На Литовской земле

Глава 10 Через Рубикон

Появление войск Острожского, несмотря на все заверения прибывшего сильно раньше князя Януша Радзивилла в том, что Острожский теперь наш союзник, вызвало в Вильно натуральный переполох. Магнаты, перешедшие на сторону конфедерации, названной пока ещё Виленской, тут же подняли свои приватные отряды, приведя их в боевую готовность. Правда, даже кавалерию за стены города выводить не стали. Все понимали, нашей немногочисленной, составленной из надворных войск армии, никак не тягаться с армией Острожского. Шанс есть только если засядем в городе и вынудим князя его осаждать. Однако до этого не дошло.

Войско Острожского встало лагерем в Заречье. Офицеры занимали дома получше, унтера — похуже, а солдатам пришлось ютиться в палатках или же вовсе шалашах, спешно сложенных из всего, что под руку попадёт. Хорошо ещё с дровами проблем не было, их Острожский закупал в Вильно такими партиям, что старшины артелей дровосеков, наверное, стали побогаче иных шляхтичей.

Мы встретились с князем Острожским в зареченском имении канцлера Сапеги, куда приехали в тот же день, как князь подошёл к Вильно. И прибыли весьма представительной делегацией. Кроме старших Радзивиллов в имение Сапеги отправились гетман Ходкевич, и сам Сапега, распоряжавшийся на правах хозяина. Правда, сейчас здесь хозяйничал Острожский, однако Сапегу это как будто вовсе не волновало.

— Надо готовиться к битве, паны-братья, — первым делом заявил он, как только мы расселись за столом в самом большом помещении имения.

Слуг отсылать не стали, теперь уже в конспирации смысла не было. После того, что рассказал Януш Радзивилл, инкогнито присутствовавший на том самом пиру, где князь Острожский призвал все принести присягу мне, как великому князю литовскому, какая уж тут конспирация.

— Зачем вы так поступили, Иван Константинович? — поинтересовался у него Сапега.

Я снова предпочитал помалкивать, и Острожский, не знакомый пока с ситуацией, принимал меня не более чем за ширму для реальных деятелей рокоша.

— Лев Иваныч, — рассмеялся Острожский, которого, похоже, веселил отказ от польскости и возврат к исконной литовскости, включая именование по имени-отчеству, — вы ещё долго бы тут судили да рядили, готовились к войне с Жигимонтом, — он и короля назвал на литовский манер, — пока он бы не оказался прямо под стенами Вильно. И долго бы город ему противостоял? Что-то мне сомнительно. Вильно — не Смоленск, всегда найдётся тот, кто польстится на королевское золото и прощение и отроет ворота в нужный момент. А не найдётся такого, всё едино долго не продержался бы. Стена деревянная и город не замыкает. Пустили бы красного петуха, и поминай как звали.

— Но вы, Иван Константинович, спровоцировал Жигимонта нанести удар как можно скорее, — протестовал Сапега, — когда мы не готовы сражаться с ним.

— А мы никогда не будем готовы, — осадил его Острожский. — К войне подготовиться нельзя. Её надо начинать тогда, когда противник готов к ней меньше чем ты.

Тут я был с ним полностью согласен. Сколько не готовься, в первые же дни похода станет ясно, что забыли, о чём не подумали и чего не хватает. И тут же приходится решать, без чего можно обойтись, а за чем придётся слать, а если слать, то куда.

— Я считаю Иван Константинович поступил совершенно верно, — заявил я, — спровоцировав Жигимонта Польского на немедленную реакцию. Польский король, — я дважды подчеркнул, что противник наш лишь король польский, к Литве более никакого отношения не имеющий, — обязан выступать как можно скорее, каждый день промедления продемонстрирует его слабость, и с каждым таким днём всё больше шляхтичей, что сейчас колеблются, решится выступить против него. И не только в Литве, но и в Коронных землях, что прежде были литовскими.

— Верно подмечено, юноша, — согласился Острожский, — вы и правда, как о вас гласит молва, отличаетесь многолетним умом.

Это была очередная проверка, из тех, что сыпались на меня как из рога изобилия с тех пор, как я оказалась в литовской земле.

— Иван Константинович, — я чётко выговорил его имя-отчество, — если вы признаёте во мне своего покровителя, великого князя литовского, чья власть идёт от Витовта, Кейстута и Миндовга,[1] то извольте проявлять ко мне положенное уважение.

— Уважение, юноша, — в том же тоне ответил мне Острожский, — ещё заслужить надо.

— Если вы объявили меня великим князем, — возразил я, — и признали себя моим вассалом, о каком ещё уважении вы можете говорить? Если я для вас — великий князь литовский, то вы обязаны подчиняться мне в тех границах, что очерчены золотыми шляхетскими вольностями, и уж точно выказывать уважение вассала к своему сюзерену.

— Но лишь сейм может избрать великого князя, — начал Сапега, — и потому решение Ивана Константиновича давать присягу вам, Михаил Васильевич, было несколько преждевременным.

— Плевать на сейм, — отрубил Острожский, — если мы, литовская магнатерия, выступим на нём в поддержку Михаила Васильевича, — он с куда большим нежели только что вежеством кивнул мне, и я понял, что очередную проверку прошёл, — то ему суждено будет стать великим князем литовским. Сейм одобрит любое наше решение.

Вот тебе и шляхетские вольности. Но ведь прав всегда больше у того, у кого больше денег. Если в Русском государстве ценится ещё и местнический ранг, близость к царю и заслуги рода, то в Речи Посполитой, обеих её частях, важны лишь размер и богатство твоего надела. Коль он позволяет тебе именоваться магнатом, ты можешь влиять на реальную политику, что в Варшаве, что в Вильно. А ежели нет, то остаётся только саблей бряцать за золотишко тех, у кого его довольно, чтобы купить тебя и ещё какое-то количество шляхтичей для отстаивания своих интересов.

— Великий гетман, — обратился я к Ходкевичу, — и вы, панове, раз уж князь Острожский своим поступком сделал наш замысел явным, пришла пора отправлять в Варшаву знаки вашей власти. С сего дня, Антония Великого,[2] мы должны объявить не рокош и не конфедерацию, но составить манифест от имени литовской магнатерии, в каковом манифесте объявить о разрыве Люблинской унии и отделении Великого княжества Литовского от Короны Польской.

— В том же манифесте, — добавил Острожский, — следует уведомить короля Жигимонта о присяге, принесённой литовской магнатерией великому князю Михаилу Васильевичу Скопину-Шуйского.

Вот тут я понял, что Рубикон перейдён. Благодаря Острожскому пути назад у меня уже не осталось.

— Аφήστε τον κύβο να πεταχτεί,[3] — неожиданно даже для себя самого произнёс я, удивив всех, находившихся в комнате.

[1]Кейстут (лит. Kęstutis; ок. 1297 — 15 августа 1382, Крево) — великий князь литовский (1381–1382), князь трокский (1337–1382), сын Гедимина, брат и фактический соправитель Ольгерда, отец Витовта. Миндовг — основатель первой династии великих князей литовских, первый король Литвы, первый правитель Великого княжества Литовского

[2] 17 января

[3]Да будет брошен жребий (греч.) — согласно Плутарху знаменитую фразу Цезарь произнёс не на латыни, а на греческом языке

Сигизмунд Третий, милостью Господа король польский и великий князь литовский, et cetera, et cetera в ярости разорвал поданный ему манифест. Он едва удержался от того, чтобы отхлестать им по лицу подканцлера Крыского, настолько силён был монарший гнев. И тем сильнее был он оттого, что Сигизмунд отлично понимал — король Франции или даже московитский царь нечто подобное себе вполне могут позволить, а он, милостью Господа, несчастный король польский, нет. А всё из-за многочисленных, ограничивающих его власть артикулов и постановлений сената, закрепивших те самые золотые шляхетские вольности, не позволяющие королю самовластно распоряжаться в государстве.

— Всех, кто подписался под этой бумагой, — ногой в изящной туфле он поворошил обрывки манифеста, — объявить hostes civitatis.[1] Надеюсь iudicium iustum,[2] пан великий канцлер, — обратился король к присутствовавшему в комнате для совещаний епископу Гембицкому, — нашего Senatus[3] подтвердит мой приговор и добавит вечную и полную банницию, а лучше всего infamia,[4] конечно же, с конфискацией всех поместий мятежных магнатов в пользу Короны Польской.

— Не думаю, что в сенате вы встретите сопротивление, — кивнул Гембицкий, — ибо Magnates Lithuaniani[5] и их представителей нынче нет в Варшаве, а польские депутаты единогласно проголосуют за это.

Конечно, ещё бы им не проголосовать, когда они уже в уме станут делить между собой образовавшиеся староства. Из земель Радзивиллов или Острожского можно сделать не один десяток.

— Но этого недостаточно, ваше величество, — продолжил Гембицкий. — Феликс, сын мой, будь любезен, подай его величеству второй документ.

Словно чувствовавший желание короля отхлестать его манифестом литовской магнатерии, Крыский подходил со вторым документом осторожно и, подав его королю, поспешил отступить на пару шагов. Однако на сей раз никакой опасности ему не грозило, потому что текст королевского универсала, подготовленного Гембицким, при содействии самого Крыского, весьма понравился королю.

— Присоединить все земли Великого княжества к Короне Польской… — вслух читал самые понравившиеся предложения Сигизмунд. — Запретить само название Литва и Великое княжество… Переименовать земли в Новую Польшу…. А это я и сам уже хотел сделать, — он усмехнулся, читая о реквизиции земель мятежников в пользу короны и присоединении их к королевскому домену, — тем лучше, что они сами прислали мне символы своей власти, — добавил он. — Великолепно, ваше преосвященство, — выдал его величество, прочтя универсал дважды и не найдя ничего, что бы ему в его тексте не пришлось бы по душе. — Вы воистину великий канцлер!

Король жестом подозвал Крыского и велел ему переписать универсал начисто, подготовить несколько копий.

— Я подпишу его нынче же, — закончил король, — и прошу вас, ваше преосвященство, огласить его на ближайшем заседании сената, дабы Viri Senatores[6] рассмотрели его как можно скорее.

— В положительном решении можете не сомневаться, ваше величество, — заверил его Гембицкий.

Они с Крыским покинули комнату для совещаний, однако на сегодня у его величества был запланирован ещё не один визит. И следующим вошёл гетман Жолкевский. Пройдя к трону и поклонившись королю, гетман послушно ожидал, когда тот обратится к нему. Всем своим видом Сигизмунд демонстрировал крайнюю степень недовольства великим гетманом, и Жолкевский понимал, на то есть причины. Слишком много причин. Булава в его руках осталась только потому, что претендент на неё, Пётр Павел Сапега, оказался в плену у московитов. Но теперь-то ему гетманская булава не светит вовсе, после того, что учудил его старший родич. Чему Жолкевский был откровенно рад в отличие от короля. Несмотря на всю свою неприязнь к Жолкевскому, Сигизмунд отлично видел, других полководцев, способных взять на себя командование всей королевской армией попросту нет. Как бы ни заносились Потоцкие, им до гетманской булавы ещё тянуться и тянуться, несмотря на все поражения Жолкевского. Был ещё литовский гетман Ходкевич, тоже полководец не из последних, да вот беда, его подпись стояла в разорванном королём манифесте первой. А иные как и вовсе полководческими талантами слишком сильно уступают великому гетману, чтобы даже в самых смелых мечтах подумать о его булаве.

— Пан гетман, — наконец, обратился к нему король, — вы верно знаете о чудовищном предательстве и мятеже в Литве. — Никаких вопросительных интонаций в голосе Сигизмунда не было и в помине, однако король дождался утвердительного кивка и заверений Жолкевского, что он знает о подлом предательстве и мятеже, охватившем Литву. — В тот час, когда наше единое Отечество, — с пафосом продолжил Сигизмунд, — ведёт тяжелейшую войну против Московии дабы вернуть отнятые вероломством и силой оружия смоленские земли, литовская магнатерия позволяет себе не просто собрать конфедерацию, выступив против этой войны, что было бы само по себе abusus iurium,[7] но подняла настоящий мятеж против власти rex et senatus.[8] И этот мятеж должно не просто подавить, пан великий гетман, но утопить в крови.

— Но это ваши подданные, ваше величество, — поразился Жолкевский.

— Отказавшись от присяги, они перестали быть моими подданными, — отрезал король, — так что двигайтесь по литовской земле как по вражеской. Приводите к присяге поветовую шляхту и немедленно вербуйте в войско волонтёрами дабы делом доказали свою присягу. Мятежников в плен не брать — никакой пощады! Ни магнатам, ни шляхтичам, ни, Kyrie eleison,[9] выбранцам. Пускай все в Литве, от магната по последнего хлопа знают, чем грозит им участие или просто поддержка этого подлого мятежа.

— Мне понятен приказ, ваше величество, — поклонился Жолкевский. — Но как быть с наёмниками? Их тоже уничтожать всех до последнего человека?

— Наёмников, конечно, по возможности старайтесь щадить и перевербовывать в ваше войско, — ответил ему Сигизмунд. — Они ещё пригодятся для похода на Москву.

Его слова о возвращении смоленских земель не слишком складывались с походом на Москву, но Жолкевскому было всё равно. Король желает за счёт разорённой Литвы оплатить поход на Москву — тем лучше для коронных земель, которые будут меньше страдать от новых налогов, что нужны для этой войны. И решение с наёмниками верное, хотя и не добавит популярности Сигизмунду, но результат важнее.

Жолкевский уже собирался откланяться. Приказы он получил, вопросов не было, так стоит ли дальше задерживать его величество. Однако король остановил его повелительным жестом.

— И помните, пан великий гетман коронный, — произнёс он, — если вы снова потерпите поражение или преступно промедлите, то лишитесь гетманской булавы.

Это Жолкевский понимал и без напоминаний, в которых уж точно не нуждался. Снова откланявшись, он покинул-таки комнату для совещаний.

Последним, кого представил вернувшийся подканцлер Крыский, был Константин Вишневецкий. Тот, узнав о мятеже и измене Острожского, поспешил к королю, чтобы дать заверения в своей преданности королю.

— Ваше величество, — раскланялся Вишневецкий самым изящным образом, — я остаюсь верен присяге, данной вам, и не изменю ей никогда. Порукой в том моя рука и моя сабля.

— Вы желаете присоединиться к армии гетмана Жолкевского, чтобы отправится умиротворять Литву? — поинтересовался король.

— Я бы с куда большим удовольствием пошёл с вами на Москву, — заверил его Вишневецкий, — потому что дважды уже ходил в Московию и мои знания там пригодятся. Однако, зная, что поход на Москву не начнётся, пока Литва не будет приведена к присяге снова, я готов со своими войсками присоединиться к пану великому гетману коронному и делом доказать свою верность.

— А не обида ли в вас говорит, — хитро глянул на него с трона Сигизмунд, — что не вас, Корыбута,[10] решили увенчать короной великого князя, но московского юнца, который добился лишь успехов на военном поприще.

— Слова ваши, ваше величество, — приложил руку к груди Вишневецкий, — великое горе в сердце моём пробуждают. Ибо слышу в них недоверие ко мне. Мне никто прелестных грамот, как каштеляну краковскому, не слал, что есть вернейшее доказательство моей fidelitas[11] вашему величеству и Речи Посполитой. Теперь нет у меня выбора, кроме как со своими хоругвями присоединится к армии великого гетмана и показать вам, что слово моё с делом не расходится.

— Хорошо если так, — кивнул король. — И булаву польного гетмана коронного вы вполне можете получить, ибо Жолкевский уже запятнал славу свою поражениями. А там и до столь желанного вами поста киевского воеводы недалеко. Однако прежде скажите, сумеете ли вы передать от меня весть Александру Юзефу Лисовскому?

— Сделаю всё, что в моих силах, — заверил его Вишневецкий.

— Тогда сделайте так, чтобы означенный Лисовский узнал, — произнёс Сигизмунд, — что инфамия за участие в рокоше Зебжидовского с него может быть снята, если он пройдётся по литовской земле прежде войска Жолкевского огнём и мечом. Он ведь большой умелец по таким делам.

— Он обязательно узнает об этом, ваше величество, — поклонился Вишневецкий, — однако уверенности в том, что сделает это, увы, мало.

— Отчего же? — удивился король.

— Лисовский слишком близок с Сапегой и особенно Ходкевичем, — ответил Вишневецкий, — особенно ко второму. Говорят, предатель Ходкевич оказывал ему протекцию после объявленной инфамии и даже, если верить тем же слухам, укрывал Лисовского у себя, пока тот не отправился в Московию искать удачи там.

Скверно если так, решил для себя король, такого отпетого негодяя как Лисовский лучше иметь на своей стороне. Теперь же он, возможно, окажется во вражеском стане. Надо было лучше наводить справки о подобных личностях. Да кто ж мог знать, что ходящий под инфамией беглый рокошанин окажется настолько полезен.

[1] Врагами государства (лат.)

[2]Справедливый суд (лат.)

[3] Сената (лат.)

[4]От римского инфамия (лат. infamia) — y древних римлян бесчестие, сопряжённое с лишением гражданина навсегда гражданских прав, в Речи Посполитой также объявление вне закона

[5]Литовских магнатов (лат.)

[6]Здесь Господа сенаторы (лат.)

[7]Злоупотребление правом (лат.)

[8]Короля и сената (лат.)

[9]Господи помилуй (лат.) — здесь экспрессивное выражение вроде «прости Господи»

[10]Князья Вишневецкие ведут свой рода от Корыбута Ольгердовича (в православии Дмитрия) — удельного князя из династии Гедиминовичей. Сына великого князя литовского Ольгерда от второго брака с тверской княжной Ульяной Александровной

[11] Верности (лат.)

Глядя на знаменитого негодяя Александра Юзефа Лисовского, шляхтича герба Ёж, я едва удержался от того, чтобы не выдать нечто банальное в духе «Думал, вы повыше ростом будете». А вообще очень хотелось вынуть из ножен палаш — я по прежнему ходил для представительности с красивым подарком царственного дядюшки, а не с привычным трофеем из-под Клушина — и развалить голову этому хлыщу, который стоит передо мной и посмеивается в усы. Благодаря князю Скопину, я отлично помнил, что творил сам Лисовский и его люди на русской земле, как оставляли после себя натуральную пустыню со сгоревшими деревнями и сёлами, повешенными людьми от мала до велика, разрезанным скотом, который не смогли угнать. Однако теперь Лисовский, покинул пределы моей Отчизны, а знакомцы его Сапега с Ходкевичем вызвали полковника в Вильно.

— В пределах бывшей Речи Посполитой он ещё со времён Инфлянских войн, — рассказал мне Ходкевич, особенно сильно благоволивший Лисовскому, — подвергнут инфамии и за возвращение в пределы должен быть посажен на кол. Однако теперь Литва и Корона Польская не единое государство, а потому Лисовский может вернуться к нам и, уверяю вас, он сослужит нашему делу отличную службу.

Я и сам понимал полезность этого шляхтича. В конце концов одно то, что он создал полк лёгкой кавалерии, ставший настолько известным, что за ним закрепилась в качестве названия его фамилия, говорит о многом. Он вполне может учинить полный беспорядок на коммуникациях врага, идущего по литовской земле. Это существенно замедлит королевскую армию и осложнит и без того весьма непростой зимний поход. И всё равно не лежала душа иметь дело с этим человеком, на чьей чёрной душе столько грехов, что и не перечесть. Останавливало одно — если я откажу ему, он примется разорять литовские земли в надежде после победы королевской армии получить столь желаемое прощение. Деваться-то Лисовскому попросту некуда. В Русском царстве у него земля под ногами горит, а в коронных землях светит кол, даже казаки с Сечи его не станут у себя укрывать, вот и остаётся только Литва. С нами или против нас.

— Кол по тебе плачет, пан Александр, — выдал я первое, что пришло в голову, когда мы всё же встретились. Наверное, не будь тут же Сапеги с Ходкевичем, я бы не удержался и раскроил бы Лисовскому голову своим палашом. Память князя Скопина то и дело подкидывала картинки последствий того, что творил Лисовский, их князь запомнил во всех подробностях.

— Знали бы вы, вельможный князь, — рассмеялся тот, — сколько раз мне колом грозили и кто. А вот всё ещё сижу в седле, а не на колу.

— Это просто исправить, — мрачно заметил я.

Встречались мы на Московском дворе, где я и дальше жил, не перебираясь пока в королевские палаты Дольнего замка.[1] Рановато, что бы там ни говорил князь Острожский, яро ратовавший за это. При мне были мои дворяне во главе с Зенбулатовым, их вполне довольно, чтобы схватить Лисовского и тут же посадить на кол. С полковником в Вильно отправились лишь пара офицеров, которых на Московском дворе даже не было. Лисовский пришёл на встречу один.

— Но что это изменит, вельможный князь? — спросил негодяй. — Умру я в муках, а круг выберет нового полковника, на котором нет инфамии в Речи Посполитой. После этого мои лисовчики станут вашими врагам. — Он не стал обращаться лично по мне, давая понять, что под «вашими» имеет в виду всех лидеров мятежа. — А что мы после себя оставляем, вы, вельможный князь, отлично знаете.

И снова он был прав, не поспоришь.

— Лев Иваныч, — обратился я к Сапеге, — о чём вы предварительно договорились с полковником Лисовским?

Я отлично знал о первоначальных договорённостях, и если бы не личность Лисовского, принял бы их без лишних проволочек. Но не лежала душа иметь дело с этим отпетым негодяем, а ведь придётся. Большая политика, чтоб её… Цена отказа слишком велика.

— Принятие на служу в литовскую армию, — начал Сапега, — с выдачей официального патента и подтверждением чина. И приказ от вас лично, Михаил Васильевич, о начале действий полка против коронной армии гетмана Жолкевского.

Вот так просто, ничего сверхъестественного. Однако после этого вся ответственность за то, что станет творить Лисовский, ляжет на мои плечи, сняв её с Ходкевича и Сапеги, прежних его благодетелей. Конечно, я могу прямо сейчас велеть Зенбулатову связать негодяя и посадить его на кол прямо перед виленской ратушей. Но альтернатива, та самая альтернатива выходит слишком мрачной. Придётся пока иметь дело даже с таким человеком, как Лисовский. Деваться некуда — всё для дела.

Именно так убеждал себя я, пока медлил не давая Лисовскому ответа. И всё же как бы не хотелось прикончить его, я сделал знак кому-то из слуг, сопровождавших Сапегу. Тот поднёс мне бумаги, я быстро поставил под ними свой росчерк — тут помогла моторная память, как и при занятиях фехтованием, ездой на лошади и стрельбе из лука — и приложил к куску расплавленного сургуча печать. Конечно же, как новый великий князь я первым делом получил все полагающиеся атрибуты власти в том числе и собственную печать. Слуга передал патент Лисовскому. Тот принял его и остался ждать приказа.

— Теперь вы, пан Александр, — всё же сумел достаточно ровным тоном проговорить я, — полковник литовской армии, и вот ваш первый приказ. Действуйте на коммуникациях Жолкевского самым решительным образом. Уничтожайте фуражиров, сжигайте и грабьте обозы. Однако и пальцем не трогать население, даже если кто будет продавать польским фуражирам хлеб и скот. После представите мне список таких дворов, и по ним будет учинен розыск, как и по случаю любого насилия над населением. Вам это понятно, пан Александр?

— Более чем, — кивнул Лисовский. — Прошу честь, — хлопнул он себя по груди, — у Жолкевского земля под ногами гореть будет.

Я ничего больше ему говорить не стал, лишь отпустил жестом. Слишком уж мерзок мне был этот тип. Слишком хотелось вынуть из ножен палаш и посчитаться с ним тут же за всё, что творил он в Русском царстве. Но нельзя — большая политика.

Именно она обратилась ко мне голосом Сапеги.

— Вы приняли мудрое решение, Михаил Васильич, — произнёс он, когда за Лисовским закрылась дверь. — Вняли гласу рассудка, как и должно истинному правителю.

Мне очень хотелось от души врезать ему по зубам, и плевать, что Сапега намного старше меня и не сможет дать настоящего отпора. Сейчас тянуло поддаться эмоциям и плевать на последствия. Но нельзя, нельзя, нельзя…

Наверное, вся жизнь тех, кого зовут сильными мира сего, состоит из сотен таких вот нельзя.

[1]Нижний замок (лит. Lietuvos valdovų rūmai, пол. Zamek Dolny) — часть виленского замкового комплекса, расположенная у подошвы Замковой горы. Включала дворец правителей, собор Святого Станислава, епископский дворец, здание трибунала и арсенал. строения Нижнего замка служили основной резиденцией великих князей литовских