На Литовской земле

Глава 14 Тяжкая ноша

Верно говорят, тяжела шапка Мономаха. Давит на плечи, даже если её не носить. Интересно, каково моему царственному дядюшке, ведь у него-то груз забот побольше моего выхолит. Мне есть на кого опереться, мы повязаны со всеми этими Радзивиллами, Сапегой, Острожским и Ходкевичем, всех нас ждёт плаха, если верх возьмёт Жигимонт. Наверное, у меня ещё есть шансы выжить, постригут в монахи и отправят в Москву или же посадят под замок до тех пор, пока дело с моей Родиной не решится так или иначе. А вот магнатам ни опалой ни банницией уже не отделаться — их ждёт топор палача, потому что земли их уже поделены между сторонниками короля и теми, кто остался в Литве ему верен. Поэтому никто из них не станет за спинами остальных сговариваться с Жигимонтом, все понимали — не поможет.

Однако всё равно бремя правления тяжкой ношей легло на мои плечи. Командовать армией куда проще, хотя и там есть свои сложности, однако всё равно они неизмеримо меньше, нежели в мирной жизни.

А ещё мне приходилось через два дня на третий встречаться с крайне неприятным и порой мне людьми. Первым был, конечно же, Александр Юзеф Лисовский, однако тот, получив приказ вместе со своими людьми находился в постоянном загоне, как говорили в Литве, преследуя отступающее коронное войско, вырезая фуражиров и нападая на отставшие отряды. Действовали лисовчики с привычной им безжалостностью, оставляя после себя только покойников. Но одним лишь Лисовским не особо приятные личности, с которыми пришлось беседовать, не ограничились.

Наша армия вернулась в Вильно, сильно уменьшившись по дороге в размерах. Я вынужден был распустить посполитое рушение, потому что непосредственная угроза миновала и шляхтичи стремились вернуться к своим наделам. Многие, правда, тут же отправились искать удачи по пути следования коронной армии, что оказалось весьма удачно. Иные же рассчитывали на службу в собиравшемся под Вильно литовском войске. Были это в основном дворяне совсем уж безземельные, которым дома делать нечего, они одной лишь саблей живут. Однако и до откровенного разбоя, как лисовчики и примкнувшие к ним, опускаться не желают. Многим из них находилось дело, правда, кое-кто, услышав предложение, даже за саблю хватался, настолько оно было для гордых шляхтичей оскорбительным. Вот только после пальцы на рукоятке разжимались сами собой, потому что выбор стоял простой, либо смирить гордыню и принять предложение, либо отправляться домой и прозябать в убожестве и полунищете, когда иные зажиточные крестьяне на магнатских землях получше живут, либо же примыкать к лисовчикам. И многие выбирали честную службу. В пехоте.

— Наверное, среди поляков мы бы не смогли найти стольких желающих пойти офицерами в полки выбранецкие, — заявил мне Ходкевич. — Те последнюю корку доедать станут, а с коня не слезут. Наша же, литовская, шляхта не столь разборчива, да и победнее коронной будет.

И всё же переход в офицеры лановых полков для шляхтичей был серьёзным ударом. Те, кто получше стрелял, шли в конные аркебузиры. Те, кто мог представить доспех, хоть какой-то, в рейтары, под командование дубоголового, однако несмотря на это весьма толкового пана Козигловы. И лишь самые бедные отправлялись в пехоту да ещё и какую, набранную из буйных, непригодных почти ни к какому труду кметов, которых выпихнула крестьянская община. И из них-то им приходилось делать не просто людей, но солдат, хотя бы какое-то подобие. Было из этого правила исключение. Правда, только одно.

— Тодор Мышовт, — переспросил я у Ходкевича, когда тот сообщил мне имя будущего командира всей лановой пехоты нашего войска. — А где тут имя, где фамилия?

— Так ли это важно, Михаил Васильич, — пожал плечами гетман, и я понял, он, наверное, и сам не знает. — Важно, что он в юности служил в ландскнехтах и дослужился до капитанского чина, сам набирал людей по германским землям. Теперь же вернулся на родную землю и готов служить великому князю и Литве.

— Зовите его тогда, — кивнул я. — Хочу поглядеть сам на такого истового патриота.

Вид Тодор Мышовт имел далеко не геройский. Среднего роста, совсем не молод, с выдающимся брюхом, которое едва помещалось под чёрный совершенно европейский колет. Он вообще был одет бы на западный манер, что выделяло его среди шляхтичей и магнатов, присутствовавших в большой зале виленской ратуши, где я обычно беседовал с самыми важными людьми. И сегодня таким важным человеком был Тодор Мышовт, мелкий шляхтич, державшийся, однако едва ли не высокомерно.

— Моё почтение великому князю, — склонился он, сняв шляпу и обметя ею пол под ногами, мне же пришлось лицезреть его коротко остриженные волосы и довольно приличных размеров лысину.

— И вам, пан Тодор, — ответил я, не поднимаясь, однако из кресла. Маловата фигура, чтобы я ради него вставал. — Вы, как мне сообщил пан гетман, служили в германских землях и были там в изрядных чинах, даже сами людей набирали. Отчего же решили вернуться на Родину? Только не говорите, что в трудный час возжелали прийти ей на помощь, вранья откровенного я не потерплю. Вы из германских земель, верно, выехали прежде, чем князь Острожский мне здравицу в Дубенском замке произнёс.

— Лгать вам с лицо, великий князь, я бы не стал никогда, — произнёс Мышовт, и я едва сдержался от едкой реплики, что за моей спиной он, наверное, будет лгать сколько угодно, — а потому говорю честно, как на духу. Я совсем не молод и хотел зажить здесь, на родной земле, завести хозяйство, стать уважаемым, зажиточным шляхтичем. Кой-какой капиталец малый для этого имеется. Да как заживёшь теперь, когда война со всех сторон бока подпалить норовит.

— Так ты мог бы на службу к королю Жигимонту податься, — напомнил я, — а пошёл к нам.

— Я — природный литвин, — решительно и как мне показалось даже с обидой в голосе заявил Мышовт, — дед мой плакал всякий раз, когда при нём о Люлине говорили. Плакал, а после брался за саблю, да рубил всё, что под руку попадётся и орал, что там Родину продали ляхам. Не по пути мне с битым ляшским королём.

Наверное, не будь он битым, Мышовт ещё бы подумал, да только без поражений Сигизмунда в Русском царстве, а после и на литовской земле, не было бы и самого мятежа магнатов.

— Принимай лановую пехоту, — кивнул я Мышовту. — Дело тебе предстоит почти невозможное, сделать из вчерашних кметов настоящую пехоту, какую задумывал ещё Баторий.

— У него не вышло, — подкрутил ус тот, — так я справлюсь. Он из выбранцов гайдуков сделать хотел, а вам, великий князь, ландскнехты нужны. Будут вам ландскнехты в лучшем виде.

Но я слишком хорошо помнил беседы с покинувшим моё войско после Клушина Христианом Сомме. Научить правильно ходить и обращаться с пикой можно почти любого, а вот выстоит ли он, когда на него понесётся вал гусарии или даже панцирных казаков — большой вопрос. Посошная рать показала себя весьма неплохо, что в Царёвом Займище, правда, там ей просто некуда было бежать, что под Смоленском, что в Коломенском побоище. Будут ли литовские выбранцы драться также, узнаем, очень скоро узнаем, как только пройдут весенние дожди, дороги просохнут и Сигизмунд двинется на нас с новой армией. Интересно, кто ей командовать будет?

Корона нещадно давила на голову, что не добавляло его величеству хорошего настроения. Сигизмунд намеренно продержал обоих вернувшихся из похода гетманов до самого вечера, почти до ночи, когда обычно заканчивал приём и отправлялся на ужин. Король знал, что будет в самом дурном расположении духа после целого дня разбора государственных дел, да ещё сегодня надо быть при полном параде, ибо прибыл регент Пруссии, курфюрст Бранденбургский, Иоганн Сигизмунд, верный вассал, с которым король хотел поговорить лично. Конечно же, по совету вездесущего коронного секретаря епископа Гембицкого.

Вот только разговор пошёл совсем неудачно. Иоганн Бранденбургский, даром что вассал, держался удивительно независимо, как будто не в праве был король польский аннулировать его регентство и навсегда запретить въезжать в пределы в Пруссии. Когда же Сигизмунд попытался надавить на него, чтобы тот не дал мятежникам нанимать ландскнехтов в пределах прусских земель, курфюрст просто ответил, что этим заведуют оберраты, над которыми он властен, ибо не может даже без разрешения сюзерена отправиться в Кенигсберг, чтобы проследить за тем, как исполняются его, регентские, указы.

— И я, и вы, ваше величество, — внешне вполне вежливо, однако не без почти не прикрытой иронии, а то и издёвки, сообщил он, — не можем контролировать оберратов ни вы из Варшавы, ни я из Бранденбурга. Вот позволь вы мне постоянно находиться в Кенигсберге, тогда бы они у меня взгляд бы поднять не решились не то что воле противиться. Ну а регент, что сидит безвылазно бог весть где, не страшен. Страх же, как вы сами знаете не хуже моего, ваше величество, есть основа всякой власти.

Тут Сигизмунд был с ним полностью согласен, однако разрешить курфюрсту жить в Кенигсберге постоянно позволить не мог. О том же твердил и Гембицкий, опасавшийся усиления Иоганна, который вполне мог поглядеть на литовских магнатов и вовсе попытаться разорвать вассальную присягу, пользуясь слабостью королевской власти.

Поэтому гетманов король встретил намеренно в самом дурном расположении духа. Те престали перед ним в лучшем виде — в шитых золотом кунтушах, с широкими поясами, за которые была напоказ заткнута булава — символ гетманской власти. И оба первым делом положили булавы к подножию трона, опустившись перед Сигизмундом на одно колено. Не русские рабы всё же, чтобы на два становиться и челом в пол биться. Однако и такая демонстрация смирения откровенно порадовала короля.

— Встаньте оба, — велел гетманам Сигизмунд, — и ответьте мне, как же так вышло, что вы не сумели одолеть войско жалких мятежников?

Вишневецкий предпочёл отмалчиваться, давая возможность первым ответить коронному гетмана Жолкевскому.

— Не стану я, ваше величество, — произнёс бывалый вояка и опытный царедворец, — оправдывать себя тем, что зимний поход наш был труден и много встретило войско опасностей на своём пути. Были то и морозы, и волки, и непрерывные атаки лисовчиков. Ведь известно вам, ваше величество, что негодяй Лисовский к мятежу примкнул и теперь носит чин полковника литовского.

Король сдержано кивнул. Он давно уже знал об измене Лисовского, который мог бы сослужить короне неплохую службы, но увы остался верен своему благодетелю Ходкевичу.

— Он досаждал армии с самого начала похода, мешая исполнять ваш приказ, — продолжил Жолкевский, — однако, несмотря на его нападки и упорное сопротивление литовской шляхты, мы сумели дойти до Гродно и осадить город.

— И вот тут-то у вас всё пошло наперекосяк, — заявил король.

— Можно сказать и так, ваше величество, — кивнул гетман коронный. — Я недооценил упорство литовской шляхты, не считая её ровней шляхте великопольской и малопольской…

— Они не ровня! — выпалил обозлённый король, давая выход дурному настроению, кулак его обрушился на подлокотник малого трона. — Гусары должны были смести всю литовскую кавалерию!

— Но гусар у меня в армии было мало, — пожал плечами Жолкевский. — Они составили ядро атаки в тыл врага, однако мятежников вовремя предупредили о нашем манёвре, который во многом строился именно на неожиданности. — Тут он весьма явственно покосился на молчавшего Вишневецкого. Князь понял, что молчание и выжидательная тактика не всегда лучший выход, однако перебивать коронного гетмана конечно не стал. — Кавалерию, возглавляемую гетманом польным, мятежники встретили в полном порядке и кинули на него всю свою конницу. Это был встречный бой вместо атаки в тыл…

— И это должно что-то менять⁈ — возопил король. — Польская кавалерия — лучшая в мире, и не раз это было доказано. Пальцев загибать не хватит, чтобы перечислить все победы. И вы не сумели справиться с литовской конницей! Не с наёмной пехотой и запершимися в лагере стрельцами, как при Клушине. Но в кавалерией во сто крат худшей нежели ваша!

И снова Жолкевский выразительно глянул на Вишневецкого. Князь внезапно оказался в весьма трудном положении. Ведь именно он вёл в бой кавалерию, о которой распинался сейчас его величество, и он потерпел поражение от «кавалерии во сто крат худшей». Не только опытным военным был коронный гетман, но ловким царедворцем, что и продемонстрировал прямо сейчас, подставив под удар вместо своей головы княжью.

— Гусар у меня было мало, — выдал первое, что пришло в голову совершенно не готовый отвечать королю Вишневецкий. Он сам себя слышал и понимал насколько беспомощным оправданием они прозвучали, — да к тому же большая часть их — мои, не коронные. Панцирные же казаки что у нас, что у литовцев одинаковые. Что же до волонтёров, тут вы, ваше величество, сами знаете, каковы они в бою. Однако врагу удалось удивить нас конными аркебузирами и рейтарами, кого я точно не ожидал увидеть в литовском войске.

— Этих неприятных сюрпризов, — тут же подхватил Жолкевский, — удалось бы избежать вовсе или же существенно нивелировать их, если бы враг не узнал об атаке с тыла так рано, как он узнал.

Ещё один гвоздь в крышку гроба военной карьеры Вишневецкого. Гетман коронный вчистую переиграл князя перед королём. Теперь что бы ни сказал дальше Вишневецкий это звучало бы ещё более жалко, а потому он предпочёл промолчать.

— Булавы ваши, паны гетманы, принимаю, — после долгой паузы выдал король. — Есть у меня более достойный человек на должность гетмана коронного. Вам же, пан Жолкевский, надобно здоровье поправить в своём имении, оно сильно подорвано поражениями, нанесёнными вам московитским князем. Ну а вас, князь, ждёт воеводство русское, — обратился король к Вишневецкому. — Если приведёте достаточно людей оттуда для новой кампании против литовских мятежников, то быть может булава польного гетмана к вам вернётся. И на сей раз хоругви должны быть достаточно хороши, чтобы справиться с литовцами.

Сигизмунд жестом отпустил обоих и бывшие гетманы, которым оставалось только зубами скрипеть, покинули комнату для совещаний.

Главным преимуществом русской армии были стрельцы. Лучшей регулярной стрелковой пехоты не было почти ни у кого из соседей Русского царства. Конечно, они куда уверенней чувствовали себя в гуляй-городе или хотя бы на засеке нежели в поле, защищённые одними лишь гишпанскими рогатками. И всё же ни у поляков ни у литовцев и близко ничего похожего не было. Конечно, всегда можно было нанять гайдуков, которых вместе с гусарами привёз в Польшу Стефан Баторий. И даже обученные по гайдуцкому образцу полки были в коронной армии, как и хоругви у некоторых видных магнатов, не призиравших пехоту, как все поляки. Можно было нанять тех же черкасов с Сечи или из городовых полков, те, кто не попал в реестр, активно шли на службу к кому угодно. И всё равно им не сравниться даже с городовыми стрельцами, а уж про приказы московских я и вовсе молчу. Наследственная служба на одном месте, когда отец твой был стрельцом, а дед ещё при Иване Васильиче Грозном, только сыне Василия Тёмного, в пищальниках[1] ходил, накладывает определённые обязательства, хотя бы не посрамить памяти славных предков. Ну а наёмному человеку всё едино, он сегодня может с тобой быть, а завтра из лагеря уйти, как черкасы под Смоленском.

Такой опоры в Литве я был лишён, и ощутил это очень остро почти сразу после возвращения в Вильно. С этим надо было что-то делать, однако я ума не мог приложить, что именно. Пришлось обращаться за помощью к Ходкевичу с Янушем Радзивиллом да ещё к памяти князя Скопина. В пищальники шли обедневшие дворяне, которые со своей земли не могли выставить даже коня и доспеха, а вот на пускай и дорогую, но куда дешевле справы поместного всадника пищаль их доходов вполне хватало. Поэтому войском они были пускай и организованным, однако как и дворян сотенной службы их распускали после военной кампании, им ведь за своим малым хозяйством приглядывать нужно, чтобы совсем уж не оскудело, так что даже с пищалью в бой пойти стыдно станет. Казённых же выставляли посадские и городские жители от трёх или пяти дворов в зависимости от того, насколько велик город, и те самые дети боярские из оскудевших ставились над ними сотниками. Вот только нерегулярность сбора вела к слабой подготовке пищальников или огненных стрельцов, как их ещё тогда называли. Окончательно распустили их в Грозном царе, когда перед походом на Казань пять десятков новгородских пищальников пришли к нему с челобитьем, а он отказался принять их. Дворяне попытался вытолкать пищальников взашей, но те пустили в дело свои пищали да ослопы,[2] но против луков и сабель дворян долго не продержались и вынуждены были с позором отступить. С тех пор никаких пищальников не собирали для похода, а царь повелел начать верстать людей в стрелецкий приказ. И всё же опыт пищальников вполне мог нам пригодиться сейчас, когда меры приходится принимать воистину экстренные.

— Думаете, Михаил Васильич, — покачал головой Ходкевич, выслушав меня, — казаков да гайдуков нам не хватит?

— Не хватит, пан Ян Кароль, — кивнул я. — Слишком мало их да и выучки общей у тех же гайдуков непросто нет. Казаки-то хоть своими кошами воевать привыкли, знают друг друга в лицо, да и командиры многие по Сечи или иной службе знакомы, гайдуки же — совсем иное дело.

Казаки шли к нам на служу весьма охотно, особенно когда по предложению Сапеги мы открыт литовский реестр, и за счёт них пополнялись ряды нашей огнестрельной пехоты. Не самой стойкой, не самой дисциплинированной, однако уж какая есть, альтернативой им были только гайдуки надворных хоругвей. Посылать людей в Венгрию или Семиградье[3] за настоящими гайдуками было слишком долго, даже если король Матияш или вассал Османской империи князь Габор Батори, племянник того самого Стефана Батория, что сидел на польском престоле, дадут нам гайдуков, то пока будут идти переговоры, а после к нам двинется это самое возможное подкрепление, здесь, в Литве, всё уже будет решено — так или иначе. Чем мы точно не располагали, так это временем. Поэтому из надворных хоругвей всех магнатов, что перешли на нашу сторону собрали два больших гайдуцких полка, во главе которых поставили Яна Тышкевича, который пару лет до того прозябал на должности подскарбия надворного, ходя в подчинении у поддержавшего нас и принесшего мне присягу подскарбия великого литовского Иеронима Воловича. С немолодым уже казначеем, который был обласкан королём, имел долгую беседу Сапега, которому удалось убедить Воловича принять нашу сторону и отказаться от должности королевского секретаря. Взамен я подтвердил все привилегии Воловича в том числе и освобождение его имения и всей собственности в Гродно от налогов. Ян Тышкевич же, как и все достаточно богатые шляхтичи, сперва грезил гусарией, однако набрать даже по выданному мной листу пшиповедну достаточно людей не смог, приведя вместо этого самую многочисленную хоругвь гайдуков. И тут же был назначен командиром обоих гайдуцких полков с правом назначать офицеров по своему разумению.

— Тышкевич докладывал, что гайдуки весьма разные по боевым качествам и дисциплине, — продолжил я. — Одни — настоящие солдаты, другие же сразу видно, только в надворных хоругвях и служили, боевого опыта нет вовсе. Он сейчас пытается выковать из них единое целое, но получится ли…

Тут я мог только развести руками. Этого не знали ни я, ни Ходкевич, ни сам Тышкевич. Потому что ответ на этот вопрос даст только настоящий бой. Однако предполагать лучше худшее, чтобы потом не разочароваться. Это меня научила ещё прошлая жизнь, да и опыт князя Скопина говорил о том же.

— Допустим в Пруссии можно купить достаточно замков для пищалей, — кивнул Ходкевич.

— А можно и в Москве, — предложил я. — У нас их делают ничуть не хуже чем в Пруссии и запасы в стрелецком приказе всегда есть. Если теперь между Литвой и Русским царством мир, то отчего бы моему дядюшке не помочь нам такой мелочью, как пара сотен или побольше пищальных замков. Он с охотой продаст их нам, особенно если прежде как следует подмазать князя Дмитрия, царёва брата.

Мне до сих пор неприятно было вспоминать этого человека, который, насколько я знал, каким-то чудом оставался жив. Сперва вроде заболел и едва в монахи не постригся, однако вместо него в монастырь вдруг ушла Екатерина Григорьевна, супруга его, дочь Малюты Скуратова, а после князь пошёл на поправку и вскоре вновь занял место при царе. Вот уж воистину непотопляемый человек, даже ядом его извести не удалось.

— Доносят, — осторожно заметил Сапега, — что князь Дмитрий настроен весьма скептически по отношению к вам лично и к нашему общему делу, и постоянно шепчет в ухо царю Василию, чтобы никакой поддержки нам не оказывал.

Скептически, тоже мне. Да он просто ненавидит меня, и боится теперь до дрожи в коленках. Ведь если мы здесь победим, то ещё неизвестно как после всё обернётся. Я же могу и на Москву пойти «со литовские люди», как пишут в хрониках, а воевать сейчас царю попросту нечем, во многом, кстати, стараниями того же князя Дмитрия.

— И всё же к царю Василию нужно отправить людей, — решил настоять я. — Ведь он первым решил заключить мир с Литвою, но не с Короной польской, а значит и поддержать нас в войне с Жигимонтом вполне может.

— Если только не побоится нашего усиления, — возразил Януш Радзивилл. — Ведь многие века не Польша, но Литва была врагом Москвы, и теперь там считают нас первыми врагами, отделяя от поляков.

— Не испробовав этого, не узнаем, — пожал плечами я. — И к тому же скажу, я хорошо знаю князя Дмитрия, он падок на подарки что твой крымский хан. Если подмазать его как следуют да подольститься, он может и позабыть о благе Русского государства ради собственного.

— Я поищу подходящих людей для визита в Москву, — кивнул Сапега.

— Гетман, — когда с этим вопросом было покончено, обратился я к Ходкевичу, — вы обещали мне людей из Гродно, которые могут зажечь владения Вишневецких.

— Они здесь, — кивнул тот, — и ждут лишь разрешений войти.

— Ну так предъявите их мне, — разрешил я.

Расторопные слуги убрались выполнять моё распоряжение, конечно же, не Ходкевичу же самому за этими людьми ходить, кем бы они ни были. И когда открылись двери, я почувствовал себя персонажем гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки», потому что в комнату, где я беседовал с высшими литовскими сановниками, вошла натурально делегация запорожских казаков. Шикарные одежды самого разного вида, где турецкие шальвары соседствуют с рубахой из тонкого льна, а поверх них накинут шитый золотом кунтуш, туго перетянутый широким шарфом из лучшего китайского шёлка. Конечно же, у всех пояса оттягивали сабли в украшенных золотом, серебром, а у предводителя и драгоценными камнями ножнах. На пальцах красовались перстни, тоже кое у кого с крупными каменьями. Старший же важно поглаживал заткнутую за шарф булаву. Самое же забавное, все они как один были удивительно пузаты. Не дородны телом, как говорят на Москве, признавая человека достойного, а именно пузаты, как будто каждый себе под кунтуш по арбузу зачем-то запихнул.

— Вот же пузыряне, — усмехнулся стоявший рядом с моим креслом фельдкапитан ландскнехтов, командовавший всей наёмной пехотой в нашем войске.

Я глянул на него, стараясь не сильно вертеть головой — неприлично это для великого князя. Был он довольно молод, черноволос, невысок ростом, зато, как выяснилось, боек на язык. Заметив мой интерес, он сделал вид, что смотрит прямо перед собой словно на плацу и его вообще ничего не интересует, кроме воображаемой точки, в которую он уставился.

Казаки же тем временем подошли на положенное расстояние и остановились перед моим тронным креслом. Первыми заговорить не решились, ждали, когда я сам обращусь к ним. Долго мурыжить потенциальных союзников, которые могут быть весьма полезны всему нашему делу, я не стал. Однако и обратился первым делом не к ним, но к Ходкевичу.

— Представьте мне ваших людей, пан гетман, — кивнул я на казаков.

— Они сами за себя слово сказать могут, — ответил Ходкевич, — и поверьте мне, Михаил Васильич, их стоит послушать.

— И кто же вы такие, — поинтересовался я у казаков, — что сам великий гетман литовский говорит, что стоит вас выслушать?

— Мы казаки вольные, — выступил вперёд невысокого роста чернявый казак с усами-щёточкой и прямо-таки выдающимися ушами, — Петра Сагайдачного, противу всякого закона и обычая лишённого гетманской булавы, люди. Как лишился благодетель наш, Пётр Кононович, булавы, вынуждены были мы покинуть Малопольшу, чтобы голов своих не лишиться. Это Петру Кононовичу ничего, он человек большой, а о нас бы не забыли да головы посрубали да на пики насадили.

— Верно есть за что вас по кольям рассадить, — усмехнулся я.

— Грешны, княже, — тут же приложил он руку к сердцу, — много грешны пред Господом и в том нам на том свете ответ держать. Однако ж вере православной не изменяли и потому, несмотря на грехи наши тяжкие, на спасенье есть у нас надежда.

А ведь как красиво поёт казак. Даже не представился как следует, не спорит со мной, но на каждую фразу мою отвечает так, как ему заблагорассудится, а вовсе не так, как ждёшь от него. И ведь подводит так, словно о том и речь шла, о чём он говорит, а вовсе не о том, что говорю я.

— Хоть имена свои назовёте, черкасы? — поинтересовался я.

Надеюсь, на этот вопрос я получу прямой ответ, — мне известных усилий стоило не произнести этого вслух.

— Я зовусь Шелободом, — снова поклонился предводитель казаков. — Евгением Шелободом, княже. В товариществе нашем я за кошевого атамана, так решили на круге.

Представившись сам, он принялся представлять остальных.

— Это хорунжий наш, — указал кошевой на самого худого из казаков, человека с лицом скорее добрым, какого у черкаса, живущего саблей, как-то не ожидаешь увидеть, — Петро Поздняков. Носит в бою хоругвь нашего коша с образом Богородицы.

Следующий был немолодой уже, но весьма высокого роста казак с седыми волосами, которых на голове осталось не очень-то много и лицом малость плосковатым, что выдавало примесь татарской крови, но небольшую.

— Виктор Сапожников, — представил его Шелобод, — войсковой есаул нашего коша, десница моя во всех делах.

Последним кошевой представил самого старшего среди них. Он казался ниже ростом из-за коренастой фигуры и широких плеч, совиные глаза его глядели с отменным равнодушием, а лицо украшали длинные висячие усы, к слову ни у кого таких больше не было. Мне показалось, что именно он был из всей ватаги — или коша, как звали себя сами черкасы — самым опасным, потому что за этим показным равнодушием и вечной усталостью крылся разум быстрый и жестокий, как у филина, на которого этот черкас очень сильно походил.

— Олег Арапов, — кивнул в его сторону Шелобод, — обозный наш. Прежде сам кошевым был и на кругу завсегда уважением пользовался, да сам решил, что пора на покой, покуда ещё в седле сидит ровно, да рука саблю держит крепко.

Он выпрямился, поддёрнул полы кунтуша и обратился ко мне:

— Весь кош мой готов служить тебе, княже, как и где велишь.

И замолчал, ожидая моего ответа. Затягивать с ним я не собирался.

— Есть для вас дело на родной стороне, — заявил я. — В Киевском и Русском воеводстве да на землях князей Вишневецких и Збаражских. Поднимайте старшину и простых казаков на борьбу с ляхами, за вольности казацкие. Нынче Жигимонт Польский слаб, примером тому Литва, нет у него достаточно войск, чтобы ещё и туда послать. А коли с Сечи да с Русского воеводства да из Киевского не получит он ни человека, коли там загорится также ярко, как на литовской земле, то будет всему народу православному, что под игом ляшским прозябает, воля и земля без панов и магнатов.

Мои слова заставили его задуматься. Даже шутовское выражение, которое, казалось, намертво прилипло к лицу кошевого атамана, быстро сошло. Он нервно гладил пальцами булаву, заткнутую за широкий китайского шёлка, расписанный драконами, шарф, которым опоясался.

— То не мне делать, княже, — наконец выдал Шелобод, — с тем мы лишь к Петру Кононовичу прийти можем. Лишь ему, выбранному поперёк ляшской воли, гетманом обеих сторон Днепра и всего войска запорожского, да лишённому булавы по указу короля Жигимонта, такое под силу. Волю твою, княже, мы до него донесём, но коли не встанет Петр Кононович против ляха, то не обессудь. Большее не в наших силах, мы люди скромные, — не удержался и ввернул-таки под конец полушутливым тоном кошевой.

Я понимал, что требовать чего-либо от черкасов не могу вовсе. Даже то, что они отправятся в коронные земли с моим поручением, уже большой риск, за такое всех их без лишних разбирательств на колья насадят. Однако если им или тому самому Петру Сагайдачному, лишившемуся булавы после Смоленска гетману, удастся поднять настоящее восстание, вроде того, что устроил (или устроит, а может и не устроит уже) Богдан Хмельницкий, для нас это станет просто неоценимой поддержкой. Занявшееся с нескольких углов здание, что прежде звалось Речью Посполитой, король Сигизмунд погасить уже вряд ли сумеет.

Тут в голову, как когда-то строчки «Бородино» перед Московским побоищем, в голову влез совершенно неуместный отрывок из «Двенадцать» Блока. «Мы на горе всем буржуям, мировой пожар раздуем. Мировой пожар в крови — Господи, благослови!».

[1]Пищальники — пехота Русского государства конца XV — первой половины XVI веков, обслуживающая и использующая пищали — артиллерийские орудия и ручное огнестрельное оружие. Начиная с 1510 года, упоминания о пищальниках, как о людях, вооружённых огнестрельным оружием и участвующих в боевых действиях, становятся регулярными. В историографии существует разная трактовка термина «пищальники». Так, Н. М. Карамзин и ряд других историков считали, что пищальники — первоначальное название стрельцов. Однако, как в настоящее время считает большинство историков, пищальники первой половины XVI века были отдельной формой пехоты, полностью вытесненной или поглощённой стрельцами вскоре после их появления в 1550 году. Следует отметить, что термин «пищальники» также может использоваться для обозначения любых воинов, вооружённых пищалями или аналогичным оружием

[2] Ослоп — русское название деревянной палицы или дубины

[3] Трансильвания, или Семиградье, Эрдей, Ардял (лат. Transsilvania «Залесье», рум. Transilvania, рум. Ardeal, нем. Siebenbürgen («Семиградье»), венг. Erdély, укр. Семигород) — историческая область на северо-западе Румынии