На Литовской земле

Глава 9 Здравица князю

Князь Иван Константинович Острожский давно уже отказался от своего русинского имени, предпочитая зваться на польский манер Янушем, а отчества и вовсе не признавал. Земли его в основном перешли из Литвы в Корону, и он, несмотря на напутствие отца, которое тот произнёс на смертном одре, хранить верность литовским обычаям и православной вере, решил жить своим умом. Ещё до безвременной кончины киевского воеводы и прежнего главы некогда могущественного, но постепенно теряющего свои позиции рода Острожских, князь Януш решил для себя, что станет настоящим польским магнатом, пускай часть его владений и лежит в Литве. Он ведь почти не жил здесь, в молодости воспитывался при императорском дворе, перешёл в католичество, несмотря на гнев отца, женился на венгерской графине Сюзанне Середи, женщине столь же богатой, сколь и умной. Она родила ему дочь Элеонору, которую он весьма удачно выдал замуж за сына своего недальнего родственника князя Кшиштофа Радзивилла-Сиротки Яна Ежи Радзивилла. Это был второй брак Элеоноры, однако Ян Ежи в ней души не чаял, хотя деток им Господь так и дал, как и в первом её браке с воеводой подольским Иеронимом Язловецким, умершим три года назад.

Были у князя и другие дети от второй супруги, Екатерины, дочери сенатора Себастьяна Любомирского. Вот только сейчас не младшая девочка Евфросинья, пять лет тому как сосватанная за воеводу брацлавского и киевского, князя Александра Заславского, волновала Острожского. Ефка давно уже с мужем в Киеве проживает, что за неё волноваться. А вот Катуся — другое дело. Князь Сиротка ввязался в опасную игру, его подпись стояла на подмётном письме, полученном Острожским. Тем самым что привело его нынче из шумного и богатого, несмотря на утрату столичного статуса Кракова, в родную глушь Острожской ординации, в самый центр этого медвежьего угла — Дубенский замок. Здесь князь собирал войска для похода на Вильно. Королю-то вольно распоряжаться, мол, бери людей и задави vipera perfidia[1] в самом её гнезде. Прямо из Варшавы начал рассылать он листы пшиповедны о наборе войска, правда, не указывал для какой цели. Пускай ротмистры считают, что будут воевать с московитами, для гражданской войны набрать людей куда сложнее. Да и берут такие листы пшиповедны далеко не лучшие из возможных кандидатов. А в Вильно Острожский хотел обойтись малой кровью, и лучше бы вообще без крови.

Всякое дело он предпочитал начинать с молитвы, а ведь скоро ему предстояло встретиться ротмистрами, что прибыли в Дубно со своими хоругвями. Что в свою очередь означало, поход на Вильно не за горами. Король велел расправиться с мятежом до весенних дождей, а значит нужно спешить. Армия движется медленно, особенно зимой, а до Вильно из Дубны путь неблизкий, дней пять займёт, если не больше. Торопиться князь Острожский не любил, особенно в таких вещах, как война, да ещё и война гражданская. Ему предстояло встретиться с ротмистрами и объявить им, готовым чуть ли не походу прямо на Москву, что выступать они будут не к Смоленску, но к Вильно и воевать не с московитами, но со своими же литовцами, только восставшими против королевской власти. Кое-кто из ротмистров может и отказаться, уйдёт вместе с хоругвью, а сил у Острожского и без того набралось не слишком много. Вот и пришёл он в бернардинский костёл, где решил помолиться Богородице, чтобы даровала ему красноречия на скорой встрече с ротмистрами.

Князь ничуть не удивился присутствию в костёле монаха в тёмно-коричневой рясе бернардинцев, лицо его закрывал капюшон. Ксёндз представил его князю как брата Януша, приехавшего издалека помолиться Деве Марии. Ксёндз удалился, решив не мешать Острожскому, а тот опустился на колени перед небольшой, но удивительно красивой вырезанной из камня Девой. Но прежде чем князь, уже сложивший руки для молитвы успел произнести «Pater Noster», к нему обратился названный Янушем монах.

— Простите, что открываю от молитвы, пан Януш, — сказал он, — но извольте глянуть на моё лицо.

Он небрежно откинул край капюшона, так чтобы Острожский разглядел, кто стоит на коленях рядом с ним.

— Я прибыл к вам, в Дубно, incognitus, — продолжил названный братом Янушем монах, — дабы встретиться с вами и переговорить. По-родственному. Но прежде чем приступать ко всякому делу, и вправду, не помешает испросить благословения у Господа.

И они вдвоём принялись читать «Pater Noster», а после «Ave Maria» и «Salve Regina». Закончили же лаконичным «Gloria Patri, et Filio, et Spiritui Sancto. Sicut erat in principio, et nunc et semper, et in saecula saeculorum. Amen»[2]. Перекрестившись, монах первым покинул костёл, но и Острожский не задержался там. Он отправил слугу найти монаха и привести к нему в замок. Ничего удивительного в этом не было — князь слыл человеком набожным и нередко приглашал к себе монахов разных орденов, чтобы провести с ними час-другой в благочестивой беседе. Шептались, что монахи те были в основном из Общества Иисуса[3] и беседы их была далеки от благочестивых тем.

Слуга без труда отыскал монаха, что молился вместе с князем, и вежливо пригласил его в замок. Тот, конечно же, согласился, и спустя немногим менее часа, уже сидел вместе с князем в его личных покоях. Попасть туда могли, на самом деле, немногие и лишь самые доверенные слуги прислуживали здесь гостям князя. Но сегодня и их не было в покоях, Острожскому не нужны были лишние глаза и уши во время родственного разговора с фальшивым монахом. Монах же первым делом избавился от рясы, под которой носил европейский костюм, только шпаги не хватало, её под рясой не укроешь. Правда, и совсем безоружными не был — пояс его оттягивал боевой кинжал, каким весьма удобно отбиваться от врага в тесноте коридора.

— Ты же понимаешь, Янек, что я теперь же должен арестовать тебя и отправить в Варшаву, — так начал разговор князь Острожский.

— Я понимаю, дядюшка, что ты не сделал этого сразу, — ответил ему в шутливой манере Януш Радзивилл, а под коричневой рясой бернардинца скрывался именно он, — а потому не сделаешь этого вовсе.

— Никогда не поздно изменить своё решение, Янек, — в тон ему ответил Острожский.

Они были тёзками и на правах старшего князь называл Радзивилла не Янушем, но Янеком, словно тот был совсем ещё юнцом, хотя Острожский был старшего его всего на пять лет.

— А зачем тебе это делать, дядюшка? — поинтересовался у него Радзивилл.

— Это мой долг, как верного слуги нашего величества, — ответил Острожский уже без тени иронии в голосе.

— Но заслуживает ли твой король такой преданности? — задал теперь уже совсем крамольный вопрос Радзивилл. — Он дважды был бит молодым московитским князем. Сперва под Смоленском, откуда вынужден был уйти, сняв осаду, продлившуюся почти год и стоившую всей Речи Посполитой громадных денег. Между прочим платили за неё и Радзивиллы, и Острожские, что бы там ни одобрял или нет сенат. У нас не было выбора, потому что война шла у самого нашего порога. А после твой король затеял изощрённую интригу, прошёл через половину Московии, взял под крыло Марину, вдову двух самозванцев. И что же? Его снова побили, теперь уже под стенами Москвы. Да так поколотили, что он едва ноги унёс.

— Чего ты хочешь от меня, Янек? — устало прервал его Острожский. — Я знаю о событиях лета и осени не хуже твоего, не надо мне их пересказывать. Давай сразу к сути, у меня здесь полно дел.

— Ты, дядюшка, — ледяным тоном произнёс Радзивилл, — со мной как с хлопом твоим не говори. Я князь имперский, ежели ты позабыл.

— Оскорбления тебе никакого нанести не хотел, — пошёл на попятную Острожский, понявший, что перегнул палку. Ссориться с пускай и опальным да ещё не то под банницией не то вовсе под топором ходящим родичем в его планы не входило. Радзивиллы — первый по силе род в Литве. Пускай Острожские после Люблина стали коронными магнатами, это не значило, что они отказались от всех связей с Литвой. — Однако у меня собраны в Дубне хоругви, чтобы идти на Вильно. Давить ваш мятеж в зародыше.

— А отчего бы тебе, дядюшка, не пойти на Вильно, да не присоединиться к нашему мятежу, — прямо предложил ему Радзивилл. — Ты пускай и коронный магнат, да всё равно Литва — твоя Родина, не Корона Польская. Ты ведь и вере своей не изменяешь по-настоящему, в католическую перешёл лишь для того, чтобы на венгерской графине жениться.

— А ты, Януш, кальвинист молился на латыни рядом со мной в костёле, — отмахнулся Острожский. — Дело не в вере, я лоялен его величеству Sigismundum Tertium ad regem Poloniae, Magnum ducem Lithuaniae.[4]

Произнося часть королевского титула он сделал акцент на последних словах, подчёркивая, кого считает великим князем литовским.

— Тому, что снова грезит войной с Москвой, — развёл руками Радзивилл, — которая теперь будет стоить нам ещё дороже, потому что сенат вот-вот утвердит новые налоги ради этой войны. Но что она принесёт нам, кроме новых потерь?

— Уверен, — кивнул Острожский, — именно так ты и Сапега уговорили остальных на предательство. Но со мной этот фокус тебе не провернуть. Достойный или нет, но Сигизмунд наш король Dei gratia[5]и отступаться от него я не стану.

— Но отчего такая верность шведскому королю, лишившемуся уже одного престола? — удивился Радзивилл. Говорил он вполне искренне, потому что на самом деле не понимал родственника. — Он ведь просто недостоин такой верности. Да и Господь оставил его, дав побить нашу армию московитам. Да ещё и трижды в течение нескольких месяцев. Такого не бывало со времён войны с московским безумным тираном, но и тогда не было нескольких столь сокрушительных поражений, как нынче. И ни одной Орши или Чашников даже от таких признанных полководцев, как Жолкевский или Ян Пётр Сапега.

— Жолкевский зарвался, — выдал Острожский, — заигрался в гусар, считал, что ими одними может всю московитскую рать побить. Да и молодой Сапега тоже. Решил что в гетманы выбился, да ещё и по своей воле людишек самых никчемных на престол московский возвести может. У вас нет ни толковой армии, ни времени на наём людей за границей, даже если денег хватит. Вашему молодому князю помогали шведы, а станут ли он помогать вам теперь?

— Отчего же нет, — хитро глянул на него Радзивилл. — Любая смута в Речи Посполитой на руку шведам.

— Московскому царю пришлось им северные земли отдавать и сам Великий Новгород уступить им, — покачал головой Острожский. — Чьими землями вы платить королю шведскому будете? Это московитскому царю хорошо — у него все его холопы и вся земля его, хочет даёт им на кормление, хочет — отбирает и отдаёт хотя бы тому же Карлу Шведскому. А у нас придётся у кого-то отрезать земельки, чтобы заплатить ему. Ну как он на Радзивилловы или Сапегины или на мои земли рот разинет?

— Обойдёмся и без шведов, — сменил тактику Радзивилл, которому нечего было ответить на эти слова. — Армия с войсками, что ты нанял на королевские деньги, да с нашими надворными хоругвями выйдет приличная. Дать бой Сигизмунду мы сможем.

— Это участь любого рокоша, Януш, — мрачно бросил в ответ Острожский. — Вы можете даже побить сигизмундово войско, но он, уже дважды битый, соберёт новое. Шляхта и польские магнаты пойдут грабить Литву, как ту же московскую землю. Они пройдутся здесь огнём и мечом. И денег магнаты на эту войну охотно дадут, потому что после будут претендовать на освободившиеся после вашей гибели земли. Пускай они короне отойдут, но старост же король будет туда назначать. Вы можете побить его весной, но к лету у короля будет новая армия, а у вас? Сумеете ли вы продержаться столько? Пускай даже Москва для вас сейчас не враг, но со Швецией у нас ещё идёт война. Они накинутся на нас, как только почувствуют нашу слабость.

— Карл Шведский сейчас откусил кусок московитских земель на севере, — отмахнулся Радзивилл, — ему надо их переварить. Для войны ещё и с нами у него сил нет пока. Ввяжется в неё, рискует потерять все приобретения, выторгованные у московского царя. Сам понимаешь, без сильного гарнизона такой город как Великий Новгород ему не удержать, как и переданные по договору земли и крепости. У Карла Шведского не настолько сильная и многочисленная армия и не настолько бездонная казна, чтобы вести войну на два фронта.

— Пусть так, — согласился, но продолжил гнуть свою линию Острожский, — да только не вытянет Литва войны с Короной Польской. Деньги в Варшаве, Кракове, Гданьске, а вовсе не в Вильно, Витебске или Минске. Альбрехт Фридрих Прусский, как вассал короля, даст ему столько ландскнехтов, сколько будет нужно для войны. Шляхта соберётся снова и снова, потому что магнаты будут платить в надежде захватить ваши земли и из страха потерять свои.

— Долгой войны — нет, — согласился Радзивилл, — однако если после первых побед собрать новый сейм и там выдвинуть условия вроде тех, что предлагал дед мой в Люблине, тогда можно вернуть Литве прежние вольности и дать новые.

— И земли, отнятые там, тоже вернуть Литве? — прищурившись глянул ему в глаза Острожский.

— А вот это, — глянул в ответ Радзивилл, — пускай на том сейме, если он состоится, сами магнаты и решат. Где им лучше будет — в Польше или в Литве.

Он намерено назвал два государства по отдельности, не Короной Польской и Великим герцогством Литовским, под какими называниями они входили в единое государство Речь Посполитую. Этим Радзивилл подчеркнул, что тот сейм, о котором он говорил, если соберётся, конечно, положит конец Речи Посполитой, вернув два отдельных государства. А возможно прекратит и более ранние, династические унии, ведь, как знал Острожский, кандидат в великие князья литовские у заговорщиков уже был.

Сказанное Радзивиллом заставило его задуматься, серьёзно задуматься над словами племянника. Связываться с мятежниками вроде бы резонов нет, однако верно сказал Януш, король верности не заслуживает. Он растратил уйму денег и пролил много крови в своих прожектах, осуществить которые явно не сможет. Уния Речи Посполитой со Швецией пошла прахом после того, как собственный дядюшка Сигизмунда герцог Карл сверг его и вышвырнул из страны, а после сумел удержать её в течение десяти лет, несмотря на все усилия великого Замойского и гетмана Ходкевича, не помогли даже победы под Кокенгаузеном и Кирхгольмом. Сигизмунд лишился шведской короны, которую надел его дядюшка, принявший имя Карла Девятого. Но даже с ослабленной смутой Москвой у Сигизмунда ничего не вышло. Он упёрся в Смоленск, под стенами которого провёл больше года, и был вынужден отступить после битвы. Провалилась и его авантюра с наследством московского самозванца, когда вроде бы удалось объединить усилия против царя, но поражение под стенами Москвы поставило на этих планах жирный крест. Так может и теперь получится побить уже битого короля. Ведь именно так зовут за глаза Сигизмунда.

— Ступай пока, Януш, — высказался, наконец, Острожский после долгого молчания. — Надо мне много думать над твоими словами. И покинь нынче же Дубно, потому как ежели что вынужден я буду схватить тебя и Варшаву отправить.

— И на том спасибо, дядюшка, — шутливо поклонился ему Радзивилл, поднявшись со стула и снова надевая бенедиктинскую рясу.

— Вот никак не могу в толк взять, — когда он уже стоял на пороге, обратился к нему Острожский, — как ты, убеждённый кальвинист, решился в рясу бенедиктинца одеться да ещё и молился со мной на латыни.

— Всё ради дела, дядюшка, — подкрутив ус, ответил Радзивилл, — ради Литвы. А молиться на латыни можно, Господь поймёт.

Он накинул капюшон коричневой рясы и вышел из личных покоев князя Острожского. Сам князь просидел там, погружённый в размышления, ещё очень долго.

[1] гадюку вероломства (лат.)

[2] Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно, и во веки веков. Аминь.

[3]Общество Иисуса, лат. Societas Iesus, Игнатианцы — мужской духовный орден Римско-католической церкви, основанный в 1534 году Игнатием Лойолой и утверждённый папой Павлом III в 1540 году, более известный как орден иезуитов

[4]Сигизмунду Третьему королю польскому, великому князю литовскому (лат.)

[5] Милостью Божьей

Богатый пир дал в Дубенском замке князь Острожский для ротмистров. Длинные столы в большом зале дворца Острожских ломились от яств и вин. Но несмотря на их размер сидеть благородным панам и их спутницам приходилось очень близко друг другу. Прямо на грани приличия. И это радовало князя, потому что по листам пшиповедным удалось набрать достаточно людей для грядущего похода на Вильно. Ведь сидели за столами не только ротмистры, но и офицеры свеженабранных хоругвей. Среди них выделялись несколько человек в немецком платье, нанятых ротмистрами, но таких было немного — в основном все были поляками и литовцами.

Князь вышел к ним, подняв полный вина кубок из чистого золота. Так он показывал всем не только свою удаль, но и силу. Кубок-то был приличных размеров и весил соответственно, однако Острожский легко держал его, наполненный вином до краёв, одной рукой, и ни единая капля не пролилась на стенки кубка и рукава богато расшитого княжьего кунтуша.

— Мой тост за вас, братья! — громко провозгласил Острожский. — Пью здравицу всем, кто пришёл по зову моему! Дай Бог вам силы поддержать мои усилия словом и делом!

— Слава Острожскому! — раздались громкие выкрики в зале. — Слава!

Один из офицеров, видимо, уже хорошо принявший вина, а скорее даже крепкого мёду вскочил со своего места и заорал на весь зал:

— Веди нас на предателей!

Буяна усадили обратно, однако князь как будто не обратил на мне внимание. Он сошёл со своего возвышения и шагал по неширокому пространству меж столов. Обращался то к одному ротмистру, то к другому, заговаривал даже с кем-то из лично знакомых ему офицеров. И всюду его встречали восторженные крики «Vivat! Слава! Vivat!». Он чокался кубком с иными из самых знатных гостей, а иногда с прославленными рыцарями, кто не нажил себе ничего, кроме ратной славы.

— Suprema lex[1] любовь к Отчизне, — не раз повторял князь, и встречал в ответ новую порцию восторженных выкриков и славословий.

Шляхта оказалась не прочь скрестить клинки с предателями из Вильно, однако за серьёзную силу их никто не считал. С надворными хоругвями даже таких магнатов, как Радзивиллы и Сапега, собранное по листам пшиповедным войско справится без особых усилий. Надворных за настоящих солдат никто не считал, слишком уж лёгкая у них служба, да и на войне они оказываются нечасто. Грядущая война казалась всем лёгкой прогулкой, потому так легко шли по листам к ротмистрам шляхтичи, да и в волонтёрах не было недостатка. Ведь что может быть лучше доброй забавы, какой представлялся всем грядущий разгон виленского мятежа.

Когда же гости утолили первый голод и выпили вина, Острожский, обойдя всю большую залу своего двора, поднялся обратно на возвышение, где стоял его стол. И снова поднял недрогнувшей рукой золотой кубок полный вина до краёв.

— Быть может многих из вас удивит, — начал он, — и даже напугает моя здравица… Но тот, кто непритворно желает добра Отчизне, кто верен мне и дому Острожских привержен, тот поднимет свой кубок, — тут все в зале начали подниматься на ноги, и князь сделал паузу, давая панам и их спутницам встать, прежде чем он закончит, — и вместе со мной произнесёт… — Новая пауза. После этих слов дороги обратно не будет. Однако решение принято, а идти на попятный не в его правилах. — Vivat Michael Skopin-Shuisky, Magnus Dux Lithuaniae![2]

И одним махом осушил кубок, полный отменного итальянского, потому что в горле у князя пересохло, как в пустыне. Он почти не чувствовал вкуса великолепного тосканского кьянти.

После его слов в зале повисла тишина. Многие из офицеров и ротмистров опускались обратно на свои лавки, ставили на стол кубки и бокалы с вином и мёдом. Руки у опытных офицеров и бывалых рубак дрожали и по скатерти разлилось не одно винное или медовое пятно.

И тут поднялся седой как лунь старый полковник Станкевич, командовавший надворной хоругвью князя.

— Смилуйся над нами, ясновельможный князь, — он прошёл пару шагов и упал на колени, прижал руку к сердцу, — не делай этого. Разве можно пустить по ветру дело Сигизмунда Августа, пустить по ветру великое дело, свершившееся в Люблине. Знаю, не от себя прошу, — молил он, — но от лица всей шляхты, что живёт на землях Острожского княжества. Смилуйся над собою, смилуйся над нами, смилуйся над Речью Посполитой!

Многие подхватили его слова, принялись выкрикивать «Смилуйся!» и заклинать князя взять свои назад.

— Великое дело, говорите вы, — у Острожского была заготовлена речь и он знал, когда произнести её, — великое дело, когда были отобраны золотые вольности Великого княжества Литовского. Когда обманом приняли решение без нашего представителя, князя Николая Юрьевича Радзивилла, прозванного Рыжим. Когда отняли литовские земли, передав их Короне Польской. Эти земли в том числе, паны-братья! — Князь топнул ногой, подтверждая свои слова. — Вы отрекаетесь от меня, своего князя? Желаете быть моей совестью? Не сеймик здесь, и позвал я вас не для голосования. А в ответе лишь перед Господом единым! Перед ним ответ держать и буду, когда он призовёт меня.

Снова в просторной зале повисла тишина. Да такая, что слышно было как в камине горят поленья, а под ногами у гостей собаки грызут кости.

— Смилуйся… — завёл было снова Станкевич, но его перебил громовой голос, кажется, тот же, что кричал недавно князю «Веди нас на предателей».

— Да что вы его молите! Он же Иуда Искариот! Продался за московские гроши! Вскормил в сердце змею!

— Проклятье этому дому, позор и гнев божий! — подхватил другой.

Однако снова над ним вознёсся могучий голос.

— Чтобы тебе умереть в отчаянии! Чтобы род твой угас! Чтобы дьявол унес твою душу! Изменник! Изменник! Трижды изменник!

— Горе тебе, Речь Посполитая! — выкрикнул Станкевич.

Встав на ноги, он выдернул из-за пояса булаву и швырнул её на пол — прямо под возвышение, где стоял Острожский. И его примеру последовали другие полковники и хорунжие. Одна за другой падали на пол булавы, позолоченные, украшенные дорогими каменьями или же простые, стальные, какими и по голове угостить можно в бою.

— Изменник! Изменник! Изменник! — повторяли голоса.

— Нынче выбор делать всем вам, — проговорил князь, пока падали на пол булавы. — Кто предан мне и своему Отечеству, Великому княжеству Литовскому, вставайте справа!

— Я — солдат и служу князю, — произнёс полковник Харлинский, командовавший гусарами в недавно набранном войске Острожского. Он первым встал справа от князя.

— И я, — встал рядом с ним хорунжий Мелешко-Мелешкевич, признанный командир панцирных казаков. — Не на мне грех будет.

— И я! И я! — говорили другие следом за ними.

И многие, даже подхваченные первым порывом, хорунжие и полковники, что швырнули булавы на пол, становились справа. Иные даже булавы свои поднимали и возвращали за пояс под гневными взорами тех, кто не делал этого.

— Возвращайтесь к своим полкам и хоругвями, панове, — промолвил Острожский, видя, что большинство на его стороне. — Того, кто встает за меня, я назову своим братом. Те же, кто против, покиньте Дубно и уводите хоругви, мне не надобно вашей крови. Желаете воевать, присоединяйтесь к королевской армии. Она этой весной пойдёт на Вильно, не на Смоленск.

Обжигая друг друга гневными взглядами, нервно тиская пальцами булавы и рукоятки сабель, не пожелавшие перейти на сторону Острожского полковники, хорунжие и офицеры покидали зал.

Пир кончился…

[1] Высший закон (лат.)

[2]Да здравствует Михаил Скопин-Шуйский, великий князь Литовский