На Литовской земле

Глава 13 Придет серенький волчок

Длинной колонной, словно дракон растянулась армия гетмана Жолкевского по литовским дорогам. Вот только дракон этот был слаб, едва ноги волочил и почти не мог отбиваться длинными когтями своими от наскакивающих со всех сторон волков. А уж волки-то нашлись сразу. К лисовчикам, кто уже и без того активно портили жизнь польскому войску, присоединились десятки волонтёров из недавно приведённой к присяге литовской шляхты. Уж тут-то они припомнили полякам все чинимые насилия и грабежи, все унижения, которым их подвергали порой прямо на пороге родного дома, на глазах у семьи и, что куда хуже, у холопов. Все, кто был в силах, садились на коней, брали в руки сабли и подчас ведя за собой отряд из собственных кметов, а то и вооружённых холопов, шли громить фуражиров и разъезды коронного войска. Если прежде земля горела под ногами у поляков, то теперь они натурально шагали по раскалённой лаве, извергнувшейся из жерла вулкана. И вулкан этот и не думал засыпать, выдавая всё новые и новые потоки лавы.

— Войско ослепло и оглохло, пан гетман, — доложил Жолкевскому Юрий Ганский, командовавший разведкой в армии. — Я не могу отправлять своих людей на верную смерть. Всякий разъезд или отряд разведки повергается нападению, и не понять чьему, лисовчиков ли или же местной шляхты. Но результат, пан гетман, всегда один.

Какой именно Жолкевский знал и так, продолжать Ганскому не требовалось.

— Мы идём по враждебной земле, — заявил Вишневецкий, когда командир разведки ушёл из их шатра, — и должны продолжать слать вперёд отряды разведчиков. Войско не должно продвигаться вслепую.

Вишневецкого покоробило то, что Ганский обращался только к Жолкевскому, именуя его гетманом, как будто самого князя тут не было вовсе. Хотя никто его булавы польного гетмана не лишил. Однако поражение в конной схватке с литовскими мятежниками уронило авторитет Вишневецкого ниже некуда. Теперь к нему прислушивались только офицеры из набранных им хоругвей и наёмных полков пехоты. Коронные, к которым относился и Ганский, предпочитали как будто вовсе не замечать польного гетмана.

Это было практически прямым оскорблением, однако драться с каждым офицером коронных хоругвей Вишневецкий конечно же не мог. Потому и не предлагал никому прогуляться на двор, чтобы не заполучить себе целую толпу кровных врагов. И это в том случае, если он сумеет выйти из поединка победителем. Решение мудрое, однако на авторитете польного гетмана сказывалось не лучшим образом.

— Ганский больше своих людей на смерть не поведёт, — пожал плечами Жолкевский.

Он устал. Чертовски, до изнеможения устал. Весь этот зимний поход был полной глупостью. Надо было ждать весны, когда просохнут дороги, набрать побольше войск и с ними идти на мятежников. Да, и те набрали бы силу, вот только варясь в собственном соку мятеж мог и сам собой закончиться. Передрались бы его лидеры, лишённые явного врага, каким показал себя король Сигизмунд. Теперь же, когда коронная армия прошлась по литовской земле, силой приводя её к покорности, но потерпела неудачу, вся Литва сплотится вокруг заговорщиков, и хуже того, кое-кто на землях не так уж и давно отторгнутых от Великого княжества, может вспомнить, что частью Короны Польской эти самые земли стали можно сказать вчера, и присоединиться к мятежу. Тот же Острожский подал им отличный пример.

Но об этом теперь пусть у его величества голова болит, самому гетману войско бы вывести из Литвы, сохранив то, что у него осталось. А осталось с одной стороны вроде бы и немало, с другой же явно недостаточно, чтобы продолжать войну. Тем более что на правый берег Немана переправиться коронная армия так и не смогла. Как только прибыл гонец от Вишневецкого с вестью о поражении, Жолкевский тут же велел играть сигнал к отступлению, спасая пехоту, что дралась на улицах Гродно. Спасти удалось немногих. Ландскнехты организовано отступили к мосту и удерживали его, пока переправлялись остальные, вот только спасать они готовы лишь своих соотечественников. До поляков наёмникам не было никакого дела. Сильнее всего пострадали конные хоругви конфедератов. На улицах Гродно сложил седую голову полковник Станкевич, и командование конфедерацией принял на себя Оскерко, вот только подчиняться ему желали далеко не все — не было у него авторитета заслуженного ветерана Станкевича. Поэтому и воевать стали кто во что горазд. Юзефовича, говорят, вообще свои же наёмники и зарезали, когда он велел пропустить через мост казаков Гошица вперёд их мушкетёров. Казаки даже свару затеяли, однако очередная атака насевших мятежников прекратила её. Отступив, ландскнехты подожгли за собой мост, и последние отступающие вынуждены были бежать уже через натуральный пожар. Однако это остановило и атаку мятежников. Те едва не бросили на левый берег последние резервы конницы, какими ещё располагали. Их было немного, однако и они вполне могли превратить поражение коронной армии в форменный разгром.

И вот теперь остатки её шагали через разорённую литовскую землю, где под каждым кустом сидел враг, готовый всадить стрелу или пулю в спину фуражиру или разведчику. И это в лучшем случае. В худшем же ждала засада, из которой живым не выбирался никто.

— Ваш Ганский, пан гетман, — передразнил манеру командира разведчиков Вишневецкий, — трусливая собака, а не офицер раз боится выйти на разведку.

Жолкевский хотел было заметить, что в лицо Ганскому князь говорить это не стал. Тут бы уж точно без сабель не обошлось. Однако и самому Жолкевскому не хотелось провоцировать конфликты в едва на куски не распадающемся войске, и потому он вместо резкой отповеди задал простой вопрос:

— А у вас, князь, есть альтернатива? — поинтересовался гетман.

— Представьте себе, пан гетман, есть, — ответил Вишневецкий. — И что самое забавное даже герба они с Ганским одного.

— Давайте его сюда, — кивнул Жолкевский, желавший увидеть этого героя.

Вишневецкий тут же отправил за своим офицером слугу, и спустя меньше чем четверть часа тот вошёл в гетманский шатёр.

— Не великан ты, пан, — усмехнулся, глянув на него, Жолкевский, — совсем не великан.

— Так и не надо быть лёгкому всаднику великаном, — пожал плечами тот, ничуть гетмана не стесняясь. — Лёгкой кавалерийской хоругви поручик Збигнев Ломницкий, — щёлкнув каблуками, представился он. — Честь имею.

— А кроме чести много ли у тебя за душой? — в прежнем ироническом тоне продолжал расспрашивать его Жолкевский.

— Родовое село Ступицы за нами, а боле ничего нет, — пожал плечами Ломницкий, — кроме сабли да коня.

— Истинно лисовчик, — рассмеялся гетман, чем вызвал гнев невысокого поручика.

— А вот с этими господами я ничего общего иметь не желаю, — довольно резко высказался он. — Быть может, хоругвь, где я служу и ходит в загоны,[1] на то мы и лёгкая кавалерия, но негодяями никого из моих людей назвать нельзя, за то поручусь головой.

— Тем лучше, — кивнул Жолкевский, поняв, что с иронией в отношении невысокого, но предельного серьёзного молодого поручика переборщил, — ибо князь рекомендует вас, пан Збигнев, как лучшего командира разведки. И мне нужно, чтобы вы повели вперёд ваших людей, став глазами нашего войска. А в этом деле вы уж точно столкнётесь с загонами лисовчиков и иных негодяев-мятежников.

— Прошу честь, — хлопнул себя кулаком по груди Ломницкий, живо напомнив менее порывистого, но склонного к подобным жестам покойного полковника Станкевича.

— Если не будет хватать людей, — добавил Жолкевский, — ступайте к конфедератам и берите из хоругвей Оскерко и Мирского. Панцирных казаков у них осталось маловато, но для разъездов должно хватить.

Ломницкий снова кивнул и с разрешения гетмана покинул шатёр.

— Думаете, он справится с конфедератами? — с сомнением в голосе спросил Вишневецкий. — Они же все старше его лет на десять, а кто и побольше.

— У этого молодого рыцаря есть potentia, — покачал головой Жолкевский, умевший разглядеть в людях главное, что в не малой степени поспособствовало его карьере. — Он сумеет сладить с конфедератами не хуже покойного Станкевича и, поверьте, князь, скоро станет их лидером. Этот Ломницкий давно перерос чин поручика, ему и до полковничьей булавы недалеко, а уж хорунжим я бы его сделал хоть сейчас.

— Но если конфедераты или часть их станут обычной хоругвью, — заметил Вишневецкий, — им платить придётся.

— Раз хорунжий из ваших людей, — пожал плечами Жолкевский, — то платить вам, пан гетман польный.

Жолкевский не раз намеренно подчёркивал чин Вишневецкого, намекая, что недолго тому гетманскую булаву носить. Вот только и сам Жолкевский своей возможно в Варшаве лишится, и это понимали оба гетмана разбитого коронного войска.

Ломницкий взялся за дело энергично, как будто и не было оно совсем уж безнадёжным, как казалось прежнему командиру разведчиков Юрию Ганскому. Самого Ганского хорунжий оставил при себе, не желая ссориться с достойным офицером и настоящим рыцарем, которого уважал.

— Не ваша беда, что Лисовский верх берёт, — откровенно заявлял ему Ломницкий, когда они вместе ездили в патрули. — Вы действуете против него, словно против регулярного войска, как будто со шведскими хакапелитами воюете. Но тактика лисовчиков совсем иная, и с таким врагом вам, пан Ганский, просто негде было столкнуться. Вы же в Малопольше[2] не воевали, не так ли?

— Я родом из Подолии, — возразил Ганский, — но воевал, ваша правда, в основном на западе, с войной восточной мало знаком.

— А Лисовский как раз и перенял этот способ ведения герильи,[3] — махнул рукой, затянутой в перчатку жёлтой кожи Ломницкий. — Так воюют запорожские казаки и прочая чернь во время бунтов, какие не так уж редки в Малопольше. И мы там к ним привыкли, вам же эта тактика в новинку.

— И как же с ним бороться? — поинтересовался Ганский. — Мои люди с ног сбивались, а не могли догнать лисовчиков, те просто вездесущи, словно осы. Нападают роем, их саблей рубить бесполезно, жалят со всех сторон.

— Нужно вывесить кусок пожирнее, чтобы привлёк их, — усмехнулся Ломницкий, — и поймать на него как можно больше ос.

Теперь в фуражирские рейды набирали только охотников из шляхты, которым платили вдовое больше обычного. Вишневецкий, как бы ни был богат, скрипел зубами, когда узнавал, во сколько обойдётся фураж, однако выбора у него не оставалось. Он сам предложил кандидатуру Ломницкого, ему и платить, а потому выдавал расписки, которые охотно купят у шляхтичей пархатые ростовщики, чтобы после предъявить его управляющему в Вишневце. Однако хорошо мотивированные шляхтичи-ополченцы куда лучше исполняли службу, хотя всё равно с ними часто отправляли сильные отряды панцирных казаков. Одним только шляхтичам Жолкевский предпочитал не доверять.

— И что за кусок вы хотите вывесить, чтобы приманить лисовчиков в достаточном количестве? — задал следующий, вполне закономерный вопрос, Ганский.

— Что ж лучше приманит этих ос, — подкрутил короткие усики Ломницкий, — нежели золото. Они, конечно, не пчёлы, но на этакий медок полетят со всей округи.

— Может быть приманка и получше, — заметил Ганский, — правда, для неё придётся переговорить с гетманами. Без их согласия вряд ли что-то получится.

Ломницкому не по душе пришлось, что кто-то предлагает свой план взамен его, однако самодуром поручик не был, и всегда был готов выслушать любого. Знал за собой Ломницкий, что хотя рубака он отчаянный и на саблях с ним мало кто потягаться может, в тактике, увы, слабоват. Прежде ему с разбойными черкасами да татарами воевать доводилось, а там всё просто — настиг да порубал. Ну или удирать приходится, ежели врага слишком много оказалось или же фортуна военная отвернулась, так тоже бывает. Ловушки и засады в окрестностях Дикого поля, где прежде проходила служба Ломницкого, устраивали самые примитивные, а какого бы мнения ни был поручик о лисовчиках, те превосходили татар и разбойных черкасов в организации, и вполне могли на простенькую приманку и не купиться.

Однако выслушав Ганского, Ломницкий только кивнул одобрительно. Ведь план прежнего командира разведчиков лишь дополнял его идею с золотой приманкой, делая наживку куда более жирной. На такую может попасться и сам Лисовский. Дело за малым, переговорить с гетманами и заручиться не только их одобрением. Для исполнения совместного замысла Ломницкого с Ганским требовалось ещё и их самое деятельное участие. Без него волчьей стае, что постоянно кусала бока отступающего дракона коронного войска, клыков не вырвать.

[1]Загон (пол. Zagon wojska) — термин, описывающий метод ведения боя, чаще всего кавалерии, в глубине территории противника. Так назывался набег на чужую территорию с целью захвата добычи, пленных или дезорганизации обороны и отвлечения внимания от действий своих основных сил. Этот термин часто используется в контексте методов ведения боя, применявшихся лисовчиками. Термин «загон» также использовался для обозначения подразделения, осуществляющего деятельность такого типа.

[2]Малопольская провинция (пол. Prowincja małopolska) — административно-территориальная единица (провинция) Королевства Польского и Короны Польской в Речи Посполитой. Всего было три провинции — Великопольская, Малопольская и Литва. Провинция существовала с XIV века. Возникла на основе Малопольского княжества со столицей в Кракове. Провинция объединяла территории Малой Польши, Руси, а также земли Войска Запорожского, Севежского княжества и Спишского комитата. До 1667 года состояла из 11 воеводств. Главный город — Краков, резиденция генерального старосты Малой Польши

[3]Герилья (исп. guerra — «война») — партизанская война в тылу противника

Пётр Веселовский, несмотря на фамилию, выглядел отнюдь не весело. Он не просто руководил обороной Гродно до нашего подхода, но и во время боя постоянно находился там, где жарче всего, с саблей в руках и с отрядом верных драбантов затыкая дыры буквально собой. В итоге драбанты его полегли все, а сам он получил несколько ранений и теперь не мог подняться с койки, куда его смогли уложить лишь вести об отступлении коронной армии от города.

— Вы славно потрудились ради нашего общего дела, пан Веселовский, — поблагодарил его я.

Первым делом, едва придя в себя и сумев хоть как-то встать на ноги, а после сесть в седло, я отправился проверять войска и город, который нам удалось отстоять. Веселовского по моему приказу разместили в Баториевом замке, уложив в гостевых покоях. Сам я, конечно же, поселился в тех, что занимал сам бывший трансильванский князь, сумевший взобраться на польский престол. Конечно же, первым я отправился именно к Веселовскому, почтив его как героя обороны.

Мне самому собственный визит неприятно напомнил посещение царём Василием моего двора в Москве, когда я прикидывался тяжко больным, чтобы скрыть неготовность нашу к царскому визиту. Но теперь-то передо мной был не мнимый больной да и сам я с трудом держался на ногах.

— Какой награды вы бы хотели за свой подвиг? — поинтересовался я, понимая, что одних лишь слов благодарности будет мало, к ним обязательно нужно добавить нечто материальное и, скорее всего, довольно существенное.

Но теперь пускай сам Веселовский решает что просить. Манипуляция в общем-то простая, но всегда рабочая. Теперь он будет бороться с собственной жадностью и желанием захапать побольше, получив материальную выгоду от подвига, и пониманием, что если запросит слишком много, то прослывёт жадным хапугой, кто сражается не за Отчизну или какие-то идеалы, но лишь ради собственного обогащения. Конечно, так оно и есть на самом деле, идейных борцов против польского ига среди мятежников нет ни наверху ни внизу, однако какие-то рамки приличия все предпочитают соблюдать и делают вид, что сражаются за идеалы, а не только ради наполнения собственного кармана или прирастания землёй и кметами.

— Отдай мне, княже, те земли, что защищал я кровью своей, — голос Веселовского был слаб, однако была ли эта слабость наигранной я не знал, да и не задавался этим вопросом.

— Ты заслужил стать воеводой трокским, — кивнул я, — и Белосток отныне входит это воеводство.

Насколько же проще было до этого раздавать подарки — кому коня, кому гусарский доспех, кому саблю, а кому пару пистолетов в ольстрах. Большим я, как воевода, не располагал, отдавая порой свою часть военной добычи особо отличившимся в бою дворянам или их семьям, как это было с Болшевым после Клушина. Теперь же я распоряжался куда большим, к примеру, целыми воеводствами и городами, передавал из рук в руки и кроил вместе с остальными лидерами литовского мятежа. Взять то же воеводство Трокское, где воеводой был не кто иной как старший брат Яна Кароля Ходкевича — Александр. Он наш мятеж не поддержал, хотя ему и отправили письмо, а когда начался сбор войск, предпочёл распустить свои надворные хоругви и покинуть Литву. А всё потому, что у него с младшим братом был давний конфликт и тяжба из-за отцовского наследства, в которой ни один из братьев не мог взять верха над другим, чему способствовал и король, не желавший чрезмерного усиления одного из видных литовских магнатов. А видными были оба брата, что Ян Кароль, что Александр. Не желали такого усиления великого гетмана и остальные участники нашего заговора, а потому Трокское воеводство на какое-то время осталось без управления. И вот теперь я передал его герою гродненской обороны, чем заслужил его благодарность. Ходкевичу, конечно, это не понравится, однако и спорить гетман не станет, понимая, что решение это не только моё, если что и Радзивиллы сразу против него выступят. Да и прослыть сутяжником, желающим земли у героя, награждённого ими великим князем Литовским, отнять, Ходкевич уж точно не хотел бы.

В таких вот манёврах и вечном лавировании между Сапегой, Радзивиллами и Ходкевичем и проходили мои дни, а порой и ночи.

Конечно же, победу под Гродно, когда коронное войско было, считай, изгнано с литовской земли, отметили роскошным пиром. Всё, что смогли достать по скудному времени конца зимы и что привезли в город пошло на столы, которые просто ломились от яств и напитков. Столы были длинные и сидели за ними не только магнаты, но ближе к концу и офицеры из полунищей шляхты вместе с товарищами, кто вообще сюда подхарчиться пришёл, поэтому чем дальше от почётных мест, тем проще была еда да и напитки тоже. Там никому даже кислого вина не наливали, только водку да стоялый мёд.

У нас же, за княжеским столом, на возвышении откуда мы произносили общие здравицы, шло самое горячее обсуждение, как же быть дальше.

— Лисовского ни в коем случае нельзя отпускать в коронные земли, — настаивал Острожский. — Его люди там не будут разбираться, где прежде была Литва, а где — нет. Если выпустить эту кровавую собаку, то вернуть её обратно будет невозможно.

Тут князь был прав почти во всём. Главное же в том, что спустив лисовчиков с поводка обратно вернуть их мы уже не сможем. Именно поэтому не пожелавших присоединиться к мятежу магнатов, вроде того же Александра Ходкевича или осаждавшего вместе с Жигимонтом Смоленск Кшиштофа Дорогостайского, мы лишь припугнули письмами, где обещали натравить на их земли лисовчиков, делать этого на самом деле никто не собирался. Обоим, кстати, вполне хватило писем, и если Ходкевич отправился в Варшаву, чтобы положить свою булаву к трону Сигизмунда, то Дорогостайский, видимо, войной за полтора года осады Смоленска наелся досыта и уехал за границу поправлять здоровье, пошатнувшееся после ранений, полученных во время той самой осады. Не самый патриотичный поступок, но никто его не осуждал — право отъезда для феодала священно и Дорогостайский своим воспользовался, не пожелав участвовать в гражданской войне. Господь ему судья.

— Надо указать ему и его людям чёткую цель, — возразил я. — К примеру, владения Вишневецких, пускай они прежде и были частью Литвы, однако за грехи князей несёт ответ каждый, кто живёт на их земле. Вот теперь пускай у Вишневецких и родная земля под ногами загорится.

Это была жестокая правда того времени и мне приходилось жить по ней, что особенно сильно чувствовалось теперь, когда я неожиданно вознёсся так высоко. Правда, падать будет очень уж больно, но я об этом старался не думать. Ударить по обширным землям князей Вишневецких, лишить того же Константина, получившего булаву гетмана польного, возможности набирать новых людей для похода на Литву, было верным тактическим ходом. А чего это будет стоить людям, живущим на этих землях, меня интересовать не должно. Они мне не враги, однако и жалеть их не буду, не я решил, что земли эти отойдут Короне Польской и будут отторгнуты от Великого княжества Литовского в Люблине. Из-за этого по ним огнём и мечом пройдутся лисовчики.

— А заодно, — рассудительно заметил Януш Радзивилл, — пускай и родственников их, князей Збаражских, потреплют. Оттуда много войска и денег на новую войну с нами Жигимонт получить может.

И снова решение верное, а о судьбе тех, кто будет страдать от рейда Александра Лисовского лучше не думать. Таков уж удел правителя, гораздо тяжелее креста полководца.

— Но пока Лисовский нужен нам здесь, — высказался я. — Он должен и дальше рыскать вокруг коронной армии Жолкевского, словно серый волк, кусая её во всех сторон за бока. Хорошо бы добиться в войске голода и падежа коней.

— Тогда войско начнёт разваливаться, — кивнул Януш Радзивилл, — но именно Лисовский со своими людьми и удерживает армию Жолкевского от полного распада. Те, кто и хотел бы дезертировать, не бегут, понимают, что только в куче, пускай там и голодно, можно спастись от лисовчиков. Сбежишь, и мигом с головой расстанешься, они-то никого не щадят.

Конечно, можно приказать лисовчикам пропускать дезертиров, однако сейчас отыскать рассыпавшиеся летучие отряды практически невозможно. Даже если кого и на найдёшь, и приказ передашь, так они и между собой не особо связь имеют. Им координация действий сейчас не важна — встречаются только от случая к случаю, обычно же попросту натыкаются друг на друга. Поэтому пускай уж воюют как воюют, кусают растянувшуюся по дорогам Великого княжества армию Жолкевского со всех сторон, пускай и удерживая её таким образом вместе. Такой вот парадокс войны получается.

— Нам, панове, о войне пока можно забыть, — вступил в разговор Сапега, прибывший накануне пира. Как же без великого канцлера — такое событие без него никак обойтись не могло. Тем более что новость о победе долетела до Вильно буквально за день с быстрым гонцом, а собирался в дорогу немолодой уже Сапега очень споро, особенно для своего почтенного возраста. — Жолкевский убрался из Литвы, и новое войско Жигимонт соберёт нескоро. Да и распутица весенняя его если не остановит, так затормозит сильно, покуда дороги не просохнут, новой коронной армии нам ждать не стоит. А потому о мире думать надо сейчас, о мире, панове, — не иначе как для убедительности повторил он.

— Наоборот, Лев Иваныч, — возразил ему Острожский, — не о мире, а о войне думать надо сейчас, и готовиться к ней. Это лишь кажется, что до апреля ещё много времени, не успеем опомниться, а коронное войско будет уже под Белостоком.

Он глянул на Веселовского, однако тот, приглашённый за наш стол, как герой обороны Гродно, легко выдержал его тяжёлый взгляд. Далеко не все среди нас, да и я сам, к слову, поддерживали Острожского в его мнении о том, что драться надо за всякую крепость и ни одного города не сдавать без сопротивления. Веселовский верно рассудил, что Белостока ему не удержать, а собранные им войска в городской цитадели не поместятся, так что он потеряет не только город, но и собственные надворные и наёмные хоругви. Те самые, что приняли бой в Гродно и дали нам время подойти и атаковать.

— Нам нужно всеми силами готовиться к новой войне, — продолжал гнуть своё Острожский. — Набирать хоругви, тренировать этих ваших рейтар и конных аркебузиров, чтобы было чем удивить врага. Идея с выбранцами, из которых делают настоящих солдат хороша, но по весне их придётся распустить по домам — сев на носу. Поэтому их придётся заменять наёмниками, а потому кому-то нужно отправиться в Пруссию и Швецию, чтобы поискать там свободные роты ландскнехтов, готовые отправиться к нам на службу.

— Всё это, — веско высказался Сапега, — должен делать великий князь. Не выкликнутый нами, — продолжил он, прежде чем Острожский перебил его, — но выбранный сеймом. А потому вместе с подготовкой к войне, прежде всего нужно провести вальный сейм литовский, чтобы более никто на нашей земле не сомневался, кто здесь правит.

— Кроме того, — добавил князь Радзивилл-Сиротка, — на том же сейме следует признать земли, ставшие коронными после Люблина, снова литовскими, и оккупированными врагом, а всех магнатов, поставленных там королями после этого незаконными владельцами. Сами земли, на которых не сохранилась власть прежних литовских магнатов, вроде вас, Иван Константинович, — кивнул он Острожскому, — просто переходят под руку великого князя Литовского. Те же из магнатов, кто не пожелает снова стать литовцем, будут сеймом объявлены hostes publicus Lithuanica,[1] — всё же не удержался от латинской формулы, правда, вполне уместной в данном случае князь, — их земли будут конфискованы и переданы литовской короне для дальнейшего распределения между верными общему делу Литвы людьми.

Радзвиллов он, конечно же, считал первыми среди них, и не скрывал этого. И ведь даже не заикнулся про назначение старост. Нет, земли, отнятые у будущих hostes publicus Lithuanica не останутся великокняжескими, их тут же надо поделить между собой. Ловко завернул Сиротка, ничего не сказать, усиливать власть великого князя, то есть мою, давая мне в распоряжение земли, никто тут явно не собирался. Ну да ничего, посмотрим ещё как вы станете грызться из-за этих земель, быть может, сами же мне их и отдадите, лишь бы не позволить другому возвыситься над остальными.

— Только эти земли ещё получить надо, — иронически заметил Острожский. — Мы сумели отбиться от коронной армии и заставили тем многих колеблющихся задуматься. Но этого недостаточно. Магнаты, вроде меня или тех же Вишневецких, оказавшиеся после Люблина не литовскими, а коронными, получили от этого известные выгоды. О тех же, кто стал магнатом лишь прирезав себе литовской земли, отнятой у Великого княжества, я и вовсе молчу. Если последним мы не даём выбора вовсе, то первым надо продемонстрировать силу, чтобы они поняли держаться надо нас, а не короля.

— Им всем, — напомнил Сапега, — как, собственно говоря, и вам, Иван Константинович, были отправлены приглашения на сейм. Сбор его был прерван вторжением коронной армии, однако теперь же его нужно объявить и провести, как можно скорее. Власть Михаила Васильевича нуждается в legalizatio populi,[2] лишь после неё он по-настоящему станет великим князем в глазах всего литовского народа и сможет раздавать должности, от которых мы добровольно отказались. И, что не маловажно, общаться с сопредельными монархами на равных. До тех пор, увы, мы — лишь клика заговорщиков, а Михаил Васильич — узурпатор, возведённый нами на престол, однако собственными народом не признанный.

— В сейме мы потонем, — решительно отрезал Януш Радзивилл, — а нам к войне готовиться надо, и не только. Пока король только собирает силы, мы должны действовать.

— И как же? — поинтересовался я.

Мне просто надоело молчать. Магнаты препирались друг с другом, как будто вообще позабыв обо мне. И я был согласен с Янушем Радзивиллом — если уж верхушка заговорщиков не может просто договориться о том, что делать после первой победы, то о каком сейме может идти речь. Да он же на месяцы затянется, а за это время Сигизмунд соберёт новую армию и тогда нас спасёт только чудо. И что-то мне подсказывало, чуда этого не будет, как и спасения.

— Одним только рейдом Лисовского ограничиваться не стоит, — заявил князь Януш. — Раз Вишневецкие стали нашими врагами, то следует отправить посольство на Сечь, возможно, там мы отыщем союзников, готовых запалить большой пожар во владениях Вишневецких.

Тут я очень кстати вспомнил один польский сериал, который смотрел ещё по телеку много лет назад. Там ещё Александр Домогаров играл казака Богуна. Ведь именно в землях Вишневецких находилась Запорожская сечь, да и известная часть государства, что станет много лет спустя Украиной, тоже. Там ведь и в самом деле могут начаться брожения, когда станет известно о смуте в Литве и поражении коронного войска. Да и действия лисовчиков подольют масла в огонь недовольства магнатом. Он ведь в первую очередь защитник для своих кметов, а если защитить их не может, так они ещё подумают, зачем он такой нужен. Ведь защитник, не способный защитить, это просто дармоед, кормить которого никто не станет. А хватит ли сил у Вишневецких, чтобы подавить народное восстание, большой вопрос.

— Это будет верный выбор, — поддержал его Ходкевич, доселе предпочитавший молчать. — Король использовал уход черкасов из-под Смоленска, чтобы уменьшить реестр,[3] вышвырнув из него известную часть старши́ны, чтобы сократить расходы на казаков.

Как ни крути, а тогда нам удалось уговорить запорожцев покинуть лагерь и уйти, оставив его нам. Это было, по сути, предательство, так что король был в своём праве, однако вряд ли это сильно повлияло на мнение казаков и особенно их старши́ны, недовольных тем, что лишились королевского содержания.

— Вот пускай и отстаивают свои вольности с саблей и самопалом, — заметил я. — Но кого бы нам отправить на Сечь? У вас, пан Ян Кароль, есть для этого надёжные люди? Или у вас, пан Януш?

— Кое-кто найдётся, — кивнул Ходкевич и Януш Радзивилл поддержал его. — Я выпишу их в Гродно, чтобы они как можно скорее отправились на Сечь баламутить там воду.

— Но это уже прямое нападение на короля и его интересы, — заметил всегда осторожный Сапега.

— Войны, сидя в обороне, не выигрывают, — возразил ему я. — Да и кто свяжет волнения на Сечи и в соседних воеводствах с нами?

— Is fecit cui prodest,[4] — пожал плечами Сапега, по-видимому, совсем позабывший о том, что мы негласно решили воздерживаться от латыни.

— Быть может, и так, — кивнул я, — но что это меняет? Мы и так уже defacto в состоянии войны с Жигимонтом и Короной польской, и иных casus belli ему не нужно.

— Я смотрю вы, Михаил Васильич, уже совсем ополячились, — рассмеялся князь Острожский, — даже в прежние времена, в Кракове, я столько латыни в речи не употреблял.

Он легко разрядил обстановку этой шуткой, и мы продолжили обсуждение.

— И всё же, несмотря на подготовку к сейму, — напомнил всем Януш Радзивилл, — нельзя забывать и о войске. Нам нужна армия, которая сможет дать достойный отпор коронной. И с этим сложнее всего, панове, ибо против коронных гусар у нас есть только конные аркебузиры, рейтары наших с Николаем, — он назвал князя Сиротку первым именем, чтобы не путать с собственным младшим братом, — надворных хоругвей да выбранецкая пехота, которую мы даже в бой пустить не отважились.

Тут он был, к сожалению, прав. В битве при Гродно выбранецкие хоругви в бой так и не пошли. Справились пешим шляхетским ополчением да немногочисленными ротами ландскнехтов. Конечно, обернись конная схватка нашим поражением, возможно, выбранцам и пришлось бы схватиться с врагом, однако Господь не попустил, справиться с конницей Вишневецкого мы смогли и вовсе обошлись без выбранцов. Я тогда не настоял, слишком ошеломлённый новостью об атаке с тыла, а потом уже поздно стало. Преследовать врага выбранцы уж точно не могли — не для того нужны.

— Нужно набрать побольше и тренировать их как следует, — решительно заявил я, — и тогда они станут для коронного войска таким же неприятным сюрпризом, каким стала посошная рать.

— Не знаю, как ваша посошная рать, — покачал головой Острожский, — но лановую пехоту принято распускать на время сева, когда на полях каждая пара рук нужна. Если до Благовещения[5] не распустить выбранцов по домам, они могут и бунт поднять или же просто начнут разбегаться из войска.

У нас было то же самое, вот только в этом помогло разорение, которое учинила Смута на родной мне земле. Многим крестьянам, повёрстанным в посошную рать, было просто некуда возвращаться — деревни их погорели, и потому альтернативой службе была голодная смерть. Но Литва, несмотря на то, что по части её прошла коронная армия, такого разорения не претерпела, и потому даже самых негодных крестьян ждали дома на сев и жатву, когда, как верно заметил Острожский, каждая пара рук на счету.

— К этому времени Жигимонт уже двинет войско, — попытался возразить я, — и всем будет ясно, что враг у ворот, и его надо встретить.

Прозвучало удивительно наивно. Даже внутри худо стало, настолько слова мои не стыковались со всем жизненным опытом князя Скопина. Магнаты и сидевший с нами за одним столом ещё бледный, не оправившийся от ранений, Веселовский глянули на меня, словно на умственно отсталого ребёнка.

— Кмету плевать, кому он служит, — высказался за всех Сапега. — История родственника вашего, убитого после битвы на Улле простым крестьянином, должна вам напоминать об этом.

— Кмет хочет лишь пахать землю, — добавил Ходкевич, — а драться за неё паны должны, так он себе разумеет. Сменятся паны одни на других, до того кмету дела нет.

Верно, с патриотизмом с те времена туговато было, причём как у привилегированного сословия с его правом отъезда, так и у простых людей, с кого драли три шкуры в обычное время, а уж в военное и того больше. Потому и воевали выбранцы лишь тогда, когда выбора не оставалось, либо ты, либо тебя, как при обороне гуляй-города к примеру, оттуда просто бежать некуда. В поле же от них толку нет, как и от посохи. Мне удалось натренировать вчерашних крестьян лишь потому, что бежать им среди смутного разорения было попросту некуда, литовским же выбранцам есть куда податься, и они при первой же возможности сбегут.

— Значит, надо отбить нападение коронной армии до Благовещенья, — пожал плечами я, — а после сева снова набирать лановую пехоту и тренировать её до самой жатвы. И снова набирать после святого Варфоломея.[6]

— Лучше дотянуть до Воздвижения,[7] — возразил лучше разбирающийся в этом вопросе Ходкевич, — тогда кметы охотнее идут в выбранцы. Работы меньше, а раз руки не нужны, так им и припоминают всё.

Дотянет ли наш мятеж хотя бы до Ильина дня,[8] будет уже хорошо, а загадывать так далеко я бы не рисковал.

— Лановая пехота, — покачал головой Острожский, — сколько её ни натаскивай будет дурна. Она проживёт ровно одну кампанию, а как распустишь по домам, так после кого соберёшь в новый набор, кто ж знает. Даже если и будут ветераны, их сильно разбавят новые выбранцы, которых придётся тренировать с чистого листа. Настоящая пехота — это наёмники. И надо успеть навербовать их в Пруссии, покуда этого не сделал король.

— Иоганн, курфюрст Бранденбургский, — заметил рассудительный Сапега, — вассал Жигимонта. Он может просто запретить своим подданным наниматься к нам на службу.

— Он пускай и регент Пруссии, — согласился с ним, но тут же возразил Острожский, — но ландгофмейстер ему напрямую не подчиняется, потому что Иоганн лишь курфюрст Бранденбурга, а не герцог прусский, чтобы ему ни обещали в Варшаве. Оберраты[9] фактически не подчиняются регенту, а Жигимонту не до того, чтобы разбираться ещё в прусской политике. Поэтому что бы курфюрст Иоганн ни запрещал, на это в Кёнигсберге всем наплевать. Ландгофмейстер может использовать это как мотив для отказа, однако если мы достаточно хорошо подмажем его, он быстро забудет обо всех запретах, настоящих или мнимых, откуда бы они ни исходили. Из Бранденбурга или Варшавы, не важно.

Если честно, я не очень понял, о чём именно дискутировал с Сапегой князь Острожский. Для меня вообще открытием стало, что Пруссия оказалась вассалом польского короля, как-то не укладывалось это у меня в голове. Князь же Скопин знал об этом не больше моего — всё же его в воины готовили, а не в дьяки иноземного приказа.

— Через ландгофмейстера можно и у шведского короля людей попросить, — добавил Януш Радзивилл. — Не так как это сделал царь Василий, — вежливый кивок в мою сторону, на который я ответил таким же, — он ведь в отчаянном положении находился в отличие от нас. А Каролус Шведский уж точно согласится подкинуть нам солдат, лишь бы ослабить своего верного врага, Жигимонта, чтобы тот и думать забыл о претензиях на шведскую корону.

— Он может не только золота за них захотеть, — напомнил о себе я. — Я ведь вёл переговоры с генералом Делагарди о помощи, и первым делом тот сообщал, что его королю нужны земли.

— Шведская земля худа и не родит доброго хлеба, — кивнул Острожский, — потому её и нужно много, чтобы прокормить народ и армию. Конечно, Каролус Шведский захочет отщипнуть кусок пожирнее, но пускай накидывается на коронные земли в бывших Инфлянтах, Литву же оставит в покое.

— Думаете, Иван Константиныч, — не без иронии обратился к нему Сапега, — он остановится только на Инфлянтах и не захочет большего?

— Быть может, и нет, — согласился Острожский, — однако даст он нам солдат для борьбы с Жигимонтом или нет, на его решение о новом вторжении это никак не повлияет, Лев Иваныч.

— Тогда, — решил я, — переговорам с Карлом Шведским быть, но обещать ему за солдат нужно только деньги, а также дружественный нейтралитет в случае его новой войны с Польшей.

— Вы так с нами совсем ополячитесь, Михал Васильич, — рассмеялся князь Радзивилл-Сиротка, и я был уверен, что имя моё на сей раз он исказил намеренно. — Скоро от вас и латыни удивляться перестанем.

Вот за такими разговорами и прошёл остаток пира. Поспать нам тогда удалось лишь пару часов. Следующим утром армия покинула Гродно и потянулась обратно в виленский лагерь.

[1]Врагами литовского народа (лат.), по аналогии с hostes populi Romani — «враги римского народа»

[2] Народной легализации (лат.)

[3] Реестровое казачество или приписное казачество, Реестровые казаки, Регистровые казаки — часть казаков Поднепровья, принятых Речью посполитой на государственную военную службу для организации охраны и обороны южных границ польско-литовского государства и выполнения полицейских функций

[4] Сделал тот, кому выгодно (лат.)

[5] 25 марта

[6] 24 августа

[7] 14 сентября

[8] 20 июля

[9]Высшим органом власти в Прусском герцогстве был совет оберратов, состоящий из ландгофмейстера, обер-бурграфа, обер-маршала и канцлера. В обязанности ландгофмейстера входил сбор налогов и надзор за военной палатой. В ведении обер-бурграфа находились доменные земли. Обер-маршал управлял двором монарха и замещал ландгофмейстера в его отсутствие. В ведении канцлера находился суд, а также школьная и церковная политика