На Литовской земле

Глава 26 Чудо на Висле

Я уже в который раз порадовался, что война семнадцатого столетия была делом крайне небыстрым. Потому хоть я и страшился генеральной баталии с польским войском, которое собралось под Варшавой, но и ждал его, как пылкий любовник свою возлюбленную. Наверное, это было схоже со страхом первых свиданий, когда тебе быть может что-то и перепадёт от девушки кроме поцелуев и хихиканья от того, что ты дал волю рукам в общественном месте. Ты и хочешь этого, и отчаянно боишься ударить лицом в грязь перед любимой девушкой. А разве бывают нелюбимые лет в восемнадцать-девятнадцать? В этом возрасте любишь всех, не замечая недостатков, и до дрожи в коленках боишься опозориться, когда дело дойдёт до койки.

Вот так и я боялся настоящей баталии, в которой придётся наступать на подготовившегося врага. Тем более, что нас разделяла полноводная, несмотря на жаркое лето, Висла. Теперь я оказался в том же положении, что и Сигизмунд под Смоленском, вот только не было у меня такого тотального превосходства в численности войск, да и времени, чтобы осаждать Варшаву полтора года, тоже.

Первым делом, конечно же, мы приступили к устройству большого и, главное, хорошо укреплённого осадного лагеря. Тут уж обслуге и выбранцам пришлось хорошенько помахать лопатами и поработать молотами, насыпая валы, укрепляя их и забивая в землю здоровенные брёвна. Благо леса в окрестностях польской столицы было предостаточно и рабочих рук хватало. Топоры стучали, а пилы визжали с утра до вечера, и осадный лагерь рос как на дрожжах.

Вообще, первым, что мы увидели, было пепелище предместья Варшавы, которое носило название Прага, что удивило меня. Я был уверен, что такое название носит только столица Чехии, поэтому уточнил у князя Радзивилла: правильно ли услышал его.

— Даже корень у них не общий, — покачал он. — Предместью Варшавы дали имя от польского prażyć, то есть жарить, а столице Богемии от prah — порог. Здешнюю Прагу так назвали потому, что вокруг Варшавы леса выжигали под пашню. Богемскую же — из-за порогов на Влтаве, а может от предсказания княжны Либуши, отправившей слуг за человеком, тесавшим порог дома.

Ставить осадный лагерь решили прямо в Праге: левый берег, на котором стоит Варшава достаточно далеко, из пушек стрелять бесполезно, всё равно не попадёшь. Правда и мы лишены были возможности подавить вражескую артиллерию. Ведь наши орудия были хуже тех, что имелись в королевском арсенале. Мост через Вислу, соединявший Прагу с Варшавой, конечно же, был уничтожен, как и остальные переправы через реку, отрезавшую нас от вражеской столицы.

Пока строился осадный лагерь, мы собрались на совет, чтобы решить, как же нам брать Варшаву. Ведь дело предстоит нелёгкое, и как с ним управляться, я пока не слишком хорошо понимал, а потому решил положиться на советы более опытных командующих, таких как князь Януш Радзивилл и гетман Ходкевич.

— Переправы там не навести, — первым делом заявил гетман. — Висла пускай и обмелела, но всё равно слишком глубока, да и на том берегу спать не будут. Расстреляют любых инженеров, что попытаются навести переправу в два счёта.

— Около самой столицы действительно не навести, — согласился князь Януш, — но что если сделать это выше или ниже по течению, где Висла поуже будет.

— Там всё ещё действует Оссолинский, — напомнил ему Ходкевич, — и уж он-то нам покоя не даст.

Конная армия Оссолинского действительно принесла нам очень много неприятностей. Избегая сражений, непрерывно маневрируя, он постоянно кружил неподалёку, не спеша уходить на левый берег Вислы. Понимал, здесь он принесёт нам куда больше вреда, нежели отгородившись от нашего войска водной преградой. С ним воевали Кмитич и Лисовский. Стражник великий литовский взял под командование не только панцирные хоругви и шляхетское ополчение, но и чамбулы липков, которые охотно шли под его руку, зная Лазаря Кмитича как опытного воина, у которого не забалуешь. Да и на богатую добычу под его руководством они надеялись. Лисовский же обходился одним своим полком, действовал самостоятельно, постоянно трепля Оссолинского, словно волк, наскакивающий на более могучего хищника, всякий раз успевая избежать ответного укуса или удара могучей лапой. И всё же, несмотря на все их усилия, конная армия Оссолинского представляла для нас серьёзную угрозу.

— Я считаю, — решил я настоять на стратегии, которую предлагал с самого начала и которая была серьёзно раскритикована и князем Янушем, и гетманом Ходкевичем, — что необходимо придерживаться моего плана. Нам следует выманить королевскую армию в поле, а сделать это, оставаясь на правом берегу Вислы, не выйдет. Мы должны переправиться на левый берег и угрожать столице с земли, не будучи отрезаны от неё водной преградой.

— Вы же помните, как Кмитич с Козигловой порубили на переправе через Буг два полка наёмной пехоты и разогнали три тысячи выбранцов, — привёл набивший уже оскомину аргумент Ходкевич. — У Оссолинского достаточно войск, чтобы проделать почти то же со всем нашим войском. Даже если по вашему совету мы выберем несколько переправ, что помешает ему ударить по нам?

— Тот же Кмитич со всей нашей лёгкой конницей, — напомнил я, — и Лисовский. Но кроме того, надобно продолжать строить здесь, на этом берегу, осадный лагерь со всем возможным шумом. Нагнать побольше людей из лановой пехоты. Немного пушек из самых старых и ненадёжных оставить в нём. Пускай из Варшавы глядят, как мы здесь, в Праге, обустраиваемся всерьёз и надолго, и считают, что мы ждём каких-нибудь подкреплений. Из Литвы ли или от казаков. Ну а мы же ночью покинем осадный стан и скрытно уйдём подальше. К тем переправам, что уже были намечены ниже по течению. Оссолинского задержат Кмитич с Лисовским, дав нам время и возможность переправиться на левый берег. Когда же мы будем там, то отправим к ним гонцов, чтоб и они уходили.

— Опасный манёвр, Михаил Васильич, — покачал головой не до конца убеждённый Ходкевич. — Крайне опасный. Коли сорвётся что, или Оссолинский прознает о том, что мы переправиться решили — быть бою на переправе. И тогда нас Кмитич с Лисовским могут и не спасти.

— Всякая переправа, — поддержал его в который уже раз князь Януш Радзивилл, — суть великая путаница, в которой порой всякий порядок среди войска теряется, даже если её совершают не под огнём с другого берега. Ну а коли ударит на нас Оссолинский со своей конной ратью, тут армия наша может и не сдюжить.

— Но есть ли у нас выбор, панове? — спросил у обоих сразу. — Варшава на том берегу. Палить друг по другу из пушек мы можем очень долго, но без особого результата, Висла тут слишком широка. Рассчитывать всерьёз на помощь Сагайдачного или курфюрста тоже не стоит. Даже если они готовы подойти с подмогой, то слишком заняты сейчас там, где они находятся. А без тяжёлых пушек нам орудия из королевского арсенала на том берегу не подавить. Флота, чтобы организовать десант, у нас тоже нет. Что же делать? Стоять как хан Ахмат на реке Угре, не в силах переправиться, потому что королевское войско мешает? И долго мы так простоим? Обожрём всю округу так, что останется только корой с деревьев питаться, а потом уйдём, как Ягайло с Витовтом из-под Мариенбурга?

Вопросы мои били в самые больные места, и князю с гетманом нечего было ответить на них. Да, они не были согласны со мной, ведь план, предложенный мной, был весьма рискованным, и оправдается ли этот риск — никто не мог сказать. Вот только выбора у нас не осталось. Потому придётся идти на этот сумасшедший риск, ведь лишь он даёт нам хоть какие-то шансы взять Варшаву. К тому же это была возможность выманить короля с армией в поле для генеральной баталии.

Его величество с тревогой глядел на растущий на месте сожжённой Праги осадный лагерь мятежников. Каждый день король поднимался на одну из башен внешнего обвода городских стен Варшавы, чтобы лично посмотреть на врага через окуляр зрительной трубы. Пушки молчали на обоих берегах Вислы, а потому никакой опасности в таких визитах не было. Враг был слишком далеко, но пугающе близко.

— Они как будто собираются Прагу отстроить, — заметил его величество.

— Осада Варшавы дело серьёзное, — ответил ему всегда сопровождавший короля во время таких вот вылазок на стену Александр Ходкевич, — сходу её взять не выйдет. А этот московский выскочка, — так стали называть князя Скопина с лёгкой руки его величества, — более всего любит воевать от обороны. Это показывают все его битвы, даже под Смоленском он скорее вытеснял нашу армию с поля боя, нежели атаковал. Уверен, это не единственный осадный лагерь, который он возведёт, прежде чем решится приступить к настоящей осаде.

— И как же по вашему, пан гетман, — поинтересовался не слишком-то успокоенный его словами король, — он поведёт осаду? Мост через Вислу мы сожгли вместе с Прагой. Как он станет переправляться на наш берег?

— Думаю, для начала завяжет правильную артиллерийскую дуэль, — начал перечислять Ходкевич, — пушек у него для этого достаточно, и он вполне может обеспечить себе преимущество на конкретном участке нашей обороны. После этого на лодках, к примеру, переправит на наш берег несколько полков наёмной пехоты. Быть может, подкрепит их достаточным числом выбранцов, чтобы было кого подставить под первый наш ответный удар. А создав такой caput pontis,[1] постарается как можно скорее наладить переправу хотя бы и на месте прежнего наплавного моста. Место-то самое удобное. Станет переправлять пушки, чтобы как следует закрепиться на нашей стороне. К сожалению, Варшава стоит на левом берегу, что облегчает московскому выскочке задачу.

Король пожалел, что не встретил мятежников под Прагой, как собирался, а внял совету Ходкевича. Ещё не все подкрепления, на которые можно было рассчитывать, подошли к столице, да и штурмовать город врагу будет куда сложнее, нежели сражаться в поле. Внял ещё и потому, что большая часть кавалерии сейчас находилась на правом берегу, возглавляемая Оссолинским, а пехоты у короля было очень мало, к тому же известную часть её составляли выбранцы. А чего они стоят — его величество видел под Белостоком. Надави мятежники хорошенько, и лановые хоругви посыплются как карточный домик, увлекая за собой и тех, кто ещё мог бы держаться, но всегда готов поддаться общей панике, распространяющейся как лесной пожар.

Можно было соединиться с Оссолинским и дать бой мятежникам, однако его величество предпочёл внять совету Александра Ходкевича, позволив воеводе подляшскому действовать самостоятельно, и теперь королю казалось, что он совершил ошибку. Ходкевич был не только опытным военным, но и интриганом, что не сильно уступит даже епископу Гембицкому, и не хотел, чтобы рядом с королём оказался кто-то вроде Оссолинского — весьма искушённого царедворца. Тот ведь вполне мог бы потягаться с Александром Ходкевичем за булаву великого гетмана коронного, чего самому Ходкевичу бы очень не хотелось. Однако менять своё решение его величество не стал, и поздно, и не пристало это королю.

— Значит, нам остаётся только ждать, — сделал вполне логичный вывод Сигизмунд, — и отбивать атаки мятежников. Упредить их мы никак не можем.

— Тут, ваше величество, — с сожалением произнёс Ходкевич, — против нас сама природа. Мятежники стоят на правом берегу, а он выше, и это создаёт непреодолимую для нас преграду, даже если нам удастся подавить в каком-либо месте артиллерию врага.

Его величество сокрушённо покачал головой. Он бы и хотел что-нибудь этакое выдумать, вот только на подобные штуки горазд был как раз его соперник, незаконно отнявший корону великого княжества Литовского. Сам же Сигизмунд себя великим стратегом не мнил, и мнение своё по военным вопросам никогда профессиональным солдатам, вроде того же Александра Ходкевича, не навязывал.

[1] Плацдарм (лат.)

Уводить армию из осадного стана решили по частям. Опасно, но ничего не поделаешь. Это стало предметом для новых споров, которые я сумел прекратить лишь напомнив Ходкевичу и Янушу Радзивиллу, что я не просто воевода, но ещё и великий князь литовский, а потому могу им просто приказать. Это не понравилось обоим, всё же своим правителем они меня безоговорочно не готовы были признать, а особенно князь Януш Радзивилл, который и с королём Речи Посполитой себя едва ли не ровней держал. Недаром всю эту сверхбогатую магнатерию, вроде Вишневецких или Радзивиллов, «королятами» называли. На своей земле они и были настоящими правителями. Ведь до Кракова и Варшавы из Збаража, Вишневца, Замостья или Кейдан с Несвижем очень далеко. Настолько, что королевская власть на них распространяется чисто номинально.

Сперва увели кавалерию, которая должна сопровождать обоз с большей частью пушек. Это была наименьшая часть нашей армии. В осадном стане находились лишь гусары с рейтарами да часть пятигорцев. Остальные, включая конное шляхетское ополчение, противоборствовали с Оссолинским, всеми силами отвлекая его от наших перемещений. Когда же от места переправы через Вислу прискакали гонцы с новостью о том, что кавалерия наша вместе с пушками прибыла на место, а инженеры при помощи нескольких рот лановой пехоты уже начали строить широкий наплавной мост, я отдал приказ выступать выбранцам и гайдукам. Именно они, самая многочисленная, правда, не самая боеспособная, к сожалению, часть нашей армии, будут охранять переправу до подхода наёмных полков. Часть из них поможет при постройке наплавного моста, другие же как можно скорее соорудят некое подобие осадного стана для защиты от Оссолинского. Тот может нагрянуть со своим конным войском в любой момент.

И вот когда в осадный лагерь прискакали новые гонцы, принесшие ещё одну благую весть — ночью его покинули наёмные полки. А вместе с ними уехали и мы с Ходкевичем и князем Янушем Радзивиллом. В стане оставили один полк выбранецкой пехоты да пяток пушек, приказав напоследок солдатам палить по Варшаве, чтобы враг не догадался, что главные силы покинули руины Праги и собираются переправиться через Вислу в другом месте. Оставалось надеяться, что выбранцы не разбредутся по домам в первый же вечер после того, как мы покинем осадный лагерь, а продержатся тут хотя бы пару дней, давая нам возможность уйти подальше.

Они были самым слабым звеном всего моего плана. Ведь оставлять в покинутом осадном лагере более боеспособные части вроде наёмников, в которых я мог быть уверен, что они останутся сидеть там до окончания срока договора, я не мог себе позволить. В грядущем сражении нам будет нужен каждый человек, и даже лановой полк оставлять было не слишком разумно. Что уж говорить о наёмниках, пускай бы и об одной роте, которой вполне достало бы, чтоб создавать в осадном стане иллюзию присутствия. Но именно её может не хватить в битве с королём под стенами Варшавы, в чём я себе отдавал полный отчёт. Поэтому решение пришлось принимать вынужденное, а значит далеко не лучшее.

И вот теперь последняя часть нашей армии скорым маршем двигалась к переправе через Вислу. Если верить гонцам, там уже почти всё готово: по наплавному мосту прошли первые рейтары, чтобы разведать обстановку на левом берегу.

— Сама природа в этом походе на нашей стороне, — заявил Ходкевич, пока мы ехали к месту переправы. — Закрепиться на более пологом левом берегу Вислы будет просто, да и жара с сушью стоят такие, что вода в ней сильно упала. Говорят, на левом берегу можно чуть ли не полреки пройти, прежде чем до колена дойдёт. Лёгкие всадники её и без всякого моста форсировать смогут.

В этом я сильно сомневался. Как бы ни упал уровень воды, а дно-то лучше не станет. Наоборот, идя по глубокому илу конь скорее ногу сломать может, нежели если плыть будет по высокой воде. И всё же нам оставалось молиться, чтобы не пошёл дождь, и вода не поднялась, что могло фатально сказаться на наведённой инженерами переправе.

Однако куда сильнее погоды я опасался Оссолинского. Воевода подляшский был слишком опытным солдатом и обмануть его не так-то просто. Попадись ему хоть один дезертир из осадного стана, и он ухватится за шанс ударить по нашей армии на переправе. В том же, что такие дезертиры будут, я был уверен. Выбранцы стойкостью не отличаются и, оказавшись без пригляда, побегут из осадного стана. Тем более что у страха глаза велики, а торчать одному полку в целом стане, который вполне может прийти штурмовать вся королевская армия, очень уж боязно. А значит побегут, вот только как быстро? И как быстро поймает первого из них Оссолинский — этого я не знал и знать не мог. Конечно, я подстраховался, и никто из оставшихся в стане выбранцов и их командиров не знал, где именно будет наведена переправа. Не знали о нём и Кмитич с Лисовским. Пан Александр Юзеф так и вовсе не был в курсе всего плана — гонцам его разрозненные отряды ещё поди отыщи. И всё же Оссолинский не дурак, и узнав о нашем уходе, быстро найдёт место. Удобных переправ через Вислу, неподалёку от Праги, не так уж много.

Я был почти уверен, что Оссолинский ударит, и когда в нашем стане запели тревогу горны и забили барабаны, был почти рад этому.

Пойманного на дороге бродягу доставили к самому пану воеводе подляшскому по настоянию поручика Кибовского, чьи люди и схватили оборванца. Пан воевода долго глядел с седла на этого несчастного, которому явно досталось плетей, пока он бежал за конными панцирниками. Однако ничего необычного в облике его не заметил.

— И зачем вы решили приволочь ко мне именно этого побродяжку? — с заметной злой иронией в голосе, за которой скрывался подлинный гнев, поинтересовался он у Кибовского.

— Пан воевода, — ответил тот, ничуть не смутившись, — это не просто бродяга, хотя и хлоп, конечно. Поглядите на него, уж больно откормлен хорошо для того, кто по дороге скитается.

Теперь Оссолинский обратил на это внимание, однако довод не убедил его. Мало ли кто из разорившихся зажиточных крестьян в бега подался. Война пришла в богатый мазовецкий край, чьей столицей была Варшава, недавно, однако уже прошлась по его жителями своим стальным плугом, выворачивая людей, будто комья земли и оставляя их на обочине без средств к существованию.

— Но не только в этом дело, — продолжил Кибовский. — Вахмистр, сдерите с хлопа рубаху.

Вахмистр тут же спрыгнул с коня и сорвал с пленника остатки и без того порванной, покрытой кровавым пятнами рубахи.

— Смотрите, пан воевода, — с откровенным торжеством произнёс Кибовский. — Откуда бы на правом плече у простого хлопа такой отметине образоваться?

— Войску продолжать движение, — отдал приказ пахолику Оссолинский. — Кибовский, ты со своими людьми останешься здесь. Этого хлопа надо как следует допросить.

Пан воевода спрыгнул с коня, и поручик последовал его примеру. Разговор с пойманным на дороге бродягой, на чьём правом плече чернел непроходящий синяк от мушкетного приклада, какой образуется только от долгих и частых упражнений в стрельбе, будет долгим.

Поставить нормальный стан на берегу Вислы не вышло, даже ров вырыть и насыпать из получившейся земли вал не смогли. Слишком мало времени было на подготовку, и слишком много народу каждый день забирали военные инженеры, чтобы наводить и укреплять наплавной мост. Зато уж испанских рогаток наделали столько, что любо-дорого посмотреть, отгородиться от врага можно было сразу двумя линиями. Никто не пройдёт, кроме разве что гусар. Кавалерия наша всё время носилась по округе. Командовавший ею Лонгин Козиглова приказы воспринимал исключительно буквально. И раз ему велено было гонять людей, он и гонял, частыми патрулями и дальними разъездами буквально наводнив все окрестности нашей позиции. На другом берегу уже стояли первые лановые полки, и вот они-то как раз буквально зарывались в землю, обустраивая редуты для перевезённых первыми пушек. Сейчас, на переправе, на нас могли напасть с обеих сторон, и коронное войско из Варшавы, и Оссолинский. Если они каким-то образом скоординируют действия — нам конец. Это понимали все в нашем стане, а потому что ни день на тот берег шли колонной по два лановых полка, чтобы тут же взяться за лом, заступ и лопату и продолжить укреплять наш стан на левом берегу Вислы. Коннице и наёмным полкам предстояло переправиться последними вместе с теми несколькими пушками, что мы оставили на правом берегу.

И всё же, как ни спешили мы, а не успели. На третий день после того, как мы с Ходкевичем и князем Янушем Радзивиллом прибыли к переправе, дальний дозор из рейтар Козигловы перехватил всадника. Тот отказывался говорить с кем-либо кроме меня или гетмана с князем Янушем, однако пароли назвал верные, и его под сильной охраной (мало ли кто он такой и что у него на уме, ведь пароли и выпытать можно) сопроводили к нам.

По виду всадник тот был натуральный лисовчик или казак — жупан, жёлтые сапоги, шапка и сабля в ножнах на поясе. Всё вроде и дорогое, да сильно потёртое, кое-как подшитое, кое-где залатанное.

— Пан полковник Лисовский вашим милостям челом бьёт, — первым делом приветствовал нас всех троих гонец. — Он вас меня до ваших милостей отправил и велел передать, что идёт к переправе всё войско пана старосты подляшского.

— А где же сам пан полковник? — поинтересовался я.

— Они с паном стражником великим литовским, — ответил гонец, — спешат следом за Оссолинским со всей своей силой, а меня и ещё нескольких вперёд отправили разными дорогами. Воевода подляшский их на два дня опережает, так что ударит по вашей позиции прежде, нежели пан полковник с Кмитичем поспеют.

— И как же так вышло, что пан Лисовский с Кмитичем вместе отстали от вражеского войска на целых два дня? — с угрозой в голосе спросил князь Януш Радзивилл.

Чуя, что над его головой тучи собираются, и сейчас придётся платить по всем счетам, лисовчик заговорил быстро, но очи при этом опустил долу, показывая всем видом своим, что раскаивается за общий промах.

— Обвёл панов вокруг пальца Оссолинский, — сказал гонец. — Показывался то в одном, то в другом месте, сумел разделить пана стражника с паном полковником, а сам собрал все силы в кулак и скорым маршем двинул сюда. Покуда Кмитич с Лисовским разбирались, мы едва не сцепились с его липками, но без крови обошлось, да время упущено было. Мне трёх коней дали, двух загнал, да и этот уже спотыкается.

— Что враг хитрее оказался, — развёл руками я, — в том позора для Кмитича с Лисовским нет, как и твоей вины в том, конечно. Ступай, отдыхай, пан, ты своё дело сделал как надо. — Я обернулся к гетману с князем Радзивиллом. — А нам теперь предстоит поработать как следует.

Я намеренно не стал спрашивать сколько у нас времени до прихода Оссолинского, и действовали мы так, словно его конная армия вот прямо сейчас должна показаться на горизонте. Сперва, конечно же, я велел делать засеку, на иное укрепление у нас времени бы не хватило, да и людей отрывать от работы на переправе и на левом берегу не стал. Нам куда важнее уйти на тот берег, сражение же выигрывать не требуется вовсе. На засеке поставили все пушки, что оставались в нашем распоряжении. Там же встали отборные наёмные полки, в основном из немцев и шотландцев. Лановая же пехота уходила на левый берег скорым маршем, заодно и проверяла на прочность переправу.

Кавалерию мы вернули, оставив лишь ближние патрули. Рейтары, конные аркебузиры и тем более гусары для такой службы подходили не слишком хорошо. Да и рисковать ими не хотелось лишний раз. Место открытое, врага можно заметить достаточно рано.

И вот пришло утро, когда один из таких патрулей вернулся с вестью, что войско Оссолинского идёт скорым маршем к переправе.

— Коней не загоняют, — доложил командовавший патрулём рейтарский вахмистр, — но движутся достаточно скоро. Часа через два будут здесь.

— Сперва на боевых коней пересядут, — заметил гетман Ходкевич, — так что можно ещё полчаса накинуть. Не пойдут же они в атаку на конях, которые ехали, возможно, всю ночь.

Я, опираясь на память князя Скопина, даже не думал о таком. К сожалению к началу Смутного времени, даже к концу правления Грозного, наша поместная конница настолько обеднела, что ни о каких запасных конях дети боярские и думать не могли. Разве что воевода, который снаряжал их, расщедрится, да и то лишь для своего двора, не больше. А вот у Оссолинского с конями было всё в полном порядке, отдельно верховые, отдельно боевые. К слову, в литовском войске, тоже недостатка в лошадях не было.

— Разошлите пахоликов по всем патрулям, — велел я. — Всей кавалерии вернуться к переправе, встать под защиту засеки. Коней сменить на боевых.

Гонцы тут же отправились выполнять приказ, и, надо сказать, вовремя. Потому что солнце и близко не подобралось к полудню, когда в окулярах наших зрительных труб показались первые фигурки всадников.

Мы были готовы встретить их. Пушки заряжены, наёмные мушкетеры и пикинеры на местах. Кавалерию отвели подальше, чтобы использовать в нужный момент. К сожалению, наши рейтары и даже конные аркебузиры, ставшие большим сюрпризом для врага при Гродно, не могли на равных потягаться с польскими всадниками. Да и гусары Оссолинского, хотя среди них было немало литовских, приведённых Петром Пацем, превосходили наших. Поэтому конницу я берёг, если нам удастся выдержать первый натиск врага, и отойти по переправе на левый берег, то её возможно и вовсе не придётся пускать в дело. Чего бы мне хотелось, честно говоря, больше всего.

Воевода подляшский оглядывал позиции мятежников в зрительную трубу, покуда войско его меняло коней и строилось для атаки.

— Крепко они там встали, — заметил он, передавая её пахолику. — Нам придётся постараться, чтобы сбить их с позиции.

— Не так крепко, как умеет их командир, — ответил ему молодой гусарский ротмистр Станислав Потоцкий, прозванный Ревера. Именно его Пётр Пац рекомендовал воеводе подляшскому на должность командира гусарии. — Обыкновенно он окружает свой лагерь не рогатками и засеками, но строит малые крепостцы, которые могут сдержать даже натиск гусар.

— Думаете, заманивает нас? — поинтересовался у него Оссолинский. Региментарий в московском походе короля Сигизмунда участия не принимал, и потому прислушивался к словам Потоцкого, несмотря на молодость ротмистра.

— Re vera, нет, — уверенно ответил он. — Московский князь вовсе бы боя не хотел нам давать. Ему ведь с нами драться не с руки, он уйти на тот берег хочет спокойно, чтобы там уже сразиться с его величеством. Потому все силы свои бросил на строительство наплавного моста, чтобы уводить на левый берег как можно больше людей. Быть может, даже кавалерия уже на той стороне Вислы.

— Значит, нам нужно бить изо всех сил, — кивнул Оссолинский, — и постараться разгромить войска мятежников на этом берегу. Вам, пан Потоцкий, открывать этот бой. Ведите гусар в атаку. Остальные хоругви поддержат.

— Re vera, — с усмешкой ответил ему молодой Потоцкий и направил коня к строящимся для атаки гусарским хоругвям.

Где-то там, на берегу Вислы, сейчас, наверное, глядит на них молодой московитский князь, с которым Потоцкий проделал долгий путь от Москвы почти до Вильно. Не внял, ставший ему почти другом, князь Скопин доброму совету, поехал-таки к старому лису Сапеге, и вот что из этого вышло. Порой Станиславу Потоцкому становилось страшно от того, что он стал свидетелем того как творится история, что мог он повлиять на неё, однако не знал тогда, чем обернётся для всей Речи Посполитой визит мостовского князя в гости к великому канцлеру литовскому.

И вот теперь Станислав Потоцкий поведёт за собой гусар, чтобы ударить по позициям московского князя на Висле. А ведь года не прошло с тех пор, как молодой ротмистр точно также готовился ехать на бой против войска князя Скопина под стенами Москвы, куда привёл армию его величество. Привёл, как выяснилось, на погибель. И вот теперь тот же самый Скопин-Шуйский, надевший корону великого князя Литовского, уже стучится в ворота Варшавы, а его величество сам нуждается в помощи и пишет воззвания, рассылая их во все концы полыхающей с трёх сторон Речи Посполитой.

Ничего не стал говорить своим гусарам Потоцкий, никакой речи не произнёс перед ними. Просто встал в один строй и принял у пахолика копьё. Взмахнул им, отдавая приказ наступать, и покатился на позицию мятежников неудержимый вал гусарии. На флангах его поддержали панцирники, которых было куда больше, но для таранного удара они не годились. А сейчас нужен был именно знаменитый таранный удар, что сметёт, растопчет, загонит в Вислу всё мятежное войско. И удар этот нанесут гусары!

Красота и страх. Вот два слова, что приходят на ум первым делом, когда видишь атаку польских крылатых гусар. Верхом на здоровенных аргамаках, закованные в сталь, с длинными копьями и крыльями за спиной. Они скакали плотным строем, колено к колену, чтобы нанести страшный таранный удар. И когда видишь, как они скачут на тебя, невольно веришь рассказам о том, как целые хоругви разбегались от одного их вида, прежде чем гусары добирались до них. Ни засеки, ни тем более испанские рогатки не казались теперь достаточным препятствием для этой страшной и безумно красивой кавалерийской атаки.

— Пушки готовы, — доложил мне командовавший артиллерией пруссак по фамилии Подбельский, который, как будто намерено, чтобы его не приняли за поляка, говорил исключительно по-немецки, — можно открывать огонь.

— Сосредоточить огонь на гусарах, — велел я, и капитан вернулся к своим пушкам.

Его как будто задевало, что я лично командую всем, ведь он считал, что уж в непростом артиллерийском деле он разбирается получше моего. Откуда ему было знать, что несмотря на насквозь мирную профессию, я заканчивал в прошлой жизни своей вуз, на военной кафедре которого готовили артиллеристов. Кое-какие знания с тех пор в голове остались, и я удивлял ими ещё Валуева с Паулиновым. Как они там, в Русском царстве? Кому служат? Да и живы ли вообще…

От невесёлых мыслей о Родине меня отвлекли первые залпы наших пушек. Ядра врезались в плотный строй гусар, калеча в основном коней. Всадники вылетали из сёдел, катились по земле, ломая крылья, теряя перья. Бесславно гибли соколы Речи Посполитой! Но остановить их напор наши пушки не могли. Не преградили им путь и слитные залпы шотландских и немецких мушкетёров, к которым присоединились те лановые хоругви, что не успели уйти за Вислу. В мгновение ока самый воздух над их позициями скрылся в громадном клубе порохового дыма. Внутри него, наверное, даже дышать было невозможно. Он разъедал глаза. Однако опытные мушкетёры без команды перезаряжали оружие и ждали приказа, чтобы дать новый слитный залп. В отличие от них, выбранцы палили кто во что горазд, добавляя скорее неразберихи, нежели нанося хоть какой-то урон. Опытные, обстрелянные, прошедшие Белостокскую битву хоругви уже ушли за Вислу, чтобы при необходимости там принять бой с коронной армией, если его величество выйдет из Варшавы. Но здесь и сейчас не выбранцы будут решать исход боя, но бывалые ветераны наёмных полков. Им придётся кровью отработать каждый потраченный на них дукат, потому что гусары жалости к врагу не ведают и наёмников брать в плен уж точно не станут. Как и скачущие на флангах панцирные казаки.

С жутким, чудовищным треском гусары первыми врезаются в наши оборонительные линии. Мне отчаянно хочется быть там, на поле боя, а не глядеть на него с относительно безопасного расстояния. Но покуда не дойдёт до конницы, которую я возглавлю несмотря на все протесты гетмана Ходкевича и князя Януша Радзивилла, мне придётся стоять и следить за обстановкой, чтобы не пропустить время для решающей контратаки. У нас слишком мало кавалерии, и она слишком уж уступает вражеской, поэтому упусти я этот шанс, и мы обречены. Прижмут к воде и перебьют всех до одного. Уж в этом-то я был уверен.

Что за рубка там шла у рогаток и на засеке, я почти не видел. Всё скрыли плотные облака порохового дыма. Из них то и дело выезжали отряды гусар и панцирных казаков, чтобы отойти, перестроиться и атаковать снова. А потом снова и снова, и снова. И ещё раз. Они кидались в этот ад, откуда в них летели мушкетные пули и картечь с ядрами из пушечных жерл. Кидались без страха, как будто не думали о смерти вовсе. Отважные до безумия, в этом им не откажешь.

Пикинеры прикрывали мушкетёров и гибли, когда длинные пики их ломались под натиском гусар. Начиналась рубка прямо в плотных рядах, на головы пехотинцам обрушивались длинные концежи, каждый удар которых нёс смерть или тяжкую рану. Иногда гусарам или панцирникам удавалось настигнуть не успевших вовремя отступить мушкетёров, и тогда начиналась форменная резня. Немцы и шотландцы стойко отбивались мушкетами и шпагами, но противостоять натиску гусар и панцирных казаков просто не могли. К местам прорыва спешно кидали конных аркебузиров и рейтар, начиналась рубка на равных, ведь лишённые разгона и натиска, что гусары, что панцирники долгого боя не принимали, предпочитая отступить и обрушиться снова.

Я всё ещё бездействовал, лишь выслушивал доклады, как в Гродненской битве, да распределял подкрепления из резервов, которых у нас было катастрофически мало. С того берега я никого забирать не хотел.

— Выбранцы дрогнули, — доложил мне примчавшийся от Тодора Михеева гонец. — Ещё один, много — два натиска, и побегут. Пан региментарий говорит, что остановить их уже не сумеет.

— Передай ему приказ отводить хоругви с засеки к воде, — приказал я. — Аламар, — обернулся я к фельдкапитану ландскнехтов, возглавлявшему последний наш резерв из наёмников, — займёте место выбранцов. Держитесь столько, сколько сможете.

Я приблизил к себе этого невысокого фельдкапитана, чувствуя в нём силу и решительность, которую нелегко заметить за неказистой внешностью. Однако людей он на битву водил, и те его уважали и подчинялись ему, так что я был уверен: он сейчас выполнит мой приказ и ландскнехты под его водительством будут стоять насмерть и простоят столько, сколько смогут. Хотя обыкновенно такая стойкость им не свойственна.

В очередной раз я пожалел о том, что не заготовили мы вовремя достаточно «чеснока» для отражения кавалерийской атаки. Все запасы рогулек, что были в войске, сейчас на том берегу Вислы, по большей части разбросанные перед позициями занятыми выбранцами. Я решил, что там они нужнее будут, но вышло иначе, и сейчас нам дорого придётся заплатить за эту, вроде бы небольшую, ошибку. Как бы она ни стала для нас фатальной.

Солнце поднялось к зениту и начало жарить так, что пот катился с меня градом. Особенно неприятно было, когда он промочил усы. И ведь не сбреешь, я слишком хорошо помнил разговор с Сапегой, после которого их отрастил. Я отчаянно потел в своём тяжёлом гусарском доспехе, сработанном уже после того как сейм утвердил-таки меня великим князем литовским. Лишь шлем снял, передал пахолику. Рядом точно также потели гетман Ходкевич и князь Януш Радзивилл, оба в доспехах. Хотя вряд ли хоть один из них пойдёт сегодня в атаку. Годы не те.

— Это бой на истощение, — заявил Ходкевич. — Оссолинский станет кидать свою кавалерию в атаки, покуда наша пехота не посыпется.

— С чего вы взяли, пан гетман, — поинтересовался я, — что она обязательно посыпется?

— Выбранцы уже отходят, — начал перечислять Ходкевич, — пеших резервов у нас просто не осталось. Только если с другого берега тащить. Засека ещё держится, однако испанские рогатки почти всюду уже растащили, и теперь пехоту прикрывают только пики. Люди гибнут, но видят, что враг снова и снова атакует их. От этого всякое сердце дрогнет, даже у испытанных ландскнехтов и шотландцев, которые славны своей непревзойдённой стойкостью. Вечно отбивать атаки конницы они не смогут.

— А вы не забыли, пан гетман, — ответил на это я, — что и панцирные казаки, и гусары — тоже люди. Под Клушином Жолкевский множество раз кидал кавалерию в атаку, но ничего не добился. Даже фланговым манёвром, которого Оссолинский себе позволить не может, он не сумел превзойти обороняющихся.

— Говорят, вы в той схватке зарубили самого Мартина Казановского, — напомнил мне князь Януш Радзивилл, — а он не последней саблей был на Речи Посполитой.

— Я не знал, с кем сражаюсь, — пожал плечами я. — Он был точно такой же враг, как и другие, хотя сразить его было, конечно, совсем непросто.

— Выдающаяся скромность, — усмехнулся князь Януш, — украшает воителя.

Пока разговаривали, враг отступил по всей линии, видимо, Оссолинский решил привести в порядок хоругви и дать передохнуть коням перед новым натиском.

Вернувшись в тыл, Станислав Потоцкий едва в седле держался, да и двужильный аргамак его уже спотыкаться начал, когда он понукал его шпорами, кидая в очередную атаку на шотландских пикинеров. Но прозвучал сигнал к общему отступлению, и гусары поспешили к знамени региментария, чтобы выслушать приказы.

Передав поводья пахолику, Потоцкий забрался в седло скаковой лошади и отправился к ставке Оссолинского. Около того уже собрались все командиры гусарских и панцирных хоругвей. Многих не хватало: кто убит, кто ранен так тяжко, что сражаться более сил не имеет. Их заменяли товарищи, принявшие командование вместо выбывших.

— Ещё один удар, панове, — обратился к ним Оссолинский. — Враг сломлен духом и не выдержит нового натиска.

— Потери велики, — возразил ему Станислав Потоцкий. — Да, мы нанесли противнику урон, пан воевода, урон серьёзный, причём лучшим их полкам, немецким и шотландским наёмникам. Но мятежники приведут в порядок укрепления. И пушки, поди, уже заряжают.

— И что же вы предлагаете, пан ротмистр? — Оссолинский подчеркнул тоном чин пана Станислава, не соответствующий занимаемому им положению в войске. — Отступить сейчас, когда мы в шаге от победы? Одна атака, — повторил окрылённый успехом Оссолинский, — один решительный натиск и мятежники побегут! Вы прижмёте их к Висле и перерубите всех до последнего.

— Пан региментарий, — с уважением, но и с нажимом ответил ему Потоцкий, — я сражался с московским князем, который сейчас всем войском мятежников командует. И после говорил с ним. Это человек умный, пускай и враг он Речи Посполитой, однако ни разу ещё не было, чтобы он callidus[1] какую в решительный момент боя не применил. Он ведь ещё кавалерию в бой не пускал ни разу.

— Быть может, она уже на том берегу, — отмахнулся Оссолинский, — а здесь только пара десятков рейтар осталась для разъездов.

— Это не так, — решился возразить ему Кибовский, приехавший вместе с Потоцким. — Мы дважды прорывали порядки выбранцов и дважды нас выбивали рейтары и конные аркебузиры. Их у врага явно не пара десятков, но куда больше.

— Вот он и бережёт их, — настаивал Оссолинский, — а нам надобно пехоту его сокрушить, когда же это дело будет сделано, можно и отойти.

— Пан региментарий, — решился возразить его Оскерко, командовавший панцирными хоругвями дубенских конфедератов, присоединившихся к армии Оссолинского, — у нас ведь на хвосте висят Кмитич с Лисовским. Они могут прийти на помощь мятежникам в любой момент.

— Мы обвели их вокруг пальца, — отмахнулся Оссолинский, уверенность которого не могли поколебать никакие, даже самые разумные аргументы. — Панове, приводите хоругви в порядок и возвращайтесь туда. — Он указал на поле боя. — Добудьте мне сегодня победу, и вы прославите свои имена в веках!

Потоцкий только головой покачал. Не о том думает воевода подляшский: взял в нём верх над военным царедворец, и уже видит он fructus[2] победы, которую ещё надо добыть. Добыть кровью и кровью немалой. Но о цене сейчас пан Оссолинский точно не думал. Быть может, грезилась ему уже в мечтаниях булава великого гетмана коронного. Мечталось ему обскакать выскочку Александра Ходкевича, успевшего вовремя занять место у королевского престола, за это готов был уплатить немалую цену.

[1] Хитрость (лат.)

[2] Плоды (лат.)

Казалось, ничего не изменилось с первой атаки гусар и панцирников на наши позиции. Однако стоило всадникам приблизиться, как разница стала видна очень хорошо. Поломанные крылья, побитые доспехи, почти все без шкур и плащей, которыми славится гусария. Пики только у первого ряда, да и то не у всех, остальные с концежами и тяжёлыми длинными палашами, вроде моего клушинского трофея, что висит сейчас на поясе. Зенбулатов перед боем порывался подать мне дядюшкин подарок, но я в очередной раз отказался. В сражении я больше полагался на простое оружие.

Снова загремели пушки, Подбельский уже без команды открыл огонь, снова сосредоточившись на гусарии. Ядра выбивали всадников из сёдел, калечили коней, однако как и в прошлый раз остановить атаку не смогли. Как не остановили и слитные залпы мушкетёров. Гусары не ударили по засеке, обтекли её, оставив разбираться с укреплением панцирным казакам, а с треском и грохотом врезались в наёмных пикинеров. Немцы и шотландцы стояли насмерть, прикрывая мушкетёров. Пики ломались, люди гибли, но на место убитого всегда вставал товарищ, закрывая прореху в строю. Испанских рогаток почти не осталось, и гусары врубались в построения пикинеров, орудуя копьями (у кого они остались) и концежами. Казалось, вот сейчас, ещё немного и пехота побежит, даже стойкая, непоколебимая немецкая, но каким-то чудом наёмники держались. Понимали, бежать некуда — за спинами река. Нарушишь строй, побежишь, и ты покойник, догонят, затопчут, порубят без пощады.

— Они не могут вечно стоять под натиском гусар, — покачал головой Ходкевич, поражаясь выдержке наёмников. — Я бил шведскую пехоту под Кирхгольмом, там тоже были крепкие солдаты, но таких вижу впервые.

— Не всегда надо смотреть в военной науке на запад, пан гетман, — ответил ему я. — На востоке достаточно опытных стратегов, которые не уступают лучшим умам античности. Один из них сказал, что если поставить солдат там, где у них будет лишь один выбор сражаться или умереть, они станут драться до последнего. Он называл это смертной землёй или как-то так.

Конечно же, я знал это высказывание вовсе не по книгам. Китайских авторов не было в обширной дядюшкиной библиотеке, да и не уверен, что Сун Цзы вообще перевели с китайского в эти времена. Но не рассказывать же князю с гетманом о том, что услышал эти слова в эпиграфе к песне шведской рок-группы.

— С выбранцами бы не сработало, — заметил князь Януш. — Эти склонны терять голову и бежать, даже если альтернативой сражению будет верная смерть.

— Тодор собирает гайдуков и выбранцов, — возразил я, — и говорит, что вернёт их в строй.

Словно подтверждая мои слова, лановая пехота выдвинулась обратно на позиции. С ними шли и гайдуки со своими длинными пищалями, которыми командовал совершенно татарского вида офицер, больше напоминающего липка, чем гайдука. Однако командиром он по словам Тодора был толковым, и гайдуки его уважали. Теперь их тактика огня вразнобой пригождалась больше слитных залпов, которыми палили наёмные мушкетёры. Выскакивая небольшими отрядами человек по пять-шесть, гайдуки с выбранцами обстреливали фланги атакующей кавалерии и тут же укрывались за строем пикинеров, чтобы как только враг вынужден будет отвлечься, выскочить снова или дать дорогу товарищам с уже заряженными пищалями. Убивать почти никого не убивали, даже поранили вряд ли кого, однако сумятицу вносили, и того достаточно.

Мы почти не разговаривали с гетманом и князем Янушем, не о чем было. Все глядели на поле боя, ожидая того самого момента, когда можно будет ударить нашей кавалерии. Если вывести ее слишком рано, сыграет преимущество польской кавалерии, особенно гусар. Мы просто не сможем переломить бой. Если же опоздать, то останется только принимать смерть вместе с пехотой. Прижатые к воде наши рейтары с конными аркебузирами станут такой же легкой добычей, как и немцы, шотландцы и выбранцы с гайдуками.

Я жестом подозвал пахолика, и тот быстро подъехал ко мне.

— Отправляйся к Козиглове, — велел я ему я, — пускай готовит к атаке рейтар и конных аркебузиров.

Как только тот умчался передавать приказ, я обернулся к Зенбулатову.

— Шлем и копьё, — сказал я лишь два слова, но гетман с князем тут же напряглись, оба решали кому первому начать меня отговаривать. Однако я остановил их, вскинув руку. — Всё решено, панове, я поведу в атаку гусар, как и должно князю.

— Но король Жигимонт сам в атаку не ходит, — привёл показавшийся ему, наверное, убойным аргумент, гетман Ходкевич.

— А я всякий раз вожу конницу сам, — ответил на это я, — и всякий раз бью его.

Исключением стала, пожалуй, только Белостокская битва, но в тот раз гусар я держал в резерве до самого конца, и они так в атаку и не пошли. Поэтому и мне не представилась возможность лично повести их.

Надев с помощью Зенбулатова шлем и приняв у него непривычное мне длинное гусарское копьё с княжеским прапорцем, я проехал к позиции гусар и встал рядом с их командиром. Молодой Ян Ежи Радзивилл, старший сын князя Сиротки, давно уже получил чин ротмистра и командовал всей нашей невеликой гусарией. Даже сейчас, несмотря на потери, гусар у Оссолинского было побольше чем у нас. Вот только наши сидели на свежих конях и не прошли через несколько часов тяжелейшей, изнурительной рубки с наёмной пехотой.

— Там, — указал я копьём на поле боя, где польская кавалерия продолжала отчаянно наскакивать на нашу пехоту, — дерутся польские крылатые гусары. Они считают себя потомками сарматов, лучшей в мире конницей. Но сейчас они ослабли, вымотаны долгим сражением. Они слишком горды, чтобы отступить, так заставим же их заплатить за гордыню. Вперёд, гусария! Шагом.

И несколько сотен всадников с длинными пиками тронули коней с места. За нами поспешали рейтары, фланги занимали конные аркебузиры, а рядом с гусарами скакали с полсотни пятигорцев, из тех, кто остался с нами, а не был отправлен с Кмитичем для противостояния конной армии Оссолинского. Пускай и лёгкая гусария, но тоже подспорье, с копьями они умеют управляться умеют отлично.

Польские всадники дисциплинировано, по команде рожков и труб подались назад, чтобы всей силой снова набрать разгон и ударить. Быть может, это и стало бы последней соломинкой, переломившей спину верблюда. Слишком измотаны были наёмники, да и выбранцы с гайдуками, несмотря на невеликие потери, как будто сердце потеряли. Сколько ни палили они по гусарам и панцирным казакам, почти никто не валился с седла, словно все они были заговорённые. Когда же нет никакого результата твоей стрельбы, наверное, во сто крат сильнее хочется бросить пищаль и бежать куда глаза глядят, раз враг так силён и, почитай, неуязвим для твоих пуль.

Но прежде чем это произошло, ударила наша кавалерия. Проскочив мимо вставших как можно теснее пикинеров и уступивших нам дорогу мушкетёров с гайдуками и выбранцами, мы обрушились на не успевшего толком развернуться и построиться для новой атаки врага.

Я снова нёсся в общей массе тяжёлой конницы, как под Гродно, ощущая себя частью чего-то большого и неимоверно массивного. Мы врезались в польских гусар единой массой, но не разметали их, конечно. Лишь преломили копья, выбив из сёдел многих, а после в дело пошли концежи и палаши. Я рубился отчаянно, не глядя по сторонам, как при Клушине или под Москвой. Сейчас мне важнее всего было нанести удар быстрее врага, разрубить чьё-то перекошенное ненавистью лицо, рубануть сверху, стараясь попасть рядом с наплечником, чтобы клинок вошёл туда, где он крепится к кирасе, просто ударить посильнее, чтобы враг отшатнулся и я смог бы врезать ему снова, добить, прикончить, и тут же сцепиться со следующим. И так снова, снова и снова. Круговерть лиц, рук, концежей и конских морд. Вот что такое сражение. И нет из него выхода: либо победить, либо погибнуть.

Когда польские гусары, а вслед за ними и панцирные казаки дрогнули, я конечно же не заметил. Просто сражаться стало проще, врагов стало меньше, а после они и вовсе пропали. Только тогда я смог оглядеться, и понял, что гусары отступают. Видимо, первыми не выдержали панцирные казаки, им пришлось противостоять рейтарам и конным аркебузирам, которые обстреливали их с флангов, не вступая в рукопашную схватку. Козиглова, что бы про него ни говорили, как бы ни смеялись, командир был толковый и приказы умел выполнять. Поняв, что им грозит окружение, подались назад и гусары, отступая под нашим натиском вполне организованно. На флангах панцирные казаки уже кое-где побежали, окончательно сломав боевые порядки, и давая рейтарам возможность преследовать их и рубить палашами по спинам. Кони-то у нас посвежее будут, так что уйти удавалось немногим.

И тут случилось то, что после назовут чудом на Висле, конечно же, имея в виду всё наше сражение, однако в тот момент чудом показалось именно это. Из леса, откуда утром в туманной дымке выезжали конные хоругви Оссолинского, показались новые всадники. Они сходу, без порядка, обрушились на отступающих гусар и бегущих панцирников.

Я опустил палаш, копьё сломалось в первые же мгновения конной сшибки. Можно возвращаться к гетману с князем. Битва окончена.