё сам по ночам не воевал, кроме того раза в Коломенском, когда ляхи отправили под стены нашего гуляй-города казаков с петардами. Теперь же совсем другое дело, так что ночь пройдёт пускай и беспокойно, но никаких атак предпринимать мы не будем.

— Князь Януш, как идут осадные работы? — поинтересовался я у Радзивилла, командовавшего осадой.

— Минная война результата не принесла, к сожалению, — ответил тот, — у врага достаточно опытных в этом деле солдат и командиров. Траншеи же подведены к валам почти вплотную. Ближе к полуночи наши инженеры обещали закончить работы. Дальше вести траншеи опасно, с валов по ним уже смогут стрелять даже мушкетёры, пользуясь более высокой позицией.

В том, что они начнут стрелять, я ничуть не сомневался. Враг воспользуется любой нашей оплошностью, ничего не пропустит.

— Как только закончат рытьё траншей, — отдал приказ я, — заведите в них наших мушкетёров и всех затинщиков. Пускай ведут обстрел валов. Если получится, затащите туда и лёгкие мортирки, пускай насыплют врагу перца под хвост. Также нужно занести в траншеи уже готовые осадные щиты, чтобы по первому сигналу были готовы поднять их и прикрыть наших солдат.

— И когда же вы хотите начать бой? — поинтересовался у меня курфюрст.

— С первыми лучами солнца, — ответил я, — как только можно будет увидеть свои руки.

— А что делать дивизии фон Вальдека? — задал он следующий вопрос.

— Отдыхать в осадном стане до утра, — заявил я и добавил: — С первыми лучами солнца у них будет много работы.

Завтра быть генеральному штурму. Больше никаких пробных атак и попыток разбить пушки. Полномасштабный штурм по всей линии. Из стана под прикрытием осадных щитов и из траншей, куда я под утро заведу большую часть штурмовой дивизии графа Вальдека. Завтра решится судьба Варшавы, а пока нужно измотать врага постоянным обстрелом.

— Стрельбы не прекращать, — велел я, — ни на минуту. Однако раз в два часа останавливаться, и сидеть тихо. В то же время прекращать обстрел вражеских позиций нашей артиллерией. Пускай на валах думают, что мы готовимся атаковать. Пускай ждут нашу атаку слишком долго.

— Измотать врага обстрелом, — кивнул курфюрст, — а после атаковать тогда, когда он уже не будет понимать, в самом ли деле мы атакуем или же снова водим его за нос. Да ещё и ударить всеми силами.

Кажется, в голосе его звучало восхищение.

— Однако разумно ли все силы кидать в атаку, — усомнился Ходкевич.

— Резерв мы безусловно выделим из штурмовой дивизии, — заверил его я. — Однако я уверен, что сразу взять валы не удастся, и нашей армии придётся отступать. Очень надеюсь, что наши солдаты покажут себя не хуже замойцев.

— Наёмная пехота ещё может быть, — покачал головой князь Януш, — кое-кто из выбранцов, особенно прошедших Белостокскую битву, тоже. Но остальные… Тут у меня сильные сомнения, если уж быть откровенным с вами, Михал Васильич.

— Самых необстрелянных и оставим в резерве, — кивнул я.

— Вы собираетесь выманить на поле вражескую кавалерию, — сразу разгадал мой план Ходкевич. — Вот только это достаточно очевидный манёвр, и противник может разгадать его.

— Но удержится ли он от кавалерийской атаки на отступающие войска? — поинтересовался я у Ходкевича. — Особенно после целого дня обстрелов и беспокойной ночи.

Тут гетман признал мою правоту и добавил:

— Командуй всеми войсками мой брат, — сказал он, — кавалерия вовсе не покинула бы городских стен. Однако теперь, раз всадники стоят между валов, уже не он или не только он один решает, как воевать.

В этом и была главная слабость коронного войска. Слишком уж много у него голов вместо одного воеводы, как принято у нас, в Русском царстве. Нет человека, готового взять на себя всю ответственность, а не делить её с другими, и волевым решением отправить полки на битву или же, наоборот, удержать их на позициях, не давая броситься в ненужную атаку.

К концу ночи у Александра Ходкевича глаза слезились от пороховой гари, висевшей в неподвижном августовском воздухе сплошной пеленой. Обстрел с обеих сторон не прекращался ни на минуту. Из траншей, которые мятежники подвели едва ли не под самые валы, палили из мушкетов и гаковниц, которые московиты называют затинными пищалями. Из вражеского осадного лагеря вовсю лупили пушки, старались даже тяжёлые орудия, нанося порой непоправимый вред пушкам на валах.

Но выматывала не только стрельба, к ней и привыкнуть можно, тем более что Александр Ходкевич был человек военный и на поле боя чувствовал себя вполне уверенно. Куда хуже было постоянное ожидание штурма. Сам гетман польный считал, что враг обязательно атакует ночью. Ведь от московского князя ждут каких-то неожиданностей, и подобная вполне в его стиле. Несколько раз за ночь пальба из траншей и даже осадного лагеря мятежников стихала, тогда он командовал готовиться к вражеской атаке. Солдаты поднимались на валы, всадники садились в сёдла, однако враг не спешил бросаться на штурм. Траншеи оставались тихи и казались пустыми, как будто оттуда не палили из мушкетов и гаковниц считанные секунды тому назад. В томительном ожидании проходили минуты, кажущиеся осаждённым часами, и вдруг без сигнала обстрел продолжался, заставляя обороняющихся снова отступать за валы, чтобы укрыться от ядер и пуль, летящих из траншей и осадного стана. И так до самого утра, пока солнце не показало свой край из-за горизонта.

Когда враг снова прекратил пальбу, Ходкевич, конечно же, приказал подниматься на валы, однако солдаты, даже отлично вымуштрованные замойцы, выполняли команды без прежнего рвения. Никто не ждал, что враг решится на штурм. Все, даже сам гетман, считали, что впереди их ждёт ещё один день обстрелов и правильной осады. Ходкевич не поверил даже пению труб и грому барабанов, раздавшимся из осадного стана. И лишь когда из траншей наверх потащили обитые бычьими шкурами и увешанные мешками с песком щиты, а из вражеского лагеря, под прикрытием таких же точно щитов, начала выходить пехота, гетман словно очнулся ото сна. Вынырнул из кошмара, длившегося всю ночь и развеявшегося с первыми лучами солнца.

Трубам и барабанам в лагере мятежников ответили трубы и барабаны на валах. Пушки ударили по наступающим с удвоенной силой. Однако и с холма, на котором резались весь день и большую часть ночи казаки Жолкевского и лёгкая пехота Замойского с шотландцами Каннингема и Рамсея, им отвечали, практически подавив всю коронную артиллерию на левом фланге. Да и тяжёлые орудия, чьи ядра легко перелетали наступающую пехоту и врезались в валы, продолжали стрелять.

Из траншей наступали передовые хоругви, в основном венгерской пехоты, гайдуки с выбранцами. Они шли за осадными щитами и палили из-под их прикрытия. Солдаты с гаковницами оставались в траншеях и стреляли оттуда по валам. Покуда не начнётся штурм, им было настоящее раздолье.

Но вот первая волна атакующих добралась до валов. Они закидывали на валы длинные лестницы и карабкались под ним под обстрелом сверху. Палили в ответ из мушкетов и пистолетов. Швыряли ручные гранаты едва ли не прямо в лица обороняющимся. Однако стрельба почти сразу сменилась чудовищно жестокой рукопашной. Она закипела по всей линии валов. Тела валились по обе стороны, залитые кровью, порой изуродованные так, что и не понять, что это человек был. Выбранцы с гайдуками были привычны к такой войне. Они пускали в дело сабли, ножи, топорики, резали, убивали, раскалывали головы, но и сами гибли во множестве.

Валы в какой-то момент стали подобны гигантским морским волнам, вскипавшим не пеной, но людской кровью.

Вторая же волна наступающих запаздывала. Пускай по ним уже не стреляли из пушек с валов, однако двигались ровные шеренги немецкой и венгерской пехоты не быстро. Никто не спешил в атаку. Осадные щиты, конечно, оставили, больше в них надобности не было, и всё равно никто не торопился кидаться бегом на штурм валов, как будто там уже не дрались насмерть и не гибли их товарищи.

Ходкевич понимал, враг всё делает правильно. Авангард связал боем войска на валах, не давая стрелять пушкам, ведь сейчас даже их обслуга отбивается от наседающих гайдуков с выбранцами. Поэтому основные силы без лишней спешки, в полном порядке могут подойти и ударить по укреплениям, опоясывающим Варшаву. Тогда всё будет зависеть от стойкости обороняющихся, но в них, независимо чьи это были солдаты, коронные, Замойского или Жолкевского, Ходкевич верил. Они не подведут, не только выдержат удар авангарда, но и натиск главных сил мятежников.

Гетман так увлёкся наблюдением за полем боя, да и устал от бессонной ночи, что даже не заметил, как к нему примчалась целая кавалькада всадников, ведомая самим королём. Он едва успел вовремя обернуться, благо его дёрнул за рукав ближайший пахолик. Он был совсем ещё молод, и ночь без сна почти не сказалась на юноше.

— Ваше величество, — склонился перед королём Ходкевич. — Не стоит так рисковать, ваша особа слишком важна, чтобы находиться настолько близко к врагу.

Король при этих словах повёл плечами, видимо, вспомнив, как сидел в доме, а кавалер Новодворский рубил руки московским дворянам, лезущим в нему.

— Я прибыл по настоянию пана Жолкевского, — ответил король, — чтобы лично спросить у вас, пан гетман, отчего наша кавалерия не атакует врага?

— Оттого, ваше величество, — заявил Ходкевич, — что делать это несвоевременно. Когда наша пехота оттеснит врагов с валов и те начнут отступать, вот тогда и придёт час нашей кавалерии нанести удар.

— Это было бы большой ошибкой, — тут же встрял Жолкевский, который, видимо, снова пользовался большим авторитетом у короля. — Враг только и ждёт этого. Их отступление будет притворным, и нашу кавалерию встретят готовые к отражению атаки пикинеры, а после навстречу ударит конница мятежников.

— Но она же не идёт ни в какое сравнение с нашей, — изумился король.

— Всё верно, ваше величество, — кивнул Жолкевский, — но как правильно говорил пан гетман, у нас её слишком мало. Мятежники имеют численный перевес, который вместе с поддержкой пехоты, может если не побить, то уж точно сильно преуменьшить преимущество нашей кавалерии перед вражеской.

— И что же вы предлагаете? — поинтересовался Сигизмунд, хотя Ходкевич был уверен он уже знает ответ, и лишь даёт Жолкевскому возможность высказаться.

— Ударить прямо сейчас, — не подвёл короля тот, — пока враг разделён. Отрезать штурмующий валы авангард и разбить их пехоту.

— Но что помешает врагу ударить навстречу нам своей кавалерией? — тут же задал резонный вопрос Ходкевич. — Она будет также подкреплена пехотой, только свежей, не сбитой с валов, идущей в атаку.

— То, пан гетман, — объяснил ему Жолкевский, — что московский князь, командующий битвой этого просто не ждёт.

— Ваше величество, — почти взмолился Ходкевич, — будет большой ошибкой бросать в атаку нашу кавалерию именно сейчас. Нужно ждать, пока враг откатится от валов и добивать его разбитого, покуда он не успел перестроиться.

— А если валы падут? — поинтересовался у него король. — Что тогда будет с кавалерией? Отступив в город, за стены, она потеряет всю свою силу. Я прислушаюсь к словам пана Станислава, — кивнул он Жолкевскому. — Вот мой приказ, пан гетман польный коронный, велите трубить атаку кавалерии.

Снова пытаться бросить у ногам короля, а точнее к ногам его коня, гетманскую булаву — Ходкевич не стал и пытаться. Понимал, на сей раз Сигизмунд не будет удерживать его, а может быть просто передаст её Жолкевскому, отправив самого Ходкевича в Варшаву. Раз у него осталась ещё хоть какая-то власть на поле боя, он хотя бы разумно распорядится кавалерией, не нарушив при этом королевского приказа.

— Атаковать панцирным казакам и рейтарам, — начал раздавать приказы пахоликам Ходкевич. — Лёгким хоругвям идти на правом фланге. Левый — оставить пустым.

— А как же гусары? — тут же поинтересовался у него король, и не думавший покидать позиции.

— Гусары всегда идут в атаку последними, — напомнил ему Ходкевич, — чтобы разгромить врага, который уже схватился с панцирниками и лёгкой кавалерией.

— Однако наш левый фланг останется пустым, — заметил его величество. — Именно там враг и нанесёт удар, не так ли?

— Холм не взят, — пожал плечами Ходкевич, — а значит я не могу бросать на левый фланг ни конницу, ни пехоту без риска, что её расстреляют их пушек с превосходящей позиции. Нам придётся как можно сильней ударить в центре и на правом фланге, чтобы мятежники и думать не могли о том, чтобы бить по нам, а только принимали наш удар.

Ходкевичу очень не хотелось посылать в бой кавалерию, но выбора Жолкевский ему не оставил. А в том, что это именно бывший гетман подбросил королю идею, да ещё и вовремя, чтобы его величество успел примчаться за стены с малой свитой — Ходкевич не сомневался. Ослушаться прямого приказа короля гетман не мог. Тут уже никакие шляхетские золотые вольности роли не играют: на войне за подобный фортель не с булавой, с головой расстаться можно.

Когда я увидел выезжающих из-за валов кавалеристов, то сперва глазам своим не поверил. Нельзя же повторять одни и те же ошибки, но по всей видимости поляки неисправимы. У них лучшая в мире конница, с этим не поспоришь. Однако решать все проблемы на поле боя с помощью неё — не получится.

— Шлем, — велел я Зенбулатову, — и копьё. Мы едем к гусарам. Козиглове и Мелешко-Мелешкевичу приказ выступать. Ударить навстречу врагу, опрокинуть и рассеять вражескую кавалерию. Во что бы то ни стало.

Тут же к рейтарским и панцирным хоругвям, которыми командовали полковники Козиглова и Мелешко-Мелешкевич из людей Острожского, помчались гонцы.

— А вы, Михаэль? — изумился курфюрст. — Куда же вы?

— К гусарам, — ответил я.

С Зенбулатовым я говорил, конечно, на русском, которого курфюрст, само собой, не понимал. Он лишь видел, что я собираюсь покинуть наш наблюдательный пункт, но куда именно направляюсь — понять никак не мог.

— Европейская война заканчивается, — пояснил я ему, всё ещё мало что понявшему из моего ответа, — и начинается здешняя, азиатская, чей исход решит кавалерия.

— Но разве вам обязательно самому вести гусар в атаку? — удивился курфюрст. — Полководец должен руководить всем боем, а не сражаться с мечом в руках. Те времена, когда это было принято — давно прошли.

— Не здесь, Иоганн, — покачал головой я, — не в Литве. В Польше, да, король может оставаться в тылу, великий князь литовский, наследник Витовта и Кейстута, должен вести в атаку свою дружину. А моей дружиной будут гусары. Битвой же пока пускай генерал Оттенгартен руководит, — заявил я напоследок, прежде чем уехать, — он пока тут без дела стоит, а это недостойно столь многоопытного военного.

Я вынул из-за пояса княжескую булаву и передал её курфюрсту.

— Если у кого-то из литовских командиров возникнут сомнения, — добавил я, — просто покажите ему эту булаву, Иоганн, но уверен вам хватит и поддержки пана гетмана и князя Януша. Они всегда поддержат вас, не так ли, панове?

Оба кивнули, зная, что спорить со мной бесполезно — всё равно всё сделаю так, как собирался. Я махнул им рукой на прощание и пустил застоявшегося коня лёгкой рысью. Для гусар ещё время не пришло, однако дальше за сражением я буду наблюдать с их позиции, чтобы не пропустить момент для атаки.

Наша конница обогнала пехоту, пройдя между ровных рядов хоругвей и наёмных рот, и врезалась в набирающую скорость для таранного удара вражескую кавалерию. Пистолеты рейтар рявкнули лишь раз, они дали залп друг по другу почти в упор и тут же ударили палашами. Союзные нам пятигорцы пустили в дело свои пики, покороче гусарских, но у врагов и таких не было. Панцирные казаки и всадники шляхетского ополчения с обеих сторон принялись азартно рубиться саблями, как и привыкли. Строй держали — не татары всё же, но и железного порядка как в гусарских или наёмных хоругвях у них не было. Но недостаток порядка они компенсировали отчаянной смелостью и какой-то прямо-таки бесшабашной лихостью и презрением к смерти. И ведь не играют, на самом деле им всё как с гуся вода: выжил в этой битве, прогулял деньги, какие были, взял в долг — тоже прогулял, отдавать и не собирался. А тут и новая война, где можно удалью похвастаться. Так и жили от войны до войны, не думая о будущем. Так и дрались, не думая о том: переживут этот день или же в землю лягут. Жили легко и расставались с жизнью легко.

Сперва схватка шла почти на равных. Нашей конницы оказалось больше, однако сказалась отменная выучка замойских хоругвей, среди которых все были одеты и вооружены на иноземный манер, прямо как рейтары Козигловы, а также опыт и боевая слаженность солдат Жолкевского, прошедших горнило войны с казаками в украинных воеводствах. Однако как только с тыла нашу кавалерию начала подпирать пехота, мушкетёры и выбранцы открыли огонь по врагу, а за ровный строй пикинеров успевали спрятаться всадники ополчения. Пикинеры опускали свои длинные пики, не давая врагу добраться до побитых отрядов нашей кавалерии. Те собирались, перестраивались и кидались в атаку снова.

Думаю, на той стороне понимали, что пришло время трубить атаку гусарам. Я обернулся к тем, с кем сидел в седле колено к колену и салютовал им копьём. Булаву я оставил курфюрсту и теперь держал правой рукой длиннющую гусарскую пику. Управляться с ней я не так чтобы хорошо научился, однако придётся соответствовать. Это уже не первый мой бой, как при Гродно, и я умел сражаться по-гусарски: «древом и тарчем». К слову, многие из литовских гусар продолжали носить на левой руке асимметричные щиты, хотя у поляков я их ни разу не видел.

— Что же, панове-братья, — выкрикнул я так громко, чтобы меня услышали хотя бы те, кто стоит рядом, — скоро враги ударят на нас, а мы — на них. Не ударим же лицом в грязь! Покажем: сильна ли литовская гусария, которую в Польше так презирают и шутят про золото, что не блестит!

Великокняжеские гусары по традиции носили на плече золотую нашивку, отличавшую их от коронных, за что удостаивались насмешек. Самой же популярной как раз и была шуточка: «не всё то золото, что блестит».

И, словно в ответ на мои слова, во вражеском стане запели трубы: польские крылатые гусары пошли в атаку.

— Гэй, літвіны! — выкрикнул я во всю мощь лёгких, и выкрик мой заменил команду.

— Бог нам радзіць! — ответили мне гусары.

И мы пустили коней шагом навстречу врагу.

Мы сближались для таранного удара, словно рыцари Столетней войны при каком-нибудь Креси или Пуатье. Легко проскочили пехоту, уступившую дорогу гусарам, и рейтар, вовремя убравшихся с нашего пути. Точно также поступила и вражеская кавалерия — никто не хотел стоять между гусарами и их противником. Почти одновременно с польскими гусарами мы пустили коней рысью, проскакивая мимо рейтар и панцирников. Одновременно, всего за полсотни шагов друг от друга, кольнули скакунов шпорами, отправляя в галоп для таранного удара. Одновременно, без команды, опустили пики, когда до столкновения оставались считанные секунды…

Время словно замедлилось. Я отчетливо видел скачущего прямо на меня гусара. Из замойцев, скорее всего, слишком уж новые, не побитые доспехи. Даже позолота по краю кирасы и на заклёпках как будто вчера нанесена. Гусары Жолкевского после боёв с казаками уж точно не выглядят так ярко, словно на парад собрались, а не на войну. Мелькнула мысль, что гусары, наверное, единственные в армии Замойского, кто носит польский наряд, а не одет в заграничное платье. Я во всех подробностях рассмотрел его лицо, оскаленное в гримасе гнева. Подумал мельком, что и моё, наверное, сейчас перекошено точно также. Особенно же запомнились мне его роскошные усы цвета воронова крыла, которым позавидовал бы, наверное, и Будённый. Мои-то против них пожиже будут.

И вот тут-то время снова понеслось взбесившимся жеребцом. С треском сломалось моё копьё, врезавшись в нагрудник гусара. Наконечник остался торчать, глубоко засев в его теле, у меня же в руке остался лишь обломок древка. Гусар промчался мимо меня, откинувшись в седле. Как я выдернул из ножен длинный палаш, клушинский трофей, даже не помню. А вокруг с грохотом, треском дерева и звоном стали сталкиваться гусары под оглушительное ржание бьющихся грудью в груди коней.

Снова пришла на ум ассоциация с настоящей рыцарской сшибкой, как в Столетнюю войну, но я выкинул её из головы. Не до посторонних мыслей сейчас. Завертелась безумная круговерть конной схватки. Таранный удар мы нанесли навстречу друг другу. Многие повылетали из сёдел или остались сидеть уже мёртвые, как мой первый противник, получивший добрых полфута стали в грудь. Я успел заметить, что наконечник моей пики пробив нагрудник ушёл в тело врага почти на всю длину. Но теперь мы снова рубились в жуткой тесноте, прямо как в Коломенском, когда я лишь чудом избежал поражения, слишком увлекшись и подставившись под удар. Та ошибка могла стать для меня фатальной, но теперь я точно знал, что делаю. Мы сковали боем гусар, рубились с ними отчаянно и жестоко, без пощады. Я крушил головы, бил по лицам, прикрытым широкими наносниками закрытым эфесом, наносил страшные со страшной силой удары по плечам. Лишь когда доходило до рукопашной, что случалось не так уж часто, я понимал, какой по-настоящему богатырской силой наградил князя Скопина Господь. Не раз и не дважды я буквально разрубал врага, круша кирасу и рёбра. Выдёргивал клинок из раны, и тут же наносил новый, другому врагу. А уж в них-то недостатка не было. Как в сказке: на место павшего вставал новый.

Я отличал пышно одетых гусар Замойского от жолкевцев в побитых и чиненных кирасах. Но и те и другие рубились отчаянно и жестоко, не уступая друг другу ни в чём. Снова передо мной мелькала галерея перекошенных в гневе лиц, брызжущих пеной изо рта, с оскаленными словно у диких зверей зубами и горящими ненавистью глазами. Я бил по ним, чтобы избавиться, как от кошмарных видений, да и весь бой этот отчего-то казался кошмаром, чем-то ненастоящим. Такие же ощущения были и в Коломенском, когда мы дрались в окружении, и шансы не то что на победу, на спасение таяли с каждым ударом сердца. Тогда меня вырвал из плена морока Зенбулатов, теперь же я с каждым взмахом палаша погружался в него всё сильней, словно в топкое, вязкое болото. Трясину из стали и крови.

Когда всё затянуло красным туманом, я и не заметил. Потом понял, что кто-то попал мне по шлему и кровь льётся в глаза. Но времени утирать её нет. Я отчаянно работал палашом, отбиваясь от наседающих со всех сторон врагов и бил в ответ. Оружие наливалось свинцом, боль всё сильнее отдавала в плечо после каждого удара, спина разламывалась, ноги ныли из-за того, что я то и дело привставал на стременах, чтобы удобнее было нанести удар сверху — прямо по голове. Широкий и тяжёлый клинок палаша буквально вбивал прочные гусарские шлемы в головы врагам, иные же раскалывал, а вместе с ними и черепа, когда и прямо до челюсти, только зубы во все стороны летели.

А потом всё кончилось, как всегда одним махом, словно ничего и не было. Вот только что я рубился с гусарами, и вот уже палаш висит на тепляке, а оказавшийся рядом Зенбулатов перевязывает мне голову полотняными битами. Хорошо, что именно он, ведь татарина я заставлял их кипятить, а после носить в суме отдельно от всего остального, чтобы никакая зараза не попала. Другие этим никогда не занимались, да я и не старался никого убедить, тут лучшим материалом был размятый хлеб с паутиной, а о том, чтоб хотя бы опустить бинты в горячую воду — никто и не думал.

— Что… — прохрипел я, голос после схватки плохо повиновался я. Однако Зенбулатов был опытный дворянин и понял меня без лишних слов, ему и одного моего рыка «что…» вполне хватило.

— Пехота подошла, — ответил он, — и потеснила гусар и остальных всадников. А пятигорцы Тамбиева прошли левым флангом и ударили оттуда.

Вот можно и возвращаться на наблюдательный пункт, тем более что с порубленной головой, когда шлем на голову на наденешь, в бою делать нечего. Я развернул своего аргамака и мы с Зенбулатовым и моими дворянами, что присоединились ко мне, когда польские гусары отступили, и я оказался в тылу, направились обратно. Теперь бой пойдёт и без меня. Нет нужды самому скакать впереди на лихом коне.

Вот тут его величество не удержался и расколотил-таки зрительную трубу. Только футляр и линзы её топтал не сам король, а нервно приплясывающий, чувствуя гнев седока, королевский аргамак.

— Проклятье! — выкрикнул его величество, а после добавил ещё несколько фраз на шведском и польском, которых королю и знать-то не положено, и потому свита пропустила их мимо ушей. — Как это могли случиться? Наши гусары отступают! Кавалерия разбита. Почему? Я вас спрашиваю — почему⁈

Король сорвался на дикий крик, совсем уронив собственное достоинство, однако никто в свите и не подумал упрекнуть его. Все видели, как столкнувшиеся польские и литовские гусары отчаянно рубились, и ни одна из сторон не могла взять верх. Видели, как пятигорцы прошли левым флангом под прикрытием пушек с холма, которого так и не смогли взять ни казаки Жолкевского, ни лёгкая замойская пехота. Как пятигорцы таранным ударом во фланг врезались в ополченческие хоругви и рассеяли их. Как, разогнавшись, нанесли удар гусарам. Те приняли его, не сломали строя, как ополченцы, но теперь дрались уже в полуокружении. На валах же выбранцы с гайдуками, уже готовые было отступить, приободрились, видя, что к ним спешит на выручку не только пехота, но и собственная кавалерия. Они с новой силой ринулись в атаку.

— Гусары! — прокричал король. — Гусария гибнет!

Он, как и вся свита, и Жолкевский, Замойский, Ходкевич, старый Тарновский видел, как с другого фланга к гусарам подступили сразу несколько пикинерских рот, принявшись теснить их своими длинными пиками. Уставшие от долгой рубки, терпящие поражение гусары сражались отчаянно, но гибли. Гибла гордость и слава Короны Польской — крылатая гусария.

— Трубите отход, — велел Ходкевич, и никто не решился оспаривать его приказ. — Надо спасать кого можно.

Гетман обернулся к королю, который в полной прострации глядел на поле боя, где продолжали сражаться и гибнуть крылатые гусары.

— Вашему величеству лучше вернуться в Варшаву, — посоветовал Ходкевич, — и как можно быстрее. Вскоре на валах будет очень жарко.

— Я доверяю вам теперь безоговорочно, пан гетман, — положил ему руку на плечо король. Он уже пришёл в себя достаточно, чтобы делать красивые жесты и говорить правильные слова. И отлично знал, что запоминается то, что сделано последним, а потому память о его истерике нужно перекрыть каким-то по-настоящему королевским жестом и словом. И Сигизмунд их нашёл. — Сохраните, кого сможете, на стенах Варшавы нам понадобится каждый солдат.

И развернув коня вместе со свитой покинул позицию Ходкевича. А тот не солгал королю, говоря, что скоро тут будет очень жарко.

Ещё до возвращения я отправил пару своих дворян с приказом венгерской пехоте атаковать валы.

— Бегом, — добавил я. — Без строя. Пускаю бьют, как умеют.

Они умчались к Тодору Михееву, передать мой приказ.

Не успел я вернуться к курфюрсту и князю Янушу с гетманом Ходкевичем, а гайдуки с выбранцами уже, сломав строй, прямо как в голливудских фильмах, бегом бросились на валы. Иногда надо и так воевать. Они поддержали уже порядком выдохшихся, уставших от атак товарищей из первой волны, выпалили по обороняющимся в упор из мушкетов, забросали их ручными гранатами: каждый солдат венгерской пехоты нёс по две, поджигая их от фитиля своего мушкета, и лишь после ринулись в рукопашную. Их сабли и топорики собирали обильную кровавую жатву.

И всё же их недостаточно было, чтобы взять валы. Ляхи с наёмниками там стояли крепко, обслуга пушек отбивалась банниками. Выбранцы сражались и гибли, но не могли сбить врага с валов, загнать их в шанцы, где расправиться с ними будет куда проще. Но подошедшие наконец наёмники из нашего войска, переломили ситуацию на поле боя.

Польская конница покидала поле боя, отступая между валами к стенам Варшавы. Это лишало врагов на валах внутреннего стержня, руки сами собой опускались. Продолжать сражаться, когда кто-то рядом с тобой отступает, очень сложно.

Тем временем подошедшие наёмники взялись за дело крепко. Пикинеры прикрывали мушкетёров, дававших залп за залпом по валам, откуда откатилась венгерская пехота. Пули ложились густо, заставляя обороняющихся отступить. Когда же ляхи отошли с гребня, чтобы не гибнуть без толку под ураганным обстрелом наёмных мушкетёров, перегруппировавшиеся выбранцы с гайдуками снова бросились на валы. И очень быстро сбили врага оттуда, загнали-таки его в шанцы, где началась форменная резня.

С левого фланга, который прикрывали наши пушки с холма, что враг так и не сумел отбить, в шанцы, в обход валов вошли две роты прусских пикинеров из личных войск курфюрста. Они гнали перед собой обороняющихся и обслугу пушек. Те и приблизиться не могли к ним из-за длинных пик, перегородивших буквально всё свободное место в узких шанцах.

Я не слышал, как во вражеском стане запели трубы и забили барабаны, давая сигнал с общему отступлению. Я видел последствия этого сигнала. Последние обороняющиеся покинули валы, отступая к стенам Варшавы. Вот тогда я понял, это то, что мне нужно. Это было не просто поражение, но самый настоящий разгром.