На Литовской земле

Глава 27 Подкрепления

Я готов был в обе щеки расцеловать Кмитича и Лисовского, хотя последнего и должен бы ненавидеть, да и ненавидел всей душой. Слишком много горя принёс этот человек моей Родине. Однако сегодня эти двое буквально изменили весь ход войны. Варшава была обречена, что я и заявил на первом же военном совете, состоявшемся на левом берегу Вислы.

— Я даже не рассчитывал на такой успех, — говорил я, — какой принесла нам битва на Висле. Благодаря стражнику великому литовскому и полковнику Лисовскому нам удалось не просто разбить, но разгромить, рассеять по округе всё войско Оссолинского. А ведь это едва ли не половина всей кавалерии Жигимонта.

— Жаль самого воеводу подляшского взять в плен не удалось, — покачал головой Лисовский.

Конечно полковник невелика птица, чтобы на военных советах присутствовать, но сегодня особый день, и не пригласить его я не мог. Хотя и старался не смотреть особо в его сторону.

— Хороший выкуп можно было бы за него взять, — усмехнулся Кмитич, — но уж не свезло, так не свезло. И так добычи твои лисовчики взяли богато, столько и липки к рукам не прибрали.

Между татарами и лисовчиками после боя даже короткие схватки за пленников и добро вспыхивали. Их гасили рейтары Козигловы, неизменно оказывавшиеся рядом с буянами, чтобы угомонить всех разом. При этом добро как-то само собой оказывалось у рейтар, спорить с которыми не желали ни липки, ни лисовчики.

Кмитич с Лисовским шли спасать наше войско, торопились к переправе, взяв с собой в войско столько коней, что на каждого всадника по три приходилось. Забирали у богатых, давно не ведавших войны мазовчан рабочих лошадок, каких не жалко и загнать. Боевых и верховых коней жалели: гнали без груза и даже без сёдел, как табун. Мчались как ветер, без отдыха, загоняя крестьянских лошадок, и лишь после того, как те падали, пересаживаясь на верховых. Боевых же берегли до последнего. Лишь перед самой атакой накинули на них сёдла и ударили. Сходу, без порядка, думая, что спасают, на деле же оказалось, именно они превратили победу в полный разгром. Опрокинули и порубали уже бегущих, сломавших боевые порядки панцирников, врезались с тылу в отступающих гусар так, что те внезапно оказались в окружении. Рубились, правда, до последнего, жестоко, не желая сдаваться в плен. Кое-кто даже прорвался: всё же лисовчики, липки и даже пятигорцы были кавалерией лёгкой. Гусары прорубались через них, нанося страшные раны своими длинными концежами, и пускали спотыкающихся коней вскачь, пытаясь уйти подальше. Многих потом приводили на арканах те же липки: далеко на таких уставших конях не уедешь. Однако кое-кому всё же удавалось спастись.

И тем не менее можно было с уверенностью сказать, что конное войско Оссолинского перестало существовать. Конечно какая-то часть его придёт в Варшаву, неся королю чёрную весть. Однако много кто решит, что войны с него хватит и отъедет обратно в своё поместье или застянок, прикинув что дело королевское проиграно, и драться за него больше не стоит.

— Теперь нам нужно как можно скорее идти к Варшаве, — продолжил я, — и ставить под её стенами осадный стан.

— Жигимонт знает, — напомнил мне Ходкевич, — что у нас нет тяжёлых пушек для осады столицы. С нашим арсеналом мы провозимся слишком долго, а кидать на штурм стен выбранцов — затея гиблая. Ещё Баторий, когда Псков осаждал, показал это. Не слишком они хороши при штурме стен.

Пскова Стефан Баторий так и не взял, пришлось ему тогда убираться подобру-поздорову, несмотря на заявление о победе над Русским царством. И мы сейчас окажемся в том же положении, что и он. Торчать под стенами Варшавы без тяжёлых пушек и надежд на их прибытие откуда-либо — попросту глупо. Мазовия, конечно, край богатый, но наша армия объест его слишком быстро, да и потери в осаде, даже без стычек с гарнизоном, будут расти каждый день. Как и дезертирство, особенно среди выбранцов. Мы можем попробовать простоять здесь столько же, сколько Жигимонт стоял под Смоленском, вот только что-то мне подсказывало, это далеко не лучшая идея. В конце концов, у нас в тылу может образоваться конфедерация, а то и не одна. И вот тогда-то нам придётся очень туго.

— У нас достаточно инженеров, — ответил я, — чтобы минную войну развернуть. Будем подводить петарды к воротам. Современная война возможна и без пушек. Тем более, что укрепления Варшавы старые и на методы войны новой никак не рассчитаны.

— Прольётся много крови, — покачал головой князь Януш Радзивилл, — прежде чем мы прорвёмся в Варшаву. Да и времени уйдёт на все эти штурмы очень много. Пока мы будем осаждать столицу, к ней вполне могут подойти подкрепления.

— А без конницы Оссолинского, — добавил гетман Ходкевич, — потерянной на Висле, Жигимонт не рискнёт выйти в поле.

— У нас нет выбора, — пожал плечами я, — кроме как окружить Варшаву настоящим кольцом осадных лагерей и предпринимать штурмы, прощупывая оборону. Рано или поздно она поддастся.

Я верил в то, что Варшаву можно взять и без осадных орудий. Она не слишком велика, столицей стала недавно, и домов в ней, как мне сообщили, насчитывалось около трёх сотен. Далеко ей до Москвы и Вильно. Долго оборонять не самый большой город с откровенно устаревшими, средневековыми ещё стенами, лишь дополненными шанцами и валами и редутами с пушками, невозможно. Сильной стороной поляков всегда была кавалерия, а при обороне крепостей от неё толку мало, нужна толковая пехота. Однако за валами и рвами даже выбранцы чувствуют себя достаточно уверенно, чтобы сражаться, а не разбегаться после первого же серьёзного натиска. У нас же как раз в пехоте существенное преимущество, и пускай на штурм первыми придётся кидать наёмников, а уж следом за ними самых обстрелянных выбранцов с гайдуками, всё же я считал, что пускай и дорогой ценой, но Варшаву мы возьмём.

— Перво-наперво нужно запасти как можно больше пороху и ядер, — принялся приказывать я. — Будем вести обстрел Варшавы день и ночь, чтобы в городе никто ни спать ни есть нормально не мог. Калёных ядер как можно больше кидать. Вонючих тоже. Эпидемия живо заставит Жигимонта или на переговоры пойти, или выйти в поле для битвы. Разделить войско на две дивизии. Первая сидит в закопях и готовит минную войну, если получится взорвать галерею, считайте, Варшава в наших руках. Вторую отвести на десять вёрст от городских стен, чтобы видно оттуда не было, насыпать вал и заставить отрабатывать штурм, чтобы всякий солдат при штурме настоящем знал свой манёвр и действовал не задумываясь. Осадную дивизию надо сформировать в основном из наёмников и необстрелянных выбранцов. Пускай сидят в безопасности и воюют потихоньку, да опыта набираются. В штурмовую набрать прошедших Гродно, Белосток и Вислу, дать им два полка шотландских мушкетёров, в которых потери поменьше. Изводить их тренировками денно и нощно, чтобы через две недели были готовы идти на штурм.

— Кого вы поставите во главе этих дивизий? — поинтересовался Ходкевич.

— Вы, пан гетман, — ответил ему я, — возглавите штурмовую, потому что это наиболее вашим талантам соответствует. Князь Януш же останется под стенами, и мы вместе с ним будем руководить осадой.

После этого совета, который не сильно-то затянулся: обсуждать было особо нечего, войско двинулось маршем к Варшаве. Теперь уже не спешили особо, давая недавно прошедшим огонь жестокого сражения людям отдыху побольше. Тем более, что под стенами Варшавы он им будет только сниться. Уж там-то работы хватит на всех.

Когда до Варшавы дошли чёрные вести о страшном поражении Оссолинского, его величество, хотя и человек он был ещё довольно молодой, страшно расхворался. Так сильно он болел после того, как узнал о мятеже вероломного герцога Седерманландского, захватившего шведский престол. Даже после побега из-под стен Москвы не было его величеству так худо, как теперь. Несколько дней пролежал он пластом, и к нему врачи допускали лишь епископа Гембицкого да молодую королеву Констанцию Габсбуржанку. Всякий раз, когда королевский секретарь выходил его покоев, толпа придворных тут же набрасывалась на него словно свора псов, забыв о епископском сане Гембицкого, и вопрос у всех на устах был только один: будет ли его величество жить или стоит уже готовиться к новому сейму? Ответ на него у епископа неизменно был один и тот же:

— Состояние его величества тяжёлое, но стабильное. — Гембицкий, опытный политик и интриган ни разу ни единого слова ни даже интонации не изменил, чтобы не давать многочисленным придворным повода к размышлениям. — Однако с Божьей помощью и вашими молитвами, вельможное панство, — он так обращался ко всем, потому что среди придворных было немало и дам, сопровождавших своих супругов, — его величество поправится и снова примет бразды правления Речью Посполитой.

Наверное, подойди в те дни армия мятежников к стенам Варшавы и предприми штурм, так столица бы пала к ногам самозванного великого князя литовского, настолько страшная сумятица творилась тогда головах у всех. Однако тот не спешил, давая войску отдых перед осадой. И прежде чем он подступил к столице, начав разбивать по своему обыкновению осадные лагеря, превращая их в настоящие крепостцы, его величеству и в самом деле стало лучше. Когда это произошло, Сигизмунд, узнав эту новость, как будто нашёл в себе какие-то прежде неведомые силы и на следующий день уже встал с койки. А неделю спустя, пускай и опираясь на руку крепкого пажа, всегда готового подхватить его величество, если у того ноги откажут, уже взбирался по винтовой лестнице на башню, чтобы своими глазами через линзы зрительной трубы поглядеть на врага.

— Московский князь снова обвёл нас вокруг пальца, — недовольно ворчал Сигизмунд, глядя на строящиеся вокруг Варшавы крепостцы, откуда уже очень скоро начнут обстрел города и передовых укреплений вражеские пушки. — Мы ждали штурма через Вислу, а он сумел побить Оссолинского и тем лишил нас почти половины конницы.

— Оссолинский свалял хорошего дурака, — не преминул задеть противника в борьбе за булаву великого гетмана коронного Александр Ходкевич, — и потерял доверенные вашим величеством ему хоругви, равно как и собственные, подляшские. Вас не первый день дожидается племянник Потоцких, молодой Станислав, гусарский ротмистр, прозванный Реверой, он чудом вырвался из той бойни и готов вам поведать всю её печальную историю.

— Пускай отдыхает, — отмахнулся король. — Если услышу, как гибли гусары, я снова расхвораюсь, и тогда уже ничто не спасёт Варшаву, а с ней и всю Речь Посполитую.

Тут он вовсе не бахвалился, а вполне трезво оценивал положение. Заболей он снова, да так, как недавно, когда и пары слов толком сказать не мог и лежал целыми днями без памяти от жара, и сенат тут же возьмёт управление на себя. А ведь хуже быть не может, когда в осаждённом городе вместо одного человека решения станут принимать шестнадцать сенаторов-резидентов. Среди них всегда найдутся и те, кто захочет прекратить войну любой ценой, в том числе и такой, заплатить которую его величество ни за что бы не согласился. Поэтому сейчас вся Речь Посполитая покоилась на плечах короля Сигизмунда, и это была вовсе не фигура речи.

— Благодаря Оссолинскому у нас нет сил, чтобы организовать вылазки, — продолжил мрачно вещать Ходкевич, — и пытаться сбить осаду или хотя бы замедлить ход работ. Сейчас вся округа в руках бунтовщиков: их фуражиры безнаказанно грабят крестьян и мелкую шляхту, забирают скот, коней, зерно, кур. Мятежники на чужой земле, и их ничего не сдерживает.

— Мазовчане — народ зажиточный, но крепкий, — засомневался король, — если они будут и дальше грабить округу, то очень скоро в тылу у них образуется конфедерация, а может и не одна.

— Это ослабит позиции мятежников, — согласился Ходкевич, — но пока у них есть Лисовский и липкинские хоругви на конфедерации сильно уповать не стоит. Кмитич с Лисовским уже показали себя отменными командирами в такого рода войне и своего шанса не упустят. К тому же от Оссолинского ушли союзные нам татары Кан-Темира. Возможно, они смогут учинить войну на коммуникациях врага, а может и вовсе не пойдут на левый берег Вислы и отправятся в Литву, наводить там страх и брать ясырь.

— Это было бы весьма кстати, — заметил его величество, — ведь недовольство в тылу скверно сказывается на любой армии.

— В Литве осталось достаточно войск, — покачал головой Ходкевич, — чтобы справиться с татарами. У Кан-Темира после Белостока их осталось не так много, чтобы устроить настоящий террор, так что на это сильно рассчитывать не стоит. Он скорее в Крым уйдёт раны зализывать, видя, что здесь ему удачи и добычи не видать. Ведь так обыкновенно в таком случае татары поступают.

— Что же вы предлагаете, пан гетман польный? — подчеркнув тоном чин Ходкевича, поинтересовался король.

— Разорить осадный лагерь на правом берегу, — принялся сыпать предложениями гетман, потому что ждал именно этого вопроса, — вряд ли там осталось много народу, если вообще все не разбежались. Можно ночью, скрытно, на лодках подвести казаков, они в этом деле большие доки. А когда лагеря на правом берегу не станет, тогда нужно снова навести наплавной мост в Прагу. По нему отправить фуражиров за припасами, особенно порохом. Его, ваше величество, нам понадобится превеликое количество, и даже обширных запасов, что есть в столице, может не хватить.

В том, что пальбы из пушек будет много, король ничуть не сомневался.

Орудия гремели и швыряли ядра день и ночь. Сотни и сотни ядер, тонны, наверное, пороху изводили каждый день, часто не останавливаясь и после захода солнца. Ночи в конце июля ещё не такие длинные, да и небо было чистым, так что света от луны и звёзд вполне хватало. И мы, и гарнизон Варшавы не прекращали огонь, и вскоре все осадные станы со всеми крепостцами, что воздвигали выбранцы и куда посадили небольшие отряды их, были затянуты облаком вонючего порохового дыма.

Все мы засыпали и просыпались с запахом протухших яиц, он преследовал нас всюду, особенно противно было во время еды. Казалось, что бы ты ни ел, а всё отдаёт протухшими яйцами. Но человек привыкает ко всему, так и все мы привыкли к этой вони, почти перестав замечать её спустя неделю или около того. Пороховая гарь, висевшая в воздухе, как будто даже глаза разъедать перестала, и мы больше не щурились и не вытирали постоянно выступающие слёзы.

На гром от пушечных выстрелов тоже уже никто не обращал внимания. Все кричали, чтобы их услышали через канонаду, и даже военные советы проходили на повышенных тонах. Так что если бы не грохот могло показаться, что мы сейчас за оружие схватимся, так громко кричали мы друг на друга. Обсуждать, правда, было особо нечего. Бомбардировка Варшавы результатов не давала. Стены нашим пушкам было не пробить, так что оставалось лишь забрасывать город калёными ядрами да начинёнными порохом бомбами. Но за все недели, которые мы подвергали Варшаву бомбардировке, в городе не возникло ни одного сильного пожара, а те, что вспыхивали, тушили довольно быстро.

— У пана Варшицкого, каштеляна варшавского, — говорил мне князь Януш, надсаживая глотку, как будто нас разделяло по крайней мере полверсты, — дело поставлено как надо. Он не даст нам подпалить Варшаву, хотя бы мы и весь город калёными ядрами и бомбами закидали.

— Мы не для того, чтобы поджечь Варшаву, порох жжём, — отмахнулся я. — Пускай они там сидят и боятся нос из дома высунуть. Раз уже мы не смогли навязать коронному войску полевого сражения, я не собираюсь гробить людей в десятках штурмов. Штурм нужен один, но такой, чтобы город пал.

Я верил в то, что это удастся. Вспомнив из истории штурм непобедимого, как казалось тогда Измаила, который взял со своей армией Суворов, я решил применить кое-что из его приёмов. Надо же хоть иногда получать выгоды от того, что во времена моей прошлой жизни звали послезнанием. Пока лановая пехота из штурмовой дивизии Ходкевича скрытно от врага штурмует валы и шанцы, точно такие же, как под стенами Варшавы, в самом вражеском городе у всех должно сложиться полное впечатление, что наше войско готово пойти на штурм в любой день. Я даже велел провести несколько ложных штурмов, прощупывая вражескую оборону. Вот только стоили они нам слишком дорого, и от продолжения пришлось отказаться.

— Есть ли результаты в минной войне? — спросил я у князя Януша, но тот в ответ лишь печально покачал головой.

— Траншеи немцы роют, как кроты, — ответил он, — и резня, по словам их фальдкапитана идёт прежестокая, но результатов пока нет. С той стороны подводят контрмины и начинаются драки, так что даже порох пока донести не выходит.

— Пускай продолжают, — заявил я. — Всё, что держит врага в постоянном напряжении, нам на руку.

— Но и наши солдаты в таком же напряжении пребывают, — заметил князь Януш Радзивилл. — Жалование заканчивается, и солдаты хотят денег, а их нет. В хоругвях, переданных вам курфюрстом растёт недовольство. Солдаты оттуда не хотят лезть в траншеи и подземные галереи, откровенно кричат, что их кидают на убой, чтобы денег не платить.

— Крикунов выловить и повесить, — велел я. — Именно повесить, а не расстрелять перед строем — они солдатской казни не достойны. Что мы можем предложить солдатам?

— Пока не придёт обоз с казной из Литвы, — сказал князь Януш, — о котором писал пан канцлер, увы, ничего. Сейчас у нас денег просто нет.

Я давно уже отписал Сапеге, чтобы собрал всё, что есть, выскреб все закрома, растряс Воловича, провёл реквизиции у Пацев, потому что они предали Литву, и теперь все богатства их семьи переходят в казну. В общем, чтобы он сделал всё, что сможет, но добыл мне достаточно серебра для войны. Без него солдаты воевать не станут. Даже выбранцам надо что-то платить, иначе по домам разбредутся, у них ведь хозяйство, а тут август на носу, урожай собирать надо. Одни бабы, старики да дети малые с этим могут и не справиться. Тем более, что в этом году урожай будет на диво богатый, говорят, и не хотелось бы, чтоб хлеб сгорел неубранный на полях.

— Распространите слухи, — добавил я, — что обоз с серебром будет со дня на день, этого хватит на какое-то время. Сапега пишет, что уже отправил телеги из Вильно, а значит это, возможно, и не будет такой уж ложью. Лисовского отрядите найти обоз и привезти его к нам.

— Лиса прямо в курятник отправлять, — покачал головой Януш Радзивилл, — разумно ли это?

— Разумно, — отрезал я. — Вполне разумно, пан Януш, ведь с этакой горой серебра и золота он всё равно никуда не денется. Что ему с ними делать? Он будет богат как Крёз, богаче турецкого султана, наверное, но не сможет этим богатством распорядиться. Ведь все отлично знают, откуда у него это золото и серебро.

Александр Юзеф Лисовский был человек в высшей степени разумный, и никогда бы не польстился на кусок пирога такого размера, какой не то, что прожевать, а откусить и то не сможет толком. Это как в истории с инкассатором, ограбившим банк, унесшим какую-то астрономическую сумму и попавшимся через неделю. Деньги просто в землю зарыл до лучших времён, вот только времена эти так для него и не наступили. Лисовский же, пускай и пройдоха, однако далеко не так глуп. Он довезёт деньги в целости и сохранности, не дав никому ограбить обоз, а после получит за это своё законное вознаграждение.

— А чтобы и другие кавалеристы не скучали, — продолжал я, — отправьте пана Козиглову со всеми его рейтарами штурмовать холм на правом фланге. Нам нужно выбить оттуда ляхов и вырыть там шанцы да пушек поставить. Они будут вести огонь прямо по траншеям и редутам врага. Да и калёные ядра с бомбами оттуда кидать на город куда сподручнее.

— Опасно, — возразил князь Януш, — много рейтар погибнет при штурме холма. Он ведь простреливается из Варшавы.

— Пока будет идти бой, — заявил я, — из города по холму стрелять не станут, а после выбранцы там хорошенько в землю зароются, они это умеют делать и под вражеским огнём. В конце концов, не каждая пуля на войне — в лоб. Посулите им, князь, двойной паёк и по червонцу от меня лично, чтобы работали как следует. Нам нужен этот холм, и Козиглова должен взять его во что бы то ни стало.

— Потери могут быть несоразмерны, — не сдавался князь Януш, — особенно среди рейтар, на которых мы опираемся в свой тактике на поле боя.

— Вы, князь, видимо, не знаете, что такое фланкирующий огонь, — поразил я его своими познаниями в артиллерийском деле. — Поглядите на карту, — мы вместе с ним склонились над картой окрестностей Варшавы, на которую были нанесены вражеские укрепления перед городскими стенами, был там и тот самый холм, о котором мы спорили, — как только здесь, на холме, встанут наши пушки, под их огнём, — я провёл пальцем линию, — окажется добрая треть шанцев и редутов перед стеной. Подвозя боеприпасы вот так, — я провёл долгий крюк вокруг холма, так чтобы ни разу не оказаться на виду оттуда, — мы сможем огнём из пушек даже не самого большого калибра покинуть эту ляшских линию укреплений, оставив лишь людей на валах. Это серьёзно оголит их оборону и облегчит нам штурм. В случае же, если коронная армия выйдет из города, — добавил я, — весь её левый фланг окажется под нашим огнём, а взять холм со стороны Варшавы будет сложно. Он там намного круче, нежели с нашей: ни пехоте не взобраться, ни кавалерии не заскочить. Этот холм, князь, будет стоить каждой капли пролитой за него крови, уверяю вас.

Конечно, земля не стоит крови, что прольётся на неё, однако, кажется мои слова произвели впечатление на князя Януша, и больше у него возражений не нашлось.

Оборонять холм на дальнем левом фланге, перед стенами Варшавы, поставили английских наёмников под командованием капитана Аберкромби. У него была всего лишь полурота мушкетёров да пара пушек, а потому он предпочёл основательно зарыться в землю. Если враг решит атаковать его всерьёз, даже сбежать не выйдет: сторона холма, обращённая к Варшаве, слишком крута, поэтому драться придётся до последнего. Чего бы капитану Аберкромби совсем не хотелось. Умирать он не спешил.

Когда у пологого подножия холма замаячили первые фигуры конников, он тут же отдал приказ наводить пушки и выстроил мушкетёров для отражения атаки. Про себя молодой капитан молился, чтобы эти чёртовы поляки со стен, заметив сражение на холме, не принялись палить по его позиции, перемешивая с землёй всё живое, лишь бы холм не достался врагу.

Однако Козиглова, которому приказано было взять холм любой ценой, не спешил кидать своих рейтар на штурм. Был он пускай и дубоголовым, но отнюдь не глупым командиром, и людей своих ценил, не желая проливать их кровь без нужды. То же касалось и вражеской крови, несмотря на то, что во время сражения никакой пощады дарить могучий литвин никому не спешил.

— Трубач и знаменосец, — велел он, — за мной!

И небольшая кавалькада лихо поднялась на холм по пологому его краю.

Увидев это, капитан Аберкромби не спешил отдавать приказ стрелять по трём фигурам. Явно не воевать едут, а на переговоры, и убивать посланников было бы верхом глупости. После такого уж точно не отпустят живым.

— С кем имею честь? — даже спешившись, огромный Козиглова возвышался над капитаном подобно горе.

— Капитан Аберкромби, — представился тот, поклонившись вполне учтиво.

— Ротмистр Козиглова, шляхтич герба Зервикаптур, — ответил тот. — Командую рейтарами и конными аркебузирами в войске великого князя литовского. И мне был отдан недвусмысленный приказ взять этот холм.

— Насколько мне известно, — усмехнулся Аберкромби, — единственный великий князь литовский сейчас сидит по ту сторону стен.

— Король польский, — возразил ему Козиглова со обыкновенной своей обстоятельностью, — лишён венца великого князя литовского виленским элекционным сеймом, посему не имеет более права так именовать себя.

— Это всё grande politique, до которой мне, честно признаться, и дела нет, — отмахнулся Аберкромби. — Но поскольку мне был отдан недвусмысленный приказ этот холм оборонять и не допустить вас на него, то я буду делать это всеми доступными силами.

— Со стен этот холм хорошо простреливается, — заметил Козиглова, — как думаешь, пан капитан, долго ли ляхи на стенах медлить будут, прежде чем всё тут с землёй перемешают? Моих рейтар и твоих солдат.

— Приди и возьми, — усмехнулся Аберкромби. — Более нам говорить не о чем, господин ротмистр, теперь пускай за нас сталь и свинец поговорят.

Многие обвиняли пана Козиглову в дубоголовости, однако мало кто знал, насколько он толковый командир. Понимая, что разговор окончен и сейчас англичанин вполне может приказать своим мушкетёрам дать залп по нему, он развернул коня и быстро спустился с холма. Знаменосец с трубачом не замедлили последовать за ним. Проезжая мимо колючих кустов, обильно росших у подножия холма, Козиглова зачем-то вынул до половины из ножен свой тяжёлый рейтарский палаш, скорее даже меч, какими вооружались рыцари даже не прошлого, а предшествующих ему столетий, и с сильным звоном и скрежетом вогнал обратно. Трубач со знаменосцем решили, что так он борется с гневом. Ведь мало кто во всём войске мог поверить в то, что литвин этот обладает настолько добрым сердцем. Они не знали, что это был условный сигнал для скрывавшихся в тех кустах конных аркебузиров.

Бесшумно эти всадники расстались со своими лошадьми, и, покуда капитан Аберкромби отвлечён был на посольство Козигловы, и все взоры прикованы были к нему и его спутникам, аркебузиры подобрались к подножию холма пешими и засели в том самом колючем кустарнике. Вооружённые длинными аркебузами с колесцовым замком, почти не дающим осечек, и потому лучшим для конного боя, употребляемым в основном в пистолетах, они лишь ждали сигнала командира. А дождавшись его, дали слитный залп по мушкетёрам Аберкромби. Их было слишком мало, чтобы нанести настоящий ущерб. Кажется только ранили кого-то да и то не сильно, однако перестрелка завязалась тут же. Английские мушкетёры отвечали засевшим в кустах аркебузирам такими же слитными залпами. Палили, считай, вслепую, и потому урона противнику не наносили вовсе. Однако перестрелку эту заметили со стен Варшавы, чего и добивался ротмистр Козиглова.

Артиллеристам на стенах был отдан строжайший приказ открыть огонь по холму, как только враг попытается взять его. Козиглова отлично понимал это, а потому не спешил кидать своих рейтар под ядра польских пушек, явно пристрелянных по холму. Затея же с небольшим отрядом аркебузиров, засевших в кустах и спровоцировавших английских мушкетёров, оправдала себя целиком и полностью. Как только завязалась перестрелка, и её заметили со стен Варшавы, оттуда ударили пушки. Как и обещал капитану Аберкромби Козиглова, холм, и всех, кто на нём, начали буквально перемешивать с землёй. Со стен ведь не видно, что там стоят только английские мушкетёры, раз стрельба идёт, значит, враг близко, и надо выполнять приказ. Засевшие же у подножья аркебузиры просто залегли, пережидая пушечный огонь. До них долетали лишь случайные ядра, да и те никому вреда не принесли, бились об землю и катились себе дальше. Мушкетёрам Аберкромби досталось куда сильнее. Погибла почти треть из них, многие же из переживших обстрел были ранены, как и сам капитан, которому рассекло лоб кусками камня, выбитыми ядром из земли.

Как только обстрел прекратился, Козиглова почти сразу вернулся на холм, чтобы стать свидетелем печального зрелища. Чудом пережившие обстрел мушкетёры сидели на земле, кто-то помогал товарищу бинтовать рану, другие же просто тупо глядели на здоровяка верхом на могучей кобыле. На ноги подняться Аберкромби смог с трудом: голова кружилась, кровь сочилась из-под повязки, остановить её не удавалось, камни рассекли кожу слишком глубоко.

— Прежде я просил вас покинуть холм, пан капитан, — заявил Козиглова, — теперь же требую вашу шпагу.

— Вынуждаете нас сдаться, — прохрипел Аберкромби, привычным уже жестом смахивая кровь, льющуюся в глаза.

— Совершенно верно, — кивнул Козиглова, который на сей раз не стал спешиваться и теперь говорил с капитаном с высоты седла, отчего казался ещё выше, — и если вы не сделаете этого, я снова отдам приказ моим людям начать стрелять. Сколько вас останется после того как замолчат пушки на стенах Варшавы?

Капитан Аберкромби не хотел сдаваться, однако выбора ему не оставили. Он понимал, что враг потерь не понесёт, ведь все ядра достанутся его мушкетёрам, потому что на стенах никто не станет разбираться, а просто выполнят приказ. И попросту перемешают его людей с землёй, обратив этот злосчастный холм в его могилу. Поэтому он вынул из ножен шпагу и отдал её ординарцу, а тот поспешил передать знаменосцу, сопровождавшему Козиглову.

Холм был взят, и уже той же ночью на нём начались работы. Несколько десятков выбранцов принялись сооружать там редуты и насыпать вал для защиты от пушек со стен Варшавы. Выбранцы работали почти без света, путались друг у друга под ногами, ругались отчаянно, но дело делали, понимая, что с первыми лучами солнца их ждёт жесточайший обстрел. А потому нужно как можно больше сделать, прежде чем в Варшаве поймут, что холм потерян и примутся перемешивать их с землёй.

Лонгин Козиглова отличался не только милосердием, не свойственным людям в ту эпоху, но и удивительной скромностью. Он предстал передо мной с докладом о взятии холма, и когда его начали расспрашивать, как это было, лишь отмахивался и говорил, что не важно как, главное, дело сделано. Тогда пришлось вмешаться его поручику, который и рассказал о военной хитрости Козигловы во всех подробностях.

— И каковы потери? — поинтересовался я.

— Двое раненных и те легко, — ответил Козиглова и добавил обычным своим тоном: — Слава Господу и Деве Пречистой.

— Пан Януш, — обратился я к князю Радзивиллу, — к вам, как к лицу осадой командующему обращаюсь. Найдите для пана Козигловы подходящий полковничий буздыган, он его заслужил.

— Ваша милость, — едва в ноги мне не повалился ошеломлённый Козиглова, — вельможный князь, ведь недостоин я такой чести, чтобы прежде других полковником становиться. Нет у меня соображения для такого чина.

— Чего вы достойны, пан Лонгин, — отрезал я, — то нам с князем Янушем, как людям с большим соображением, нежели у вас, решать позвольте. Примите булаву и будьте её достойны.

Козиглова стоял как громом поражённый моими словами, покуда товарищи не увели его, чтобы устроить пирушку по случаю получения высокого чина.

— Этакому Голиафу, — усмехнулся князь Януш Радзивилл, — надобно буздыган особый изготовить, а то обычный для него маловат. Несерьёзно смотреться будет за поясом.

Однако добрые вести на этом закончились и начались тревожные. С юга и с запада шли две армии, и пока о том, кто их ведёт и все намерения их были нам неясны. И это было в высшей степени неприятно.

Вести о приближающихся армиях дошли и до Варшавы, и о том, кто же идёт к столице: помощь или новые враги, много разговоров по всему городу. Само собой обсуждали это и в королевском кабинете, где совещания, в которых принимали участие первые люди королевства, длились порой по целому дню.

— Последние новости с юго-востока, — сообщал Сигизмунду епископ Гембицкий, — были о том, что под Збаражем случилась большая баталия. В ней войска обороняющихся и Жолкевского наголову разгромили предателя Конашевича Сагайдачного, заставив остатки его казацко-мужицкого воинства бежать на Сечь. Однако и там, как писал вам, ваше величество, Жолкевский, ему покоя не видать. Он отправил к низовцам верного человека, подстаросту чигиринского некоего Михаила Хмельницкого, чтобы тот со своим полком и прочими казаками, что остались верны Короне и вашему величеству, навёл там порядок и вырвал булаву из рук самозваного гетмана.

— Вы думаете этот Хмельницкий, — усомнился Александр Ходкевич, — сумеет привести к покорности низовое казачество и через это все украинные воеводства?

— Конечно, не сможет, — покачал головой Гембицкий, — и помощи от Вишневецких со Збаражскими ждать не приходится. Им ещё разбираться с бунтом и гасить его по всем воеводствам. Однако Жолкевский пишет вашем величеству также, что идёт со своим войском к Замостью, чтобы соединить силы с юным Томашем Замойским.

— В Замостье всем заправляет дед Томаша по матери, — возразил Ходкевич, — Станислав Тарновский, а он ни единого солдата не дал в помощь осаждённому Збаражу.

— Однако теперь, — вступил в увлекательную беседу сам король Сигизмунд, — когда непосредственная опасность Замостью и всем землям Замойских и Тарновских пропала вместе с разгромленным войском лжегетмана Конашевича, он, быть может, придёт на помощь своему королю в осаждённой столице. К тому же если Сагайдачный разгромлен, значит воинство идущее к нам с юго-востока может быть лишь союзным нам.

— Ваше величество правы в этом, — согласился с ним Ходкевич, — и ведёт это войско скорее всего Жолкевский, желая обратно булаву великого гетмана коронного заполучить. — Не удержался он от шпильки в адрес ещё одного конкурента в борьбе. Интригами Александр Ходкевич никогда не пренебрегал и всегда готов был вставить словцо ровно тогда, когда нужно. Вот как сейчас к примеру. — Однако размер его, к сожалению, далёк от того, о котором доносят слухи. Тарновский — старый паук, и покуда по соседству с ним будет горячо, он солдат не даст даже для спасения отечества.

— Вот, — грустным и каким-то тяжким голосом произнёс его величество, — вот она золотая вольность шляхетская. Речь Посполитая пропадай, гори огнём, спасать же будут лишь свою землю. Она, как рубаха, к телу ближе. Таков же и Вейер, — продолжил король, — не пошёл к нам на выручку, принялся ратиться с предателем курфюрстом и, по всей видимости, проиграл.

Вести с северо-запада, из Поморья и окрестностей Мальборка, где состоялась ещё одна битва, приходили совсем не такие, как из украинных воеводств. Ян Вейер, непревзойдённый пехотный командир, что редкость для шляхтича, попытался снять осаду с города, но в тяжёлой битве понёс поражение или же не сумел выполнить поставленную себе цель и отошёл обратно к Пуцку, чтобы привести в порядок потрёпанное воинство. Вот только денег у него на это не было, а потому он мог лишь дать побитым солдатам отдохнуть, но не более того. Новую амуницию и оружие, взамен испорченных и потерянных за время недолгой, но интенсивной военной кампании против курфюрста, брать ему попросту неоткуда, а на покупку не было средств. Так что рассчитывать, что в тылу в мятежного литовского войска находится дружественная армия, не приходилось.

— Нам следует первым делом определить, — начал давать его величеству военные советы Ходкевич, — кто идёт к Варшаве с юго-востока, и какова точная численность этого воинства.

— А как быть с тем, кто идёт с северо-запада? — тут же поинтересовался Гембицкий. — Туда вы тоже предложите отправить разведчиков?

— Это было бы неплохо, — спокойно ответил Ходкевич, — однако после того как пан Оссолинский потерял столько конницы, мы не можем себе позволить отправлять отряды в тыл к врагу. Правый же берег Вислы сейчас мятежники не контролируют никак, и потому наши гонцы доберутся до армии и вернутся в Варшаву.

— Но что, если вести из украинных воеводств ложные? — продолжал настаивать на своём Гембицкий. — Что если не Сагайдачный, но Жолкевский побит, и к столице движется не союзное войско, но дикая казацкая орда?

— Даже в этом случае, — гнул свою линию Ходкевич, — нам нужно знать, что у нас нет надежд на подкрепление. Однако, ваше преосвященство, всё же позволю себе сильно усомниться к том, что это могут быть казаки. Ибо primo, не могу взять в толк: для чего бы Жолкевскому лгать в письмах к его величеству о поражении самозваного гетмана и его армии. И secundo, даже если вести эти ложны, казакам ни за что не пройти к нам, не взяв Замостья, а это уж крепость такая, о которую даже самая современная армия зубы обломает. А благодаря упрямству пана Тарновского, который там всем распоряжается, в Замостье довольно и провианта, и фуража, и пороха, и главное гарнизон полностью укомплектован. Казаки же долго и упорно осаждали Збараж, они измотаны войной и даже если бы и сели в новую осаду, теперь уже у стен Замостья, то уж точно не взяли бы эту крепость так быстро, чтобы уже объявиться столь близко от Варшавы.

Слова эти совершенно успокоили его величество, и он велел Ходкевичу тут же отправлять людей к войску, идущему с юго-востока. Он рассчитывал на добрые вести и не обманулся.

Я выслушивал доклад Кмитича, который вместе с небольшим отрядом липков сам мотался на правый берег Вислы, чтобы проверить сведения. И слова стражника великого литовского меня ничуть не радовали.

— Сильное войско переправляется через Вислу прямо из бывшего нашего осадного стана, — докладывал Кмитич. — Разъезды отправляют широко, так что близко к нему не подобраться. Однако над станом стоят два больших флага. Первый с Елитой, второй с Любичем.

Елита был гербом Замойский, Любич же Жолкевских, что прямо говорило о том, кто ведёт на помощь осаждённой столице свои войска.

— А каковы солдаты в этом войске удалось узнать? — поинтересовался я.

— Те, что мы видели, — честно ответил Кмитич, — отменные. Не понять, кто поляки, а кто наёмники, потому как все одеты на иноземный манер. Выучены — любо-дорого посмотреть. В лагере и на переправе, которую навели очень споро, ведут себя дисциплинировано. Шагают красиво. Тут их лишь в самых светлых красках описать можно.

— У Замойских в войске всегда так было заведено, — кивнул князь Януш. — Побольше наёмников, но и приватные роты, где поляки служат, все только в иноземное платье рядить. Такой порядок ещё старый Ян Замойский завёл, кичился своим богатством перед остальными. Мол, у меня в войске приватном даже поляки службу на иноземный манер несут, и поглядите как справно.

Выходит, Сагайдачному не удалось оправдать надежд, точнее оправдал он их лишь частично. Разорив и подпалив огнём мятежа все украинные воеводства Речи Посполитой, он потерпел-таки поражение и, видимо, поражение сокрушительное, потому что как бы иначе столько войск разом освободилось, чтобы прийти на помощь Варшаве.

— Но отчего Замойский медлил прежде? — удивился я. — Отчего раньше не привёл свои войска?

— Оттого, что пока поблизости всё полыхало пламенем мятежа, — ответил мне князь Януш, — Замойский, а скорее старик Станислав Тарновский, отец жены Яна Замойского, который всем после смерти его в Замостье распоряжается, как у себя в вотчине, не спешил никуда, предпочитая со всеми силами ждать развязки и при неудачном для себя раскладе сил отражать нападение казаков. Теперь же, раз войска покинули Замостье, выходит в украинных воеводствах всё успокаиваться начало.

— Вместе с Замойским идёт и Жолкевский, — напомнил я. — Давний недруг мой, с которым у нас счёты ещё с Клушина. Надеюсь, на сей раз мы сумеем решить все наши противоречия раз и навсегда.

— Жолкевский крепко зол на вас, Михаил Васильич, — кивнул князь Януш, — но появление его в Варшаве наведёт много шуму. Там ведь сейчас правит бал Александр Ходкевич, гетман польный коронный, который давно уже тянется к булаве великого гетмана, однако король Жигимонт покуда его той булавой лишь манит. Теперь же кроме Оссолинского, который на второй план отошёл после поражения на Висле и потери стольких славных воинов, доверенных ему, в столице появится ещё и Жолкевский. А уж он-то не преминет побороться за булаву великого гетмана, которая уже у него за кушаком была.

— Вы считаете, в Варшаве сейчас будет душно от интриг вокруг Жигимонта? — поинтересовался я.

В отличие от нас, как ни крути, а мятежников, повязанных единой целью, враг наш мог оказаться разобщён и через это ослабнет, ибо если нет единства внутри лагеря, то и силы не будет никогда. Делать на это ставку я бы не стал: всё же король Сигизмунд слишком опытен, чтобы не использовать такое противостояние себе на пользу, однако как оно обернётся, я бы даже гадать не решился. Слишком уж много переменных, о которых я мог просто не знать, и память князя Скопина мне тут совсем не поможет.

— А что разведка, которую на запад, ко второй армии отправляли? — поинтересовался я.

— Гонцы пока не вернулись, — развёл руками князь Януш, — однако, уверен, оттуда стоит ждать добрых вестей со дня на день.

Мне бы этого очень сильно хотелось, однако после доклада Кмитича и долгого отсутствия известий о второй армии, идущей к Варшаве, настраивали меня на пессимистический лад.

Его величество принимал Томаша Замойского, которого из-за юного возраста сопровождал дед по матери старый Станислав Тарновский, и Станислава Жолкевского в тронном зале, собрав при этом всех значимых лиц в столице. Был тут и епископ Гембицкий со своей многочисленной свитой из молоденьких ксендзов-секретарей, всегда готовых записать что угодно и подать его величеству нужный документ. И скрипевший зубами, однако вынужденный приветствовать нового конкурента в борьбе за булаву гетмана великого коронного Александр Ходкевич. И Балтазар Станиславский, подскарбий великий коронный, который уже что-то обсуждал со старым Станиславом Тарновским. И Феликс Крыский, подканцлер коронный, вместе с верным товарищем Сигизмундом Гонзага-Мышковским. И Станислав Варшицкий, каштелян варшавский, присоединившийся к беседе Тарновского со Станиславским. И референдарий великий коронный Александр Корвин Госевский, демонстративно отстранившийся от гетмана польного, хотя прежде они всегда выступали единым фронтом.

Вместе с гостями прибыли и молодые, под стать самому Томашу Замойскому, офицеры. Станислав Конецпольский и сын Жолкевского Ян вместе с племянником опального гетмана великого коронного Александром Балабаном, который дважды его величеству жизнь спасал, и того, конечно же, Сигизмунд не позабыл. Он чужие заслуги, особенно такие, никогда не забывал, как впрочем и промахи.

— Я приветствую вас, грядущие спасители всей Речи Посполитой, — поднявшись с трона, провозгласил король. — Vivat пан Замойский, что пришёл на помощь короне польской со всей своей ратью!

— Vivat! Vivat! Vivat! — громоподобно ответил тронный зал и Александр Ходкевич старался не меньше прочих, восклицая хвалу юному Томашу Замойскому, в душе же радуясь, что его величество обошёл вниманием, не выделил отдельно Жолкевского. А ведь тот, спасший Вишневецких и Збараж, отправивший людей на подавление казацкого бунта в самое сердце его — на Сечь, был достоин хвалы ничуть не менее, если не более, нежели Томаш Замойский, чьи люди только и делали, что сидели в замке и на помощь прибыли лишь в последний момент.

Конечно, офицеры даже гусарских хоругвей, из войска Жолкевского выглядели не так блестяще, как офицеры Замойского. Одежда их носила следы многих починок, хотя у многих и была богатой, но дорогая ткань повытерлась, золотой галун пообтрепался, перья на шапочках были далеко не у всех, а у кого были, тоже выглядели не лучшим образом. В сравнении с ними офицеры Замойского ходили настоящими панами: кто в заграничном платье, кто в польском, сверкая золотым шитьём и алмазными пуговицами, много у кого пальцы украшали кольца и перстни с дорогими каменьями. Рукоятки и ножны заграничных шпаг, рапир и сабель у офицеров Замойского через одного сверкали драгоценностями. Они не боялись выставлять на показ своё богатство. В то время как офицеры Жолкевского, поистрепавшиеся за время войны в украинных воеводствах, похвастаться могли разве что полученными ранами, да только кому они сейчас интересны.

— Я пью чару, — продолжал его величество, поднимая кубок, полный итальянского вина, — во здравие Томаша Замойского и Станислава Жолкевского.

— Здравие! — ответила тронная зала.

И на сей раз Ходкевич уже не был так рад сказанному королём. Всё же Жолкевский не забыт, и отодвигать его на второй план, выпячивая молодого Замойского, его величество не собирался. А значит, вполне возможно, очень скоро разгорится жаркая битва, но не с мятежниками, а среди сторонников короля. Ведь вести такое войско должен не просто региментарий, но гетман. Лишь ему одному оно подвластно будет. И Жолкевский, ясное дело, воспользуется своим шансом, чтобы отнять командование у Ходкевича. Поэтому нужно начинать прямо сейчас. Раз прежде верный союзник королевский референдарий Госевский отказывается признавать Ходкевича, пан гетман польный поищет себе более верных и, что уж скрывать, влиятельных друзей.

Как только отзвучала здравица будущим спасителям Варшавы и всей Речи Посполитой, а его величество уселся обратно на трон, к нему тут же подступил епископ Гембицкий. Все в тронной зале начали разбиваться на небольшие компании и принялись обсуждать последние новости. Этим не преминул воспользоваться и Александр Ходкевич, направившись к подканцлеру Крыскому.

Однако его уже опередил старый Станислав Тарновский, который завёл беседу с подканцлером. И всё же Ходкевич решил немного пренебречь правилами хорошего тона и подошёл к ним.

— Спешу приветствовать вашу милость, — обратился он к Тарновскому. — Вы вовремя убедили юного Томаша прийти на помощь его величеству.

— Чёрта с два, — ответил желчный старик, который в силу возраста плевать хотел на все придворные политесы. — Кретин Жолкевский вскружил юнцу голову, и тот потащился со всем войском к столице. Спасать Речь Посполитую, видите ли. А много ли от неё осталось, а, панове? Думаете, до Замостья манифесты королевские не дошли?

— Литва подняла мятеж, и теперь весь народ её должен понести за это суровую кару, — внушительно произнёс Крыский.

— Такими словами легко бросаться, стоя под стенами Вильно, — рассмеялся Тарновский, — а не когда вражеская армия стучится в ворота Варшавы.

— Однако войско покинуло Замостье, — заметил Ходкевич, — и сильно преумножило королевские силы. Теперь у мятежников куда меньше шансов взять Варшаву.

— А вы предполагаете так и сидеть в её стенах? — поинтересовался у гетмана Крыский.

— В перспективе, — честно ответил Ходкевич, — это был бы наилучший план, потому что блокировать город враг не может, и столица будет исправно получать всё необходимое хоть с правого берега, хоть по Висле. Отрезать нас мятежники не сумеют. Теперь, когда в столицу вошло такое войско, им не взять её штурмом, на что у них явно был расчёт, без тяжёлых орудий. А их у мятежников нет, и взять их они просто ниоткуда не могут.

— Отличный план, пан гетман, — без тени иронии в голосе произнёс Тарновский. — Пускай враг теряет людей в штурмах, мы же можем и за стеной посидеть. Поглядим, как они обожрут всю округу и вынуждены будут убираться отсюда подобру-поздорову, когда вся Мазовия и Великопольша встанут, наконец, против них и обрушатся, если не единым кулаком, так несколькими десятками шляхетских конфедераций. Я мало знаю о вас, пан гетман, — с уважением добавил старик, — однако сейчас вижу перед собой мужа достойного и рассудительного.

— Однако по вашему тону, пан Станислав, — заметил Ходкевич, — я понимаю, что предложенный мной план не встретит понимания.

— Жолкевский, чёрт бы его побрал, грезит победой над московским выскочкой, занявшим великокняжеский престол в Литве, — кивнул Тарновский, — и хуже всего, что его величество в этом полностью Жолкевского поддерживает, несмотря на всю свою к нему неприязнь.

— Они оба терпели поражения от этого самозваного великого князя, — поддержал его Крыский, — и желают победить его в открытом бою, а не взять измором. И тут их переубедить будет сложно.

— Особенно, — почувствовав, что сейчас самый верный момент, заметил Ходкевич, — если Жолкевский вернёт себе булаву великого гетмана коронного.

Крыский какое-то время глядел на него, как будто решая, что сказать в ответ, однако его опередил Тарновский. Всё же у возраста есть преимущество, можно высказываться прямо, никто тебе не попеняет за грубиянство. Ведь всегда можно сказать, что при Батории всё было совсем не так, и вельможные паны не гнушались прямо высказывать свои мысли не прибегая в политесам.

— Если Жолкевский получит булаву, — высказался он, — то выведет войско за стены для противоборства с мятежниками и угробит его.

— Отчего же? — удивился Крыский, решив несколько сгладить резкость слов старика Тарновского. — С объединённым воинством из Замостья и Жолкевского у нас больше солдат, нежели у противника. Все они превосходно обучены и в полевом бою стоят побольше собранной с бору по сосенке армии мятежников.

— Они уже трижды показали, чего стоит их собранная с бору по сосенке армия, — отмахнулся Тарновский. — А этот кретин Оссолинский уничтожил почти всю кавалерию, лучшую силу польской армии. Без неё в поле мы будем с мятежниками на равных, а как умеет воевать при таких шансах московитский князь, все уже давно знают.

— Именно поэтому, — решил настоять на своём Ходкевич, — гетманская булава не должна достаться Жолкевскому, чтобы он не имел шансов проталкивать свою идею.

— Будет у него булава или нет, — мрачно предрёк старый Тарновский, — а войско выйдет из-за стен, и тогда… — Он помолчал мгновение, но всё же продолжил: — Да поможет нам Господь и Пречистая Дева Мария.

И все трое перекрестились, от слов Тарновского веяло могилой.

Курфюрста я встречал в лагере штурмовой дивизии, заодно и малый смотр дал ей, чему гетман Ходкевич, командовавший ею, даже обрадовался. Пока мы ждали возвращения пана Козигловы, которого я снова отправил на предварительные переговоры с представителем курфюрста, в прошлый раз он с ними отлично справился, мне показали как ловко штурмуют насыпанные валы с утыканными кольями верхушками лановые пехотинцы. Наверху же стояли наёмники, которые всеми силами пытались столкнуть их вниз.

— Прежде бывало даже до крови доходило, — сообщил мне Ходкевич, — уж больно тогда злы люди были. Теперь же как игра для них это. Я приказываю каждое утро валы на пол-ладони подсыпать, и делают это выбранцы, ежели штурмом взять не сумели или же шотландцы, коли их-таки собьют оттуда.

— Отлично, пан гетман, — кивнул ему я, — просто отлично. Жаль, конечно, план баталии изменился теперь, когда в Варшаву пришли войска Замойского и Жолкевского. Вряд ли теперь будем штурмовать её.

— Уверен, — согласился со мной гетман, — король поспешит вывести из города войско, чтобы разбить нас. Сил у него теперь для этого вполне достаточного. Приватные войска Замойского отличаются дисциплиной и отлично укомплектованы и вооружены. Жолкевский же своих людей спаял кровью в украинных воеводствах, в битвах с казаками Сагайдачного.

— И вы считаете: ваш брат, который носит булаву гетмана польного, — поинтересовался я, — решится на это?

— Он человек в высшей степени разумный, — покачал головой Ходкевич, — и вряд ли стал бы поступать так. Это риск, а с войсками Жолкевского и Замойского у нас крайне невеликие шансы взять Варшаву, даже если к нам присоединится курфюрст. Однако сейчас его голос при королевском дворе будет звучать очень тихо, куда тише нежели голоса тех, кто захочет вывести армию в поле и побить нас. Слишком уж многим, начиная с самого Жигимонта, хочется поквитаться за былые поражения.

— А новое их не страшит? — усмехнулся я.

— Страшит, — кивнул Ходкевич, — и потому они постараются ударить как можно скорее, чтобы заглушить этот страх.

Козиглова вернулся спустя почти сутки после того, как покинул наш второй осадный стан, а вместе с ним прибыл граф Вальдек с трубачом и знаменосцем, несущим штандарт курфюрста.

— Ваше княжеское высочество, — обратился ко мне Вальдек, — я приветствую вас от лица моего сюзерена курфюрста Бранденбургского. Он сообщает, что готов прибыть в ваш лагерь с малым экскортом сегодня же, если для его встречи всё готово.

— Я благодарю его светлость, — ответил я, — за поспешность, которая, уверен, вовсе не роняет его достоинства. Передайте ему, что всё готово к встрече, и я с нетерпением жду его.

Курфюрст не обманул, и уже к вечеру того же дня мы с ним беседовали в просторном шатре, который обычно занимал Ходкевич. Сейчас оттуда вынесли все его личные вещи, оставив место для большого стола, за которым сидели мы с курфюрстом. Слуги натащили стульев для особ вроде самого гетмана и князя Януша Радзивилла с графом Вальдеком и лавок для менее значимых господ. Среди них были наёмный генерал, фактически командовавший войском курфюрста, и свежеиспечённый полковник Козиглова, у которого за поясом торчал нечеловеческих размеров буздыган, какого бы и сам Чингиз-хан не погнушался бы, наверное. Уж тут князь Януш расстарался вовсю, изготовив для Козигловы подходящий символ его власти. У кого другого он бы смотрелся комично, но только не у высокого и тощего словно жердь рейтарского полковника, чью сухопарость не могла скрыть даже кираса, которую он нацепил для пущей важности.

— Я пришёл не к шапочному разбору, — начал разговор курфюрст, — и рад этому. Судьба Варшавы решится в скором времени, как я вижу. Я привёл с собой достаточно людей, чтобы поддержать тебя, князь Михал, — он намеренно обращался ко мне как равному, подчёркивая свою силу и значимость, которые сильно увеличились с нашей прошлой встречи, — а кроме того тяжёлые пушки, которые славно послужили мне в Мариенбурге. Теперь же они послужат нашему общему делу в Варшаве.

— С тяжёлыми пушками город взять будет куда проще, — кивнул я, — однако вряд ли они нам понадобятся.

— Отчего так? — удивился курфюрст.

— К королю пришло сильное подкрепление, — ответил я. — Жолкевский с Замойским привели войска на помощь Варшаве.

— Теперь Сигизмунд, конечно же, сидеть за стенами не станет, — кивнул курфюрст. — Он выйдет в поле и попытается растоптать нас конницей.

— Это вряд ли у него выйдет, — возразил я, — потому что в недавней битве на Висле нам удалось очень сильно потрепать коронное войско, состоявшее преимущественно из кавалерии.

— И всё равно сидеть за стенами он не станет, — настаивал на своём курфюрст, — особенно когда по Варшаве выстрелят тяжёлые пушки. Тогда внутри стен может найтись слишком много сторонников мира, которые начнут вынуждать Сигизмунда начать с нами переговоры. Ему нужна победа. Громкая, каких давно уже не знала Речь Посполитая, иначе недолго Сигизмунду носить корону, а уж на то, чтобы передать её сыну Владиславу и надежд быть не может.

— Тогда вам стоит привести свои войска в мой главный осадный стан, — ответил я, — чтобы мы были готовы вовремя принять удар. Да и пострелять по Варшаве из тяжёлых пушек, никогда не будет лишним, не так ли?

— Для них не было достойной цели в Поморье, — усмехнулся в ответ курфюрст, — даже Мариенбург лишь старинная кирпичная крепость, неприступная по меркам двухсотлетней давности. Под стенам Варшавы для осадных орудий найдётся достаточно подходящих целей.

Я умолчал о том, что дивизию Ходкевича решил оставить в этом стане. Всего половина дневного перехода отделяла его на основного, так что он вполне успеет прийти нам на помощь. Я хорошо помнил ещё один совет Сун Цзы, который, кажется, тоже был эпиграфом к песне шведской рок-группы. Война — это путь обмана, когда ты близко, покажи, что ты далеко. Когда у тебя мало войск, покажи, что их много, и наоборот. Дословно, конечно же, я его не помню. Я не собирался показывать обороняющей Варшаву коронной армии подлинную нашу численность. Пускай в день битвы их ждёт пренеприятный сюрприз, когда Ходкевич подойдёт несколько позже, и ударит там, где его солдаты будут нужнее всего. Быть может, это и решит исход сражения, а может лишь убережёт нас от сокрушительного поражения. Однако демонстрировать этот козырь, припрятанный в рукаве я раньше времени не собирался.

Курфюрст вскоре отбыл к своему войску, и уже на следующее утро со стен Варшавы все желающие могли наблюдать, как его армия длинными колоннами входит в наш осадный стан.