На Литовской земле

Глава 4 Скверный родич

Гольшанский замок явно возводился как укрепление, контролирующее дорогу на Вильно, однако со временем в этом, как видно, отпала нужда. Поэтому замок начали перестраивать, превращая скорее в укреплённое поместье. Да и то, как оценил я, серьёзной осады не выдержит. Стены не особенно крепкие, основной защитой служат земляные укрепления и рвы, окружающие их. И всё же, если подтащить пушки большого государева наряда, то расправиться с Гольшанским замком можно достаточно быстро.

Со стороны замок представлял собой большой квадрат, где стены и башни окружали внутренний двор. Ворота его были закрыты, однако о нашем приближении внутри уже знали. Не успели ещё башни замка замаячить на горизонте, как наш небольшой отряд перехватил разъезд, возглавляемый знакомым офицером. Именно он возил в Витебск письмо от Сапеги с приглашением.

— Поглядите, — указал он на небо, — собираются плотные тучи. Не иначе скоро будет серьёзный снегопад. Вы рискуете застрять по дороге.

Мы оба глянули на чистое, без единого облачка, небо и я согласился с ним. С самого утра стояла удивительно хорошая, хотя и морозная погода.

— Предложение пана Сапеги весьма кстати, — кивнул я.

— Мы проводим вас в Гольшанский замок, — ответил шляхтич, — где вы сможете переждать непогоду.

Вот и поговорили. Со стороны будто два идиота из комедии вроде «Тупой и ещё тупее». Конечно, если не знать всей подоплёки, а не знающих людей на дороге в тот момент не было.

Встречать меня вышел сам Лев Сапега, одетый в роскошную соболью шубу. Отчего-то мне вспомнился Делагарди, который так и не сумел взять в плен Жолкевского, чтобы отдариться почти такой же, только отделанной, конечно, поскромнее.

Я выбрался из саней, с удовольствием выпрямившись. Привычка к такому транспорту пропадала каждой весной, когда перебирался в седло. Да к тому же найти сани, в которых мне было бы удобно из-за высокого роста и длинных ног, оказалось попросту невозможно. И всё же ехать верхом я не мог себе позволить — невместно князю из Рюриковичей то, что может проделывать простой дворянин.

— Рад приветствовать тебя, пан Михал, — первым поздоровался Сапега, — в своём доме. Рад, что ты решил принять моё приглашение и пережать непогоду под моей крышей.

По дороге к замку погода, к слову, начала портиться. Поднялся ветер, нагнал откуда-то тучи, того и гляди в самом деле снег пойдёт. Ехавший рядом Зенбулатов пробормотал что-то о шайтан-сехирче[1] или как-то так.

— Мой дом, — продолжал радушный Сапега, — твой дом, пан Михал.

— И я рад побывать у тебя в гостях, пан Лев, — ответил я, — и гостеприимство твоё радует сердце моё. Прежде бывали мы в противоборстве, однако клинков не скрещивали в битве, и тому я тоже рад.

О том, что Сапега руководил сбором и подготовкой войск для похода на Смоленск, я решил не напоминать.

Обниматься на людях мы не стали — всё это выглядело бы слишком уж лицемерно. И мои дворяне, и сопровождавшая Сапегу свита богато одетых шляхтичей понимали, ни о каком подлинном радушии тут и речи нет. Мы играем для тех, кто видит всю фальшь, соблюдая принятый ритуал, не более того, и превращать свою игру в откровенный фарс не стоит.

— Пока вас проводят в ваши комнаты, пан Михал, — продолжил играть роль Сапега, — отдохните в дороги, приведите себя в порядок. А вечером, за час до заката, жду вас на пир в вашу честь.

— Уж пир, пан Лев, — заверил я хозяина замка, — ни за что не пропущу. Как видите, совсем отощал я на дорожных харчах.

— Как и вы, — ответил Сапега, — я до недавнего времени был вынужден довольствоваться малым, ибо нахождение в воинском лагере, накладывает определённые ограничения. Однако теперь навёрстываю упущенное с двойным энтузиазмом.

Мы оба рассмеялись нашим не бог весть каким шуткам. Это уже походило на фарс, однако если уж играть, так до конца.

Поселили меня в роскошных комнатах, которые совсем не походили на мои из московского двора. Стены здесь были затянуты гобеленами со сценами охоты, на полу дорогой турецкий ковёр (но этим нас не удивишь, у меня в московском имении не хуже), в спальне громадная кровать с балдахином, прямо как в фильмах про мушкетёров и прочих исторических (в Русском царстве таких не принято делать). Мебель вся на тонких ножках, и в первый раз мне страшновато было садиться на стул, а ну как они подломятся подо мной и я растянусь на полу. Но нет, выдержали.

Первым делом я отправился в мыльню, смыть с себя пот после долгого сидения в санях. Ту же велел позвать цирюльника, что побрил меня и остриг отросшие за время путешествия волосы. Прошлый раз я брился ещё в Витебске, отдавать себя в руки местечковым цирюльникам не решился после знакомства с первым же, ещё в Рудне. У того так дрожали руки то ли с перепою, то ли от страха, что придётся брить целого русского князя, что я сразу отослал его и больше не рисковал. Теперь же представился случай, и я долго отмокал в просторной деревянной лохани пока опытный мастер срезал мне волосы и брил лицо.

Одежду я выбрал самую нарядную из той, что взял с собой, остановившись на том, что выглядело как можно более русским. Всё дело в том, что русский, литовский и польский костюмы на первый взгляд были похожи — длиннополые кафтаны с длинными рукавами, которые завязывают за спиной, свободные штаны, мягкие сапоги. Но если поляки всё сильнее смотрели на запад, перенимая французскую моду, отходя от того, что у нас традиционно звалось венгерским нарядом, то в Русском царстве этого по понятным причинам не было. Литовцы же оказались где-то между, однако после Люблинского сейма всё сильнее полонизировались. О костюмах мне подробно рассказал Потоцкий, весьма гордый тем, что Польша в последние годы перехватила у Венгрии титул законодательницы мод на востоке.

— Ну прямо боярин, — восхитился Зенбулатов, оглядывая меня. — Ты и к царю Василию так пышно не наряжался, право слово.

В Кремле мне некому было пыль в глаза пускать. И заменивший мне отца царь, и князь Дмитрий знали меня с детства как облупленного, так что стараться нет смысла.

Вместо привычного уже длинного палаша — трофея Клушинской битвы, взятого у убитого мной врага, я повесил на пояс царёв подарок, украшенное ляпис-лазурью, бирюзой и гранатами оружие, в обтянутых красным бархатом, отделанных чеканным серебром ножнах. Прежде он висел в моих покоях московского дома, таскать его на войну не стоило. Ещё потеряется в обозе — проблем потом не оберёшься. Однако в Литву я его, конечно же, взял, и сегодня он мне впервые пригодится.

Признаться, пиры я не любил после того самого, где был отравлен князь Скопин, покинувший тело, которое по чьей-то прихоти занял я. Каждый раз ещё в Москве, на торжествах по случаю Новогодия или позже, когда мы с триумфом вернулись в столицу после Коломенского побоища, мне было не по себе во время пира. В каждой чаше чудился яд, отчего после провозглашённых здравиц сложно было даже поднести его к губам не что сделать хотя бы формальный глоток. И я не сомневался, здесь мне понравится ничуть не больше

Слуги проводили меня в просторный, но какой-то вытянутый зал, где собирались пирующие. Я пришёл, как и положено высокому гостю одним из последних, когда остальные уже расселись за столами и ждали меня. Место мне определили, само собой, почётней некуда. Осталось только горько усмехнуться про себя, вспомнив пир по случаю разгрома польского короля, когда меня усадили за воеводский стол, а место моё рядом с царём занял сумевший вовремя перебежать князь Трубецкой.

— Прошу, прошу, — добродушным шмелём прогудел Сапега, — усаживайся поудобнее, Михаил Васильич, пир у нас на всю ночь, как и положено. Никто не скажет, что старый Лев Сапега ударил в грязь лицом перед русским князем.

Все, кто слышал его, и я, конечно же, отметили последние слова. Обычно поляки называли нас московитами, не признавая права Москвы на объединение всех русских земель под своей властью. И вот Сапега при всех назвал меня не московским или московитским князем, но именно русским. Это стало для меня — да пожалуй не для меня одного — большим сюрпризом.

— Благодарю, — в тон ему ответил я, усаживаясь рядом ним с кресло с высокой спинкой. — Уверен, пан Лев, ваш пир не уступит царскому размахом и пышностью.

— Лев Иваныч, — поправил меня Сапега, — мы же не в землях Короны Польской, тут можно звать себя привычным именем-отчеством.

Вот тут я уже всерьёз задумался какую игру ведёт Сапега. Отказываться от традиционного польского обращения, давно уже принятого в Литве, называть не только меня, что можно принять просто за дань уважения, но и себя на русский манер по имени-отчеству. Нет, это уже серьёзно, и тут надо держать ухо востро. Сапега ведёт какую-то игру, которой я пока не понимаю, но отчего-то мне кажется, что игра эта уже пахнет кровью. Большой кровью. Ответа у меня пока нет, остаётся только внимательно следить за тем, что дальше предпримет этот литовский лис, воистину заслуживающий свой герб.

Когда все расселись за столами, Сапега на правах хозяина поднялся и вскинул полный вина бокал. На пиру у Сапеги всё было по первому разряду, а как иначе-то? Тяжёлые золотые тарелки, серебряные вилки и ножи, бокалы на тонких ножках, конечно же, венецианского стекла. Ну и угощение под стать. После царских пиров меня сложно было удивить богатством и разнообразием стола, однако Сапеге это удалось. Хотя превзойти русского царя он, конечно же, не смог, но всё равно угощение было более чем богатым и обильным.

Вот только у меня кусок в горло не лез. И не только из-за вьетнамских флешбэков о пире у князя Воротынского по случаю крестин его сына. Поведение радушного хозяина Гольшанского замка меня не сказать что пугало — пуганный я, но совсем мне не нравилось. Да и присмотреться к нему стоило.

Лев Сапега, мой заочный противник из лагеря короля Сигизмунда, почти уверен, именно он стоял за интригой с Мариной, дважды вдовой самозванцев, и походом на Калугу. Если во дворе, когда встречал меня, он был одет традиционно, в польской манере, то сейчас костюм его скорее напоминал мой. Конечно, русским его назвать было нельзя, наверное, так одевалась литовская знать до Люблинского сейма и той самой полонизации, о которой мне все уши прожужжал Потоцкий, рассказывая о нынешних литовских магнатах.

Мы пили дорогое вино из стеклянных бокалов, закусывали чем-то удивительно вкусным и наверное изысканным. Играя и дальше радушного хозяина Сапега рассказывал мне сам о каждом блюде, которое предлагал попробовать. Я всё больше молчал, лишь провозглашал ответные здравицы. Всё шло своим чередом. Шляхта, никто из них, кстати, не оделся похоже на Сапегу — все щеголяли привычными для ляхов кунтушами с золотым шнуром и широкими кушаками, медленно, но верно напивалась и наедалась. Иногда кто-то с дальнего конца поднимался на ноги и провозглашал здравицу за гостя или за хозяина (за хозяина куда чаще), и все пили до дна. Выпили из короля польского и царя московского, и, само собой, за Витовта, великого князя Литовского. И тут Сапега меня снова удивил.

Он поднялся со своего места, вскинул твёрдой несмотря на количество выпитого вина рукой бокал и провозгласил таким громким голосом, что слышно его было и в самом дальнем углу длинного зала.

— Здравица князю Александру[2] Кейстутовичу! Великому князю Литовскому Витовту, — добавил он, наверное, чтобы все, включая меня поняли о ком он говорит.

— Здравица! — подхватили все. — Здравица! Виват Витовт! Виват!

Вино и мёд лились рекой, перемены блюд следовали одна за другой. Видя умеренность Сапеги в вине, хотя выпил он немало, однако старался лишь мочить в вине свои длинные седые усы во время большинства здравиц, пил до дна только тогда, когда это было положено, я следовал его примеру. Мне казалось, что тот чего-то ждёт, быть может, когда шляхтичи за столом упьются достаточно, чтобы можно было либо покинуть пир никем не замеченным либо начать важный разговор прямо тут же, без опасения, что нас может кто-нибудь подслушать.

И всё же кроме дежурных разговоров о погоде, о делах в Русском царстве и в Литве с Польшей, о достоинствах тех или иных блюд, что предлагал мне радушный хозяин, дело никуда не двигалось. Чем дальше, тем сильнее мне казалось, что никакого серьёзного разговора не будет, а Сапега просто решил посмотреть каков из себя посланец русского царя, прибывший на сепаратные переговоры с литовской магнатерией. Вот только это лишь смотрины или проверка, а если проверка, то в чём она заключается.

Пока я вёл себя как обычно, не напивался, ел много, но вынужденно, ведь с каждой перемены надо что-то попробовать, хотя бы немного, чтобы не оскорбить хозяина. Беседу поддерживал на все темы, не пускался в крамольные разговоры и не пытался хаять царя, если от меня этого ждали. Быть может, считали кем-то вроде Курбского. Пару раз Сапега назвал Грозного царя тираном, и лишь на второй раз я осадил его.

— Лев Иваныч, — уверенно произнёс я, глядя ему прямо в глаза. Взгляд у Сапеги был вроде и соловый, как будто сейчас уснёт, но глаза под тяжёлыми веками блестели, выдавая интерес к каждому сказанному мной слову, — Иоанн Васильевич — царь русский, — я сделал упор на слове русский, давая понять кем считаю себя и наших правителей, — и был ли он тираном или безумцев, это наше, русское, дело. И лишь нам судить о нём по делам его. Пускай каждый народ судит своего правителя сам.

— Это будет отличный тост, — сразу же подхватил Сапега, поднимаясь, и я не отстал от него.

В тот раз он выпил до дна.

Если это и было проверкой, то как мне показалось я её прошёл.

В остальном же пир затянулся почти на всю ночь, и лишь когда за окнами начало светлеть, а в дальнем конце зала самые неродовитые и небогатые шляхтичи упились и спали, кто на столе, кто под столом, Сапега поднялся в последний раз.

— Пора и честь знать, — сообщил он, и первым направился к выходу, за ним пошёл и я.

Те из шляхтичей, то ещё могли стоять на ногах, тоже потянулись к выходам. Упившихся же так и оставили лежать. В зале жарко пылали несколько каминов и замёрзнуть никто не должен.

И вот тут-то, прямо на выходе из зала, ждала настоящая проверка, которую решил мне устроить Сапега. Ни за что не поверю, что шляхтич со странно знакомым лицом, хотя прежде я его вроде не встречал или просто не помню, когда и где, случайно оказался в дверях одновременно со мной. Он с силой протиснулся следом за Сапегой, ударив меня плечом. Ну прямо как подросток, утверждающий свой авторитет на районе, как говорили в моей постсоветской юности.

Спускать такое оскорбление я не мог, и прямо в дверях схватил его за плечо и повернул к себе лицом.

— Ты, пан, ослеп? — спросил я у него. — Или на ногах из-за водки не держишься?

— А чего ты, пан, вперёд меня лезешь? — нагло дыша мне в лицо алкогольными парами поинтересовался он. — Ежели ты считаешь, что у нас варварство, как у вас в Московии, так это не так. У нас же, в Речи Посполитой, все шляхтичи братья друг другу и равны промеж собой, даже потомки Рюрика или Гедимина.

— Коли хотел пройти вперёд меня, пан, — с нажимом произнёс я, — так сказал бы о том, нечего толкаться, как хам на базаре.

— Слышали⁈ — тут же закричал на весь зал шляхтич со знакомым лицом. — Все слышали, панове⁈

От крика его даже кое-кто из спавших на столе и под столом подняли головы, так что нечего сомневаться, слышали его если не все, то большинство.

— Московитский князь оскорбил меня! — продолжал драть глотку шляхтич. — Прилюдно назвал меня хамом! Такое оскорбление можно смыть только кровью!

— Если ты, пан, — ледяным тоном проговорил я, — на двор меня зовёшь прогуляться, так у меня меч при себе. И ты как вижу при сабле. Так отчего бы двум благородным, — я едва не выдал донам, но вовремя спохватился, — панам не прогуляться на двор и решить вопрос чести?

— Что ж, извольте, — уже тише, но с вызовом ответил шляхтич.

— Стойте! — едва не бегом подскочил к нам Сапега. — Стойте же! Михал Васильевич, Ян, остановитесь! — Он так спешил, что глотал гласные из-за чего имя моё произнёс на польский манер, хотя прежде старался говорить по-русски правильно. — Не нужно крови!

Вот только что-то уж больно поздно вмешался хозяин. Когда слова произнесены и пути назад нет ни для меня ни для шляхтича. Отказаться от дуэли без урона чести ни один из нас уже не мог.

— Лишь кровью можно смыть оскорбление, — с прежним надрывом, но уже не так громко, выпалил шляхтич, — лишь единой кровью. Никак иначе, пан великий канцлер.

— Михал Васильич, — обернулся ко мне Сапега. Сейчас он больше всего напоминал разочарованного деда, увидевшего, что внуки его так выросли, что за сабли берутся во время ссоры, а не кулаки в дело пускают, — да как же вы так-то? Зачем же было оскорблять честь пана Яна Шуйского, он же родич ваш, пускай и весьма дальний.

Вот тут у меня как будто глаза открылись, причём дважды, если так можно выразиться. Сперва память князя Скопина подбросила мне имя Иван Дмитриевич Губка, бежавший вслед за Курбским в Литву, опасаясь гнева Грозного царя. Вот с его-то судя по возрасту внуком я и столкнулся в дверях. Причём столкновение это было у нас не первым. Я узнал это искажённое злобой лицо, хотя в прошлый раз его скрывал гусарский шлем и широким наносником. Это был никто иной, как мой противник на травле перед Клушинской битвой.

Теперь понятна его ненависть ко мне. Ведь не сбеги его дед в Литву, был бы таким же царёвым родичем, а так заделался простым шляхтичем и княжеский титул тут ничего не значит. Может, и не проверка это, а он, Ян Шуйский, решил поквитаться со мной.

— Я его на травле в обоз отправил, — заявил я Сапеге прямо в лицо, — а нынче его, хлопа и скотину, в землю уложу.

Мой как выяснилось дальний-предальний родич прямо тут же саблю из ножен потянул, но я даже не дёрнулся. Пускай попробует напасть, его свои на в капусту порубят за то, что поднял сталь на безоружного, а если же Сапега пожелает наказать как следует, то и повесить может. Всё же пан Лев меня к себе пригласил, значит, за мою безопасность он отвечает и если кто-то в его доме так нагло попирает законы гостеприимства, ответственность за всё несёт именно хозяин. А значит смерть Яна Шуйского не будет лёгкой и почётной, но жестокой и позорной, вроде верёвки или кола.

— Пройдём, пан, на двор, — вбросив саблю в ножны, постарался как можно спокойней произнести Ян. Получилось, правда, так себе.

— Пройдём, — кивнул я и первым направился к выходу, едва не толкнув его плечом.

Я шагал быстро, однако Сапега вполне поспевал за мной, подстроившись под мой широкий шаг.

— Всё же прошу вас, Михал Васильич, давайте обойдёмся без крови, — говорил он на ходу, ничуть не запыхавшись, хотя был старше меня и вряд ли привычен к быстрым маршам. — Для чего эта ссора на пустом месте?

— Сперва меня толкают плечом, — ответил я, — а после бросают вызов. Господь свидетель, я не хотел крови, но пан Ян жаждет её, так пусть же она прольётся.

Я остановился, Сапега, как будто почувствовал, что я собираюсь сделать это и тоже замер. А вот шагавший следом раздражённый Ян Шуйский едва не налетел на меня снова.

— Однако я приму его извинения, — заявил я так громко, чтобы услышали все, — и тогда разойдёмся миром. Крови я не хочу, и призываю Господа Исуса Христа и Деву-Богородицу в свидетели правдивости моих слов.

— При всём моём уважении к вам, пан Сапега, — кивнул хозяину Ян Шуйский, — я не могу снести оскорблений, нанесённых мне и уж тем более не намерен извиняться. Ведь видит Господь, за мной вины нет. И обиду, нанесённую мне, лишь кровь смоет!

Сапега обернулся ко мне как будто всем видом своим показывая, что сделал всё, что мог, чтобы не дать пролиться крови.

Вот тут-то я понял — это настоящая проверка. Вся эта история с моим дальним родичем подстроена Сапегой. Ведь Ян Шуйский ехал с нами до самой Рудни, а то и до Витебска, и лишь где-то там покинул отряд. Если он так ненавидит меня, ничто не мешало ему устроить ссору раньше. Как он оказался в Гольшанском замке, бог весть, однако великий канцлер литовский явно знал, как использовать людей по назначению, и затеял всю эту игру с поединком. Это даже не проверка, Сапега пытается схарчить меня без соли, как предсказывал Потоцкий. Значит, надо делом доказать свою несъедобность.

Мы вышли в просторный внутренний двор замка. Несмотря на снег, который и правда пошёл во второй половине дня, здесь всё было расчищено, как будто специально подготовлено к поединку. Только скамеек для зрителей не хватало.

— Где становиться будем? — спросил я у Яна Шуйского.

— А хоть бы и здесь, — топнул он ногой. — Мне всё равно, где убивать тебя.

Я встал напротив него. Ян Шуйский снял пояс саблей и передал кому-то из подбежавших слуг, принялся разматывать широкий кушак, чтобы скинуть с себя мешающий движению кунтуш. Ко мне подскочил Зенбулатов, сидевший на пиру на почётном месте правда за дальним столом, и принялся снимать с меня пояс с палашом, а после помог избавиться от кушака и опашня. В одной рубахе было холодно, сейчас по моим прикидкам пятый час утра, самый холодный в сутках. Ну да ничего, скоро согреюсь.

Я принял у Зенбулатова ножны с палашом — дядюшкиным подарком. Что ж, вот при каких обстоятельствах доведётся мне впервые его в дело пустить. Прежде я вынимал его из ножен лишь из чистого любопытства, но осмотрел внимательно. Несмотря на богатое украшение оружием палаш был отнюдь не парадным. И сбалансирован отлично, делался явно под мой рост и мою руку, да и клинок отличный персидской работы, такой не поведёт. Конечно, я бы предпочёл саблю — она легче и фехтовать ею удобнее, или же более привычный мне кавалерийский палаш, взятый как трофей ещё при Клушине, однако посылать за оружием кого-то из дворян поздно. Раз уж нацепил царёв подарок, так надо драться им.

— Ещё раз, — встал между нами Сапега, — ради милосердия Богородицы, Девы Марии, призываю вас примириться и не лить крови в моём доме.

— Я приму извинения пана Яна Шуйского, — повторил я, — и забудем об этом.

— Невозможно, — ответил тот, швыряя на спину ножны поданной ему слугой сабли. — Отойдите же, пан Сапега, дайте место рыцарям. В позицию, пан, в позицию, ежели не трусите!

— Извольте, — кивнул я.

Как только Сапега отошёл на безопасное расстояние, Ян Шуйский ринулся в атаку.

Он полностью воспользовался преимуществом своей лёгкой сабли. Рубил стремительно, наотмашь, целил точно, старался прикончить меня как можно скорее. И как можно эффектней. Чего у поляков не отнять, так это страсти к позёрству, вечной игре на публику. Особенно, когда она столь благодарная, как в этот раз. За каждым движением нашим следили десятки глаз возбуждённых вином и скорой кровью шляхтичей. Дам на пиру у Сапеги не было — только представители воинского сословия разной степени богатства и знатности. И они вполне могли оценить наш поединок.

Дальний родич мой атаковал и атаковал, здраво рассуждая, что долго махать тяжеленным палашом не сможет даже такой силач как я. Вот только не знал он, что я-то учился не только конной рубке, но и пешему фехтованию у Делагарди и Кристера Сомме, стараясь уделять этому делу хотя бы немного времени на походе, а после беря уроки у командира наёмных рейтар Пьера Делавиля, который с отменной ловкостью обращался с тяжёлым кавалерийским палашом, обучив меня многим премудростям фехтования этим с виду неудобным оружием. И вот они мне пригодились.

Ян пытался обойти меня, наскакивал с разных сторон, рубил то быстрее, то наоборот, как можно шире, почти наотмашь. Но всякий раз встречал клинок моего палаша, о который вдребезги разбивались все его атаки. Я почти не отвечал ему, лишь иногда вскидывал клинок, не давая подобраться слишком близко или делал быстрый укол, почти не двигая корпусом и ногами, как учил Делавиль. Всякий раз это заставало Яна Шуйского врасплох и только отменная реакция опытного фехтовальщика помогала не насадиться на мой клинок.

Противник быстро понял, что с наскока меня не взять. Начал фехтовать академичней, вспоминая приёмы и уловки, которым учили его самого. На пару мгновений, что растянулись для меня на минуты, мы замерли на месте. Работали только наши руки. Мы бешено рубились, пластая клинками перед собой. Сталь звенела о сталь, во все стороны летели снопы искр, хорошо видимые в тусклых лучах рассветного солнца. Но тут я одолел Шуйского, заставил его отступить, разорвать дистанцию. Раз, другой, третий проскрежетали клинки палаша и сабли друг по другу. Ян вынужден был отскочить, чтобы быстрый угол не пропорол ему грудь. Ринулся в атаку, снова отступил, едва не нарвавшись на вскинутый для защиты палаш. Бросился в сторону, тут же вновь атаковал, и вновь был отбит.

— Что за шавка у тебя на дворе пляшет вокруг меня, пан Сапега? — спросил я хозяина замка. — Кто пустил сюда шелудивого кобеля? Наплясывает вокруг меня как на собачьей свадьбе.

Я намеренно оскорблял Яна Шуйского, и не только потому, что как внук предателя и перебежчика был он мне до глубины души противен. Такому родичу не место на Божьем свете, а потому мой долг избавить мир от него. Была и сугубо практическая причина. Ещё немного и он начнёт одолевать меня. Всё же царёв подарок — это не довольно лёгкая «баторовка»,[3] долго им и в самом деле не намашешься. Значит, надо вывести противника из себя, заставить его атаковать и совершить ошибку. И уж ошибку ту я не упущу — воспользуюсь по полной.

Спровоцированный моей хулой Ян Шуйский снова ринулся в безумную атаку. Сабля в его руках прямо заплясала, стремительно и зло сверкая в первых лучах тусклого зимнего рассвета. И я не стал парировать или уходить его атаки. Вместо этого ударил навстречу столь же стремительно и зло. Думал отбить клинок вражьей сабли как можно дальше в сторону, а после достать обратным движением. Но вместо этого тяжёлый клинок моего палаша попросту перерубил вражеский, и в руке у Яна Шуйского осталась едва ли треть. Клинок моего палаша продолжил движение, я рефлекторно подался следом за ним, переводя встречный замах в полноценный выпад. Клинок буквально вскрыл грудную клетку Яна Шуйского. Мой противник замер с обломком сабли в руке. Я же снова рефлекторным движением выдернул палаш. На мокрую от пота рубаху и шальвары Яна Шуйского хлынула кровь. В открывшейся ране отвратительно белели перерубленные рёбра.

Всё же царственный дядюшка мой расщедрился на добрый клинок. И тот сослужил мне славную службу.

— Унесите его, — тут же распорядился без лишней суеты Сапега, — и за ксендзом пошлите. Врач ему уже не нужен.

Слуги подхватили упавшего на снег Яна Шуйского, внука предателя и перебежчика Ивана Губки, расплатившегося сполна за грех своего предка. Подскочивший Зенбулатов набросил мне на плечи опашень, как раз вовремя, адреналин схлынул и я начинал мёрзнуть. Свалиться с воспалением лёгких мне совершенно не хотелось. Я отдал верному татарину окровавленный палаш, тот передал его дальше и кто-то из дворян принялся чистить клинок снегом, чтобы стереть кровь, прежде чем прятать в ножны. Потом всё равно придётся очищать сталь от ржавчины, но всё равно кровь убрать лучше как можно скорее.

— Идёмте в тепло, Михал Васильич, — подошёл ко мне Сапега. — Вы ещё разгорячены схваткой, так и до инфлюэнцы недалеко.

— Подхватить её я бы не хотел, — кивнул я и последовал за хозяином замка.

— Сперва вам лучше вернуться в ваши покои, — говорил на ходу Сапега, — а как отдохнёте, я бы хотел поговорить с вами, Михаил Васильич, in confidentia.

Поразительно быстро успокоившийся Сапега снова правильно произносил моё имя, не теряя «и» на польский манер.

— Обязательно, Лев Иваныч, — кивнул я, стараясь сохранить ясность ума, несмотря на навалившуюся на плечи многопудовым камнем усталость. — Я должен вручить вам письма моего государя, а сделать это лучше без лишних свидетелей.

Сапега обернулся ко мне, окинул уже откровенно оценивающим взглядом. Выходит, не ведал великий канцлер литовский, что я немецким свободно владею благодаря Делагарди. А этот язык в семнадцатом веке не так уж далеко от латыни ушёл. Сложную сентенцию, быть может, и не пойму, но и простенькой фразочкой меня не удивить.

— Конечно, — закивал Сапега, — но прежде всех дел и писем отдых, Михаил Васильич, я настаиваю.

Я и не думал сопротивляться.

Проспал я в общей сложности, наверное, почти сутки. Сказалась усталость от долгой дороги, обильное возлияние, завершившееся дуэлью. Почти не помню как добрался до своих комнат, кажется, раздевали меня уже слуги, сам я справиться с собственным опашнем и прочей одеждой оказался не в состоянии. Схлынувший адреналин как будто стал катализатором для алкоголя в крови, и меня натуральным образом развезло. Почти как после царского пира по случаю освобождения Москвы от угрозы короля Сигизмунда и всего того, что на том пиру случилось.

[1] Искаж. татарск. сихерче — колдун

[2] Князь Витовт был трижды крещён: первый раз в 1382 году по католическому обряду под именем Виганд, второй раз в 1384 году по православному обряду под именем Александр и третий раз в 1386 году по католическому обряду также под именем Александр

[3] «Баторовка» — общее название сабель, на клинке которых — гравированные или травлёные изображения Стефана Батория, связанные с ним надписи. В данном случае польско-венгерская сабля. Длина клинка составляла 77–88 см, вес сабли — около 0,9 кг, с ножнами — 1,6 кг