На Литовской земле

Эпилог

После сейма, покончившего с Речью Посполитой и давшего Литве не просто прежние вольности, но фактически перечеркнувшего всё, что было сделано польскими королями со времён Ягайло и Кревской унии, соединившей два государства, работы было ещё очень и очень много. Самым простым оказалось вернуться, потому что никаких конфедераций по пути к границе не было и в помине. Шляхта сидела по городам, замкам и имениям тише воды, опасаясь страшных лисовчиков, о чьих бесчинствах в Варшаве, где, как всем известно, улицы текли кровью, ходили самые страшные слухи. Передаваясь из уст в уста, они превращались в такие небылицы, что возвеличивали самого полковника Лисовского едва ли не до масштабов hostis humāni genĕris.[1] Кое-кто же на полном серьёзе утверждал, что Лисовский — никто иной, как один из всадников Апокалипсиса, правда, тут версии разнились: одни считали его Войной, а другие — Мором, хотя за первыми было явное преимущество. Слыша о чём-то подобном, Лисовский только ус подкручивал, раздуваясь от важности.

Вообще, его полк теперь, когда закончилась война, стал для нас проблемой. Долго держать в узде такую орду давно привыкших к грабежу и насилию ублюдков, в каких превратились его солдаты, было невозможно. Их срочно требовалось куда-нибудь отправить, и новое назначение быстро нашлось. Даже особо думать не надо было.

В первый же день в Вильно, когда полк Лисовского был расквартирован в Заречье и пока ещё его лисовчики не успели там начать привычные безобразия (денег им вполне хватало на мёд, водку и девок), я вызвал пана Александра. Хотя гонца я отправил к нему с самого утра, и прискакал Лисовский довольно скоро, от него уже за версту несло стоялым мёдом. Видимо, и вчера крепко приложился, и сегодня перед тем, как ко мне ехать, похмелиться не забыл.

— Нечего тебе, пан полковник, — заявил я Лисовскому, — и людям твоим без дела сидеть. Готовь их к новому походу.

— Да и ребята уже отдохнули в Заречье, — заверил меня он, — и скоро скучать начнут. — Видимо, деньги на мёд, водку и девок подходили к концу, тем более пора отправлять их подальше. И сам Лисовский, пускай и пьян бывал всяк день, понимал это, пожалуй, даже лучше, чем я. Благо, отправить их есть куда. — Куда прикажешь ехать?

— В Русское воеводство, — ответил я. — Пора помочь гетману Сагайдачному вернуть себе тот край.

Жолкевский сбежал из-под Варшавы и не принимал участия в сейме, как и Вишневецкие, продолжавшие кровавую борьбу в украинных воеводствах. Пётр Сагайдачный, у которого то ли отняли булаву запорожского гетмана, то ли нет, сейчас отчаянно дрался с ними и их ставленником Михаилом Хмельницким в Русском воеводстве. Помощь от нас ему сейчас придётся весьма кстати. Да и лисовчики в той кровавой каше будут чувствовать себя будто рыбы в воде.

Кажется, услышав, куда ему с полком придётся отправиться, Лисовский даже обрадовался. Был он человек по природе своей крайне жестокий да ещё и авантюрист, и долго усидеть на одном месте не мог. И таких же людей притягивал к себе, так что в том, что полк его очень скоро покинет не только Вильно, но и Литву, я ничуть не сомневался.

Так и уехал полковник Лисовский в Русское воеводство с моим самым искренним пожеланием лечь там в мать сыру землю.

Конечно, далеко не со всеми проблемами удавалось справиться так легко. Я спал по три часа в сутки, днём рассматривали прошения и жалобы, которыми канцелярию Сапеги просто заваливали шляхтичи по любому поводу. Уж по части сутяжничества панам не было равных, судились за всё, даже за груши на меже. Оно и понятно, когда всего имения часть — застянка, а всего достояния — та самая груша, чьи груши на межу падают. Вечера же были отданы для советов с первыми людьми Литвы: Сапегой, Радзивиллами, Ходкевичем, Острожским, Воловичем, Кишками, Тышкевичем. Мы обсуждали насущные вопросы, которые, сколько их ни решай, всё копились и копились, не забывая и о том, чтобы думать о будущем. Спорили о численности постоянной армии, прикидывали, сколько гусарских и рейтарских полков сможет позволить литовская казна, решали, куда девать выбранцов, которым просто некуда возвращаться и они не желают покидать хоругви. Готовились к коронации курфюрста Иоганна Сигизмунда, который после сейма, утвердившего и его ультиматум об отторжении от Польши всего Поморья, Королевской и Курфюрстовой Пруссии, объявил себя королём и решил короноваться обязательно в Мариенбурге — древней столице Тевтонского ордена. Конечно же, не поехать туда я не мог, ибо тем смертельно оскорбил бы нашего единственного, по-настоящему надёжного союзника.

Коронация бывшего курфюрста, а теперь уже Иоганна Сигизмунда Гогенцоллерна, первого короля Пруссии, была роскошной, пускай и проходила в мрачном Мариенбургском замке, помнившем ещё рыцарей-тевтонов. Там я впервые встретил молодого принца Густава Адольфа, сына и наследника шведского короля Карла Девятого, отнявшего трон у Сигизмунда. Конечно же, шведы, у которых как раз недавно началась война с Данией, никак не могли отказаться от таких союзников, как свежеиспечённое Прусское королевство и Литва. Сам король Карл был болен и не смог приехать, но шведскую делегацию возглавил его старший сын Густав Адольф. А вот тоже сославшийся в письме на проблемы со здоровьем польский король Сигизмунд никого в Мариенбург не прислал. В отличие от кесаря Римского, которым во всём, кроме формального титула, был Маттиас Габсбург, отнявший власть у своего безумного брата Рудольфа. Всё это рассказал мне Сапега, пока мы ехали из Вильно в Мариенбург. Тогда же он объяснил мне и важность признания курфюрста королём со стороны императора или того, кто был им во всём, кроме формального титулования.

Принц Густав Адольф Шведский мне как-то сразу не понравился. И не только из-за имени, за которым для меня, как для родившегося в двадцатом веке и воспитанного на фильмах и книгах о Великой Отечественной войне, скрывалось слишком уж много крайне негативных ассоциаций. Вся внешность его, с одной стороны, какая-то почти бесцветная из-за бледной кожи и светлых волос, с другой же — внимательные чёрные глаза глядят на тебя, словно пистолетные дула, говорила о том, что перед тобой хищник. Молодой, безжалостный хищник, всегда готовый вцепиться в горло ослабевшему врагу. Сейчас таким врагом была Польша, чьими землями Швеция не прочь была полакомиться, несмотря на идущую почти полгода войну с Данией и вечно неспокойными русскими землями, захваченными Делагарди. На коронацию курфюрста он прибыл явно чтобы прощупать почву и попытаться решить, будет ли Литва и Пруссия добивать ослабевшую Польшу, а даже если и нет, что может урвать себе Швеция в этом случае.

Наверное, по этой причине принц едва ли не первым заговорил со мной. Мы вежливо раскланялись, и только увидев его вблизи, я понял, насколько он молод. Как потом узнал, Густав Адольф был почти на десять лет моложе меня, а ослабший здоровьем отец уже отправлял его вести самостоятельную политику от лица всего королевства.

— Я не хотел быть чёрным вестником для вас, князь Михаэль, — обратился он ко мне, — однако вы, наверное, давно не получали новостей с Родины. Признайтесь, вы скучаете по ней?

— Отчасти, — уклончиво ответил я, — но раз я стал великим князем литовским, здесь теперь мой дом, пускай это и не отчизна.

— Но вам в Литве, возможно, — заметил принц, — может стать весьма неуютно. Вы, верно, не знаете ещё, что нобили, — видимо, он так назвал по-немецки (а говорили мы именно на немецком) бояр, — свергли кесаря Базилиуса и насильно постригли его с братом Димитриусом в монахи. И трон теперь предлагают моему младшему брату Карлу Филиппу, даже посольство в Новгород к Де Ла Гарди отправили.

Это стало для меня ударом. Узнай я об этом раньше, наверное, несмотря на войну с Сигизмундом, бросил бы всё и кинулся со всех ног спасать Родину. Конечно, своя рубашка ближе к телу, и в Литве я уже великий князь, но когда Русское царство готово снова скатиться в пучину ещё более страшной смуты, нежели та, которую я каким-то чудом смог если не остановить, то уж точно задержать ненадолго, сидеть за границей и пожинать плоды побед я просто не мог. Отчаянно хотелось рвануть на Родину прямо отсюда, из Мариенбурга, взяв с собой только Зенбулатова и верных людей, которые со мной ещё с Москвы. Однако совесть не позволяла бросать дела, пускай в тот момент я твёрдо решил оставить великокняжеский престол и возвращаться на Родину.

Виду же, конечно, не подал и ответил принцу, как мне показалось, вполне нейтрально.

— Отчего же, — поинтересовался я, — от действительно столь чёрных вестей мне должно стать неуютно на литовском престоле?

— Оттого, — позволил себе улыбнуться Густав Адольф, — что нобили решили отпустить всех важных пленников, которые находились в заключении в Москве. А среди них очень много ваших недоброжелателей, вроде Зборовского или Сапеги.

Вот как. Брал их в плен, отправлял в Москву, чтобы там их царь судил за службу Тушинскому вору, а бояре всех одним махом решили отпустить. Оно и правильно, чего с ляхами возиться, головы всем рубить не выйдет, не те времена, да и зачем бы, но и содержать столь знатных пленников, вроде Александра Зборовского или того же Сапеги, на которых уходит хорошая такая копеечка, да и остальные тоже подъедят-попьют, как привыкли, — слишком накладно выходит. Вот и взяли выкуп — не поверю, чтобы бояре их отпустили за здорово живёшь — да и отправили кого в Польшу, а кого и в Литву.

— Благодарю за своевременное предупреждение, принц Густав, — кивнул я.

— Всегда рад быть вашим другом, князь Михаэль, — кивнул в ответ он.

Наверное, именно разговор с Густавом Адольфом и стал тем аргументом, который убедил меня, что пора возвращаться домой. Поэтому, как только мы приехали из Мариенбурга обратно в Вильно и решили самые неотложные дела, требовавшие моего личного вмешательства (а их за время отсутствия накопилось прилично), я вызвал к себе Сапегу для личного разговора. Проходил он ближе к полуночи, потому что до этого мы оба были слишком заняты.

— Лев Иваныч, — объявил я, — подготовьте как можно скорее манифест о моём отречении от великокняжеского венца. Я хочу как можно скорее покинуть Литву и вернуться на Родину.

— Я думал, отчего вы так пасмурны были всю дорогу из Мальборка в Вильно, — кивнул больше самому себе Сапега. — Вы же понимаете, Михал Васильевич, что подписываете смертный приговор Литве и снова кидаете её под ноги Жигимонту.

— Не всё так скверно, Лев Иваныч, — покачал головой я. — Мне доподлинно известно, что в Литву возвращается родич ваш, Ян Пётр. Он полководец не хуже моего и сможет защитить Литву.

— Но вы били его, — заметил Сапега.

— Я много кого бил, — философски развёл руками я, — но это не делает их плохими полководцами. Вот если бы брату нашего гетмана, Александру, дали воевать как он хотел, не кинули бы в атаку кавалерию раньше времени, быть может, под Варшавой не было бы такого оглушительного разгрома коронного войска. И вполне возможно, нашей армии пришлось бы уходить оттуда несолоно хлебавши.

Тут я несколько преувеличивал: Варшаву с войском курфюрста и тяжёлыми пушками мы бы всё же взяли, но совсем другой кровью. И тогда у нас не было бы такого преимущества на последовавших за взятием столицы переговорах с королём.

— Однако мой родич не может претендовать на великокняжеский венец, — резонно возразил Сапега, — а без великого князя противостоять Жигимонту, который, конечно же, не откажется от притязаний, вряд ли получится.

Над этим я думал почти всю дорогу из Мариенбурга. Оставлять Литву без великого князя нельзя, но оставаться править в Вильно и дальше, когда на Родине творится такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать, я просто не мог. Не имел права. Та же сила, что толкнула меня после получения повестки в военкомат, сейчас изо всех сил тянула на Родину. Сперва я хотел даже возвращаться во главе литовской армии, но и от этого решил отказаться по здравому размышлению. Тут вовремя выручила память князя Скопина. Ведь первый Лжедмитрий пришёл в Русское царство именно «со литовские люди», как писали про него, да и второго тоже на престол возвести пытались литовцы во главе с тем же Яном Петром Сапегой, а с ними польские инсургенты вроде Александра Зборовского, очень сильно обиженного на королевскую власть со времён казни его отца. Кем бы я ни представлялся на Родине, буду всем казаться не более чем очередным ставленником Литвы, никто со мной дела иметь не захочет и даже руки не подаст. Поэтому-то я и решил отречься от великокняжеского венца, однако и оставлять Литву на поживу Жигимонту тоже не собирался. Вот только не оказалось бы моё лекарство хуже болезни, но тут уже только время покажет.

— А вы соберите сейм, — предложил я, — и отдайте венец Вишневецким. Адаму или вовсе Михаилу. Они всё же Корыбутовичи, прав у них на великокняжеский стол достаточно, да и войной против Литвы себя не запятнали, как Константин. Они люди сторонние, как и я. Здесь они только Ходкевичу родня, да и то через сестру его. Как только я покину Вильно, это откроет им дорогу к престолу. А чтобы у них не было сомнений, отправьте гонца вслед Лисовскому: пусть не Сагайдачному, а Вишневецким со Збаражскими да их ставленнику на Сечи Хмельницкому помогает. Заодно туда же липков можно отправить, они с казаками и восставшей чернью воевать хорошо умеют.

У меня ничего не ёкнуло, когда я предлагал предать нашего вроде бы союзника, гетмана Конашевича Сагайдачного. Он давно уже вёл свою игру и, пока ослаблял нашего общего врага, был полезен; теперь же становился опасен. К тому же продолжение смуты в украинных воеводствах, которые вполне могли и в Литву вернуться, если кто-то из Вишневецких на великокняжеский престол взойдёт, было уже вредно.

— Вы и правда одарены не только как полководец, — покачал головой Сапега, — но и как политик. Литва в вашем лице потеряет весьма сильного князя, который мог бы привести её к подлинному величию.

Кажется, в голосе его не было и тени иронии, лишь сожаление об упущенных возможностях.

— Вот поэтому и возвращаюсь домой, — ответил ему я. — Я русский человек, московит, если вам, Лев Иваныч, так угодно, не литовец и тем более не литвин. Здесь мне всё чужое: и это платье, вроде и похожее на русское, и отличное от него, и язык, что звучит похоже, но иначе. — А ведь я за эти полгода уже начал вполне сносно изъясняться на здешнем языке, не просто понимать, но говорить мог свободно, да и думал порой на литовском. — Я много сделал для Литвы, Лев Иваныч, но куда больше должен сделать для Родины.

— Но ведь здесь вам благодарны, — возмутился он, — а на Родине отправили в опалу! И это после того, как вы спасли царя и столицу!

— Родина, Лев Иваныч, она как мать, — пожал плечами я. — Какая бы дурная ни была, а она родила тебя, и потому её любишь всё равно. И когда она истекает кровью, не можешь оставаться в стороне.

Лев Сапега пробурчал себе под нос что-то про московитов, которых ему никогда не понять, но дальше спорить не стал. Слишком хорошо знал меня, а потому предпочёл откланяться и заверил на прощание, что в Литве моих заслуг никогда не забудут.

Я же отправился спать, и уже лёжа в кровати, думал вовсе не о Литве и её судьбе, не о том, как вернусь в Русское царство и что там застану, а о том, что скоро смогу сбрить опостылевшие уже усы.

Конец

март — сентябрь 2025 года

[1] Врага рода человеческого (лат.)