На Литовской земле

Глава 11 Малая война

Армию Жолкевский повёл на Гродно, чтобы занять его как можно скорее. Ведь там находится королевский замок, который не должен оказаться в руках мятежников. Вот только двигаться быстро его армия оказалась попросту не в состоянии. И причина была одна — зима. Какой бы ни был холод, но передвигающаяся по дорогам армия довольно скоро превращает их в разбитые колеи, по которым уже практически невозможно ехать в санях, только верхом или на телегах. Но стоит пойти снегу и от телег нет никакого толку, а санные пути приходится раскатывать по новой. А как только раскатаешь, пушки и громадный армейский обоз мгновенно разбивают его до такого состояния, что снова приходится впрягать лошадей в телеги.

Каков бы ни был тот самый обоз, но провианта и фуража начало не хватать почти сразу как войско покинуло лагерь под Варшавой. Сколько не запасай, а зимой всё уходит намного быстрее — просто потому, что взять не откуда. Пускай боевых коней и зимой, и летом кормят только зерном, не выпускают на выпас, но ведь кроме них в войске полно и других, кто вполне может и на подножном корме держаться. Опять же только летом. Реквизиции на территории Короны Польской король строжайше запретил, а потому Жолкевский гнал войска на Литву, чтобы по ту сторону границы рассылать фуражирские команды. В коронных землях они вынуждены были закупать еду, сено и конский фураж, да и самих коней у кметов можно было только покупать, а те с такой нужной в хозяйстве животиной расставаться добровольно не хотели ни за какие деньги. В Литве же, точнее в Новой Польше, как её теперь официально именовали согласно королевского универсала, стремительно утверждённого сенатом, можно было действовать совсем иначе. Поэтому стоило только армии приблизиться к границе, как в Трокское воеводство устремились лихие всадники из реестровых казаков и татар, к ним присоединились многие волонтёры из дробной,[1] а то и вовсе безземельной шляхты, живущей с клинка. Последние желали не столько привезти фураж или провиант, но поживиться самим в богатых крестьянских дворах.

— До баб больше охочи волонтёры, — не сказал, а скорее выплюнул Жолкевский, узнав о том, что большая часть их покинула армию, рассеявшись по Трокскому воеводству.

— Пускай бунтовщики знают, — ответил ему получивший из рук короля булаву польного гетмана Константин Вишневецкий, — во что им выльется их подлое предательство. Платить за него должна вся Литва.

— Новая Польша, — усмехнулся в усы Жолкевский, который не мог заставить себя серьёзно относиться к королевскому универсалу, — Литва теперь вне закона.

— Новой Польшей, — наставительно произнёс Вишневецкий, — эти земли станут, когда мы задушим этот подлый мятеж и отправим зачинщиков в Варшаву в цепях на суд короля и сената. Пока же это именно Литва, и закон нам здесь, как вы верно сказали, пан Станислав, не писан.

— Их поведение настроит против нас всё население, — ответил Жолкевский, — и если на кметов и хлопов плевать, то со шляхтой ссориться не лучший выбор. Пограничная шляхта не поддержала мятеж, кроме тех, кто ушёл к Вильно, в войско бунтовщиков. Если подтвердить их привилегии, они присоединятся к нам.

— А нужны ли они нашей армии, пан Станислав? — поинтересовался с отменным высокомерием Вишневецкий.

Как равный по чину он называл Жолкевского просто по имени, однако тот, хотя и имел право обращаться к Вишневецкому так же, не забывал, что Вишневецкий князь и вынужден был выказывать уважение, которого на самом деле не испытывал. Пускай Вишневецкий и привёл с собой весьма серьёзные силы, которые готовил для королевского похода, однако среди них как раз и были в основном те самые волонтёры, что разбежались по округе, принявшись грабить и насиловать. Несколько рот немецкой пехоты и шотландских стрелков, а с ними пара хоругвей панцирной кавалерии, конечно, укрепили армию Жолкевского, но не так уж сильно. А на волонтёров надежд в бою великий гетман особых не возлагал.

— Они нужны нам не в войске, князь, — покачал головой Жолкевский, — но как принесшие новую присягу, как шляхтичи Новой Польши. Пускай сидят себе по усадьбам, лишь бы у нас за спиной сабли не точили.

— Не забывайте, пан великий гетман, — взяв наставительный тон, Вишневецкий не изменял ему, — его величество отправил нас карать всю Литву. Никакого приведения к присяги милостью и лаской, только кнут и сабля! Вы же помните, что сказал нам на прощание его величество.

Король польский в своём напутствии двум гетманам высказался весьма жёстко и недвусмысленно. Он вызвал Жолкевского с Вишневецким к себе во дворец накануне выступления армии и обратился к ним. Даже с трона поднялся и подошёл к гетманам, создавая иллюзию конфиденциальности их беседы. К слову, кроме короля в большой комнате для совещаний не было никого, даже таких проверенных людей как епископ Гембицкий или незаменимый референдарий королевский Феликс Крыский.

— Помните, мои гетманы, — обратился сразу к обоим король, — вы идёте карать Литву. Всю Литву. Пускай за грехи малой клики магнатов из Вильно пострадают все, дабы знали наперёд цену даже самого малого мятежа. Карайте всех без разбора — шляхту, магнатов, горожан. Я отозвал магдебургское право у всех литовских городов своим универсалом. Жгите и рубите — вот вам мои напутственные слова. Огнём и мечом приведите Литву к покорности, чтобы после само слово это было забыто, а земли стали Новой Польшей.

Жолкевский не хуже польного гетмана помнил слова Сигизмунда, однако на умиротворение Литвы имел собственный взгляд, не совпадающий с королевским мнением и желаниями покровительствовавшего волонтёрствующей шляхте Вишневецкого.

— Из Варшавы хорошо призывать карать и жечь, — заявил польному гетману Жолкевский, — но мы-то с вами здесь, в Подляшье, и скоро вступим в земли Трокского воеводства, и впереди у нас Белосток, а после Гродно — королевская резиденция, между прочим. Вы и его сжечь предлагаете? И Петра Веселовского, маршалка надворного,[2] ежели он в Белостоке окажется, на воротах повесите? Вы понимаете последствия, князь?

Вишневецкий, конечно же, понимал. Ссориться со всей Литвой, что бы там ни говорил им король в напутствии, было попросту глупо. Толкать своими действиями таких магнатов, как Веселовский, который владеет и частью коронных земель, что приравнивает его в правах к польским магнатам, буквально в объятия заговорщиков было бы просто верхом глупости. А уж дураком князь Вишневецкий не был.

— Понимать я вас отлично понимаю, — кивнул князь, — но что вы предлагаете? Ибо верно замечено paenitere — reprehendere, obtrectare — offerre.[3]

— Конечно, князь, — в тон ему ответил Жолкевский, — но помните, offerre — facere.[4] По литовской земле и в самом деле следует идти, как по вражеской, однако лишь в том смысле, что видеть всюду врагов и опасаться нападения всякий час. Для начала надо приструнить волонтёров, даже повесить можно кого-нибудь из особо резвых и бедных за грабежи. Парочку татар стоит вовсе на кол посадить за насилие над местными девицами, и обязательно не только католичками, но и православными — тоже. Это успокоит местное население, покажет всем, что мы здесь не разбой творим, но проводим реквизиции от имени короля. А всё что берём нужно для подавление бунта виленской магнатской клики. Об этом стоит напоминать даже кметам и хлопам, чтобы знали за что страдают.

— Кметы с хлопами самим Господом созданы, чтобы страдать и платить за всё, — кивнул Вишневецкий, — но что со шляхтой? Как быть с ними?

— Повторю, приводить к присяге королю польскому, — твёрдо произнёс Жолкевский, — и карать лишь тех, кто откажется сделать принести её. И реквизиции в землях принесших присягу магнатов проводить более мягкие. Нам хватит для разорения владений Радзвиллов и Сапеги в Литве и Острожского в коронных землях.

Сказать по чести, с одних только земель князей Радзивиллов можно было взять столько, что хватило бы на хорошую войну с Московией. Однако и от разграбления владений Льва Сапеги никто в здравом уме отказываться, конечно, не станет.

— Но это будет прямым нарушением королевской воли, — засомневался Вишневецкий.

— Воли, выраженной напутствием, а не приказом, — заметил Жолкевский. — И снова могу лишь повториться, князь, нашему величеству очень хорошо такими словами бросаться из Варшавы, где он имеет дело со шляхтой, которая только на сейме может саблей бряцать. Здесь же, пока ещё, как вы верно высказались, в Литве, нам этой саблей по голове дать могут и очень сильно. Мы идём по вражеской земле, однако не стоит превращать эту вражду в кровную месть. Если это случится, литовская земля у нас под ногами загорится.

Жолкевский тогда и сам не мог подумать, что слова его станут до известной степени пророческими. Литовская земля загорелась под ногами солдат его армии несмотря на снежную и холодную зиму.

Первыми на армию Жолкевского обрушились лисовчики. Пускай и были это негодяи, на каких клейма ставить некуда, однако чего у них не отнять, так это лихости. Они словно из ниоткуда налетали на татарские и волонтёрские разъезды, истребляя их почти всегда до последнего. Уйти от лисовчиков удавалось единицам, да и тех, как думал великий гетман, скорее всего, намеренно отпускали, чтобы побольше жути нагнать. И это работало. Фуражиры, сперва отправлявшиеся относительно небольшими командами, ведь им нечего было опасаться в литовских сёлах и деревнях, которые они грабили, теперь выходили только сильными отрядами. Командиры волонтёров всё чаще просили, а после и требовать у гетманов начали укреплять их отряды панцирными казаками. Кое-кто даже осмеливался говорить о гусарах, однако последних Жолкевский лично послал переговорить с командирами гусарских хоругвей.

— У них свои вольности, — сказал он, — в полевом сражении гусары обязаны подчиняться гетману или иному командиру беспрекословно, на марше же сами решают, какие приказы им исполнять. Хотите получить от них помощи — вот сами к ним и ступайте да попросите.

Лидеру волонтёров, что пришёл требовать от гетмана гусар для охраны их фуражирской команды, осталось только зубами скрипеть. Идти к гусарам и чего-то требовать у них было попросту бесполезно, да ещё и опасно — оттуда худородного шляхтича, который заимкой малой владел, могли запросто и плетьми погнать. У иных гусар даже пахолки были побогаче него.

Отряду этого шляхтича не повезло. Хотя сперва казалось, что всё пройдёт благополучно. Деревенька им попалась зажиточная, там пускай и неохотно, но отдали всё, что потребовали его люди. По приказу гетманов особо не зверствовали, ведь местные и не думали браться за вилы да косы, лишь мрачно глядели исподлобья, как грузят на подводы мешки к овсом да сеном, кидают рядом связанных за ноги кур да сводят пару коров со дворов, указанных войтом, который принёс присягу королю польскому за себя лично и всю сельскую гмину.[5] Одного особо ретивого из своих пришлось показательно плетьми выдрать, потому что потащил едва ли не при всех девку в овин, а та крик подняла. Кметов это успокоило и реквизицию они приняли без сопротивления. А что зыркают — то и бог с ними, взглядом кунтуша не подпалить.

Возвращался обоз тяжело гружёный, двигался медленно, растянувшись по дороге. Это его и погубило.

Встреченных всадников передовое охранение на свою беду приняло за таких же фуражиров. Командир его даже успел перекинуться парой слов с ехавшим первым всадником.

— Дальше по этой дороге ловить нечего, пан, — весело бросил он ошибочно принятому за коллегу-волонтёра усачу, — мы там уже забрали всё.

— Вот и славно, пан, — рассмеялся в ответ усач. — Славно, что взяли всё, что надобно.

И с той же улыбкой на лице, он выхватил пистолет, и выстрелил прямо в лицо командиру передового охранения.

Рубка пошла жестокая и короткая. Оказалось кроме ехавших по дороге, в лесу скрывались ещё всадники. И следом за выстрелом окрестности огласил лихой разбойничий свист. Всадники проломились через негустой по зимнему времени подлесок, окружавший дорогу, и принялись рубить всех, до кого сумели дотянуться. Волонтёры и панцирные казаки оказали им серьёзное сопротивление, их было не меньше чем атакующих, но они оказались разобщены и попросту не успели собраться вместе, чтобы отразить удар. Многие погибли в первые мгновения от пуль и стрел, которыми осыпал волонтёров враг. Дальше в дело пошли сабли и разобщённым защитникам ничего не оставалось кроме как либо бежать, либо попытаться подороже продать свою жизнь. Все знали, что пленных лисовчики, а на обоз напали именно они, не берут.

— Берите оружие и всё ценное, — велел своим людям поручик лисовчиков, когда бой был окончен и последний панцирный казак повалился на кровавый снег с разрубленной головой, — и уходим.

— А с этим что делать, пан поручик? — спросил у него здоровенный детина из русинов, прибившийся к лисовчикам уже здесь. Он называл себя шляхтичем, но вряд ли был им, да всем на это было откровенно наплевать, рубака-то отменный. Он указал на богатый обоз, полный провианта и фуража с привязанными к телегам лошадьми и даже парой коров. — Грех же столько добра бросать.

Он ещё мало провоевал с ними и не стал настоящим лисовчиком, потому и задавал порой такие вот глупые вопросы.

— Берём оттуда всё, что сгодится, — отмахнулся поручик, — а остальное кметы сами заберут. Обоз далеко от деревни их не ушёл, там наверняка слышали стрельбу и скоро заявится поглядеть что да так. Кметы сами своё добро и приберут.

Здоровяк-русин сплюнул, жаль ему было расставаться с добром, но ничего не попишешь, спорить с поручиком себе дороже. Это здоровяк уже знал на своей шкуре и дубить её снова желания у него не было.

Первым литовским городом на пути коронной армии стал Белосток — владение маршалка надворного литовского Петра Веселовского. Того самого, с кем не советовал ссориться Вишневецкому Жолкевский. Пограничный Белосток после Люблинского сейма считался частью Короны Польской и относился к Подляшскому воеводству, однако это была не более чем формальность — ведь он находился под властью литовских магнатов Веселовских, так что по духу так и оставался литовским городом. Поэтому к нему армия подступала как к вражескому и в окрестностях его, пускай они также считались частью коронных земель, вели себя как на вражеской территории. Проводили реквизиции и приводили местную шляхту к присяге королю.

— Кого вы отправите на штурм? — поинтересовался Вишневецкий у Жолкевского, когда армия встала лагерем под Белостоком.

Долгой осады город, не обнесённый стеной, где только новая цитадель может продержаться хоть какое-то время против мощной артиллерии, которую тащила с собой армия, не выдержит. Поэтому и задерживаться здесь гетманы не собирались.

— Присяжную шляхту, — ответил Жолкевский. — И в первых рядах конфедератов, что привели свои хоругви из-под Дубны.

Полковников с хорунжими, что покинули Дубенский замок, а после и лагерь войска князя Острожского после памятного бала, приняли в коронной армии, но отнеслись с недоверием. Всё же они откликнулись на призыв князя, который открыто объявил о своей приверженности мятежу, несмотря на то, что клялся в верности королю незадолго до этого. Быть может, семена предательства проникли и в их души. Поэтому конфедератов, лидером которых стал бывший командир надворной хоругви князя Острожского полковник Ян Станкевич, считали самой ненадёжной частью войска и не отправляли на фуражировку, не укрепив хорошим отрядом проверенных в деле панцирных казаков. Это оскорбляло гордых шляхтичей, решивших, что верность королю и Отчизне превыше верности благодетелю, каким был для многих князь Острожский, но ропот их Станкевичу удавалось гасить — авторитет седого как лунь полковника, ветерана чуть ли не Инфлянских войн, был среди конфедератов не просто велик, но непререкаем. Никто не смел ни слова ему поперёк сказать.

Выслушав приказ великого гетмана, Станкевич поклонился, приложив руку к сердцу, и от всей души поблагодарил Жолкевского.

— Не от себя одного благодарю вас, пан гетман великий коронный, — добавил он, — но от всего нашего конфедератского товарищества. Прежде видел я, что относитесь вы к нам без доверия, и нынче дали всем нам, острожским конфедератам, на деле доказать свою верность королю и преданность Отчизне, коя есть и пребудет одна — Речь Посполитая.

— Так идите и докажите свою верность, — кивнул ему Жолкевский.

— К вечеру Белосток будет наш, — заверил его Станкевич и поспешил к конфедератским хоругвям.

Удивительно, но старый полковник как будто знал, что город не окажет никакого сопротивления. И ещё прежде чем солнце начало клониться к закату, коронная армия вступит в Белосток.

Как оказалось город, считай, никто не оборонял. В цитадели засели с десяток ветеранов, почти все седоусые старики, ровесники самого Станкевича, а кто и постарше. Командир их Рох Пержхал, который ещё с Баторием под Псков ходил, без страха вышел из цитадели, как только к ней подступили хоругви Станкевича. Он вывел из ворот и всё невеликое воинство своё, состоявшее из двух десятков стариков. Все при саблях, пистолетах и красивых кунтушах, как будто в город на прогулку собрались, а не сдаваться коронной армии. Сам Пержхал шагал впереди, опираясь на наджак[6] на длинной рукоятке, словно это была трость. Правда, при этом старый шляхтич сильно припадал на правую ногу, пуля, раздробившая колено при осаде Пскова, оставила его хромым до конца дней.

— Прошу честь, — выпрямившись, хлопнул себя по правым кулаком по груди Пержхал, — оборонять город мы сил не имеем и сдаём его коронной армии миром.

Такими словами приветствовал он Станкевича, их же повторил и Жолкевскому, когда полковник-конфедерат привёл в его гетманский шатёр.

— А где сам Веселовский? — поинтересовался у него Вишневецкий.

— Пан маршалок надворный литовский, — с достоинством ответил Пержхал, — отбыл на вальный сейм в Вильно, забрав с собой надворные хоругви и все войска, которые содержал за свой кошт. В городе же оставил малый гарнизон, чтобы все помнили, кому он принадлежит.

— На сейм, значит, отбыл, — проговорил Жолкевский, — а в городе оставил гарнизон из двух десятков седых стариков. Ловкач, ваш пан маршалок, ничего не скажешь.

Карать и казнить этих ветеранов, даже если они откажутся присягу приносить, не стоит. Все они верой и правдой служили ещё Сигизмунду Августу и Стефану Баторию, не раз дрались на общее дело. Ну а теперь вот оказались по другую сторону, что ж, бывает, сохранили верность хозяину города, как и предписывает шляхетская честь.

— Вы готовы принести за себя и за город присягу королю, — спросил у него Жолкевский, — и отречься от Литвы, признав эти земли Новой Польшей и частью Подляшского воеводы?

— Служил я Веселовским, — пожал плечами Пержхал, — а на старости лет, значит, Оссолинскому[7] послужить придётся. Можно и ему, покуда меня Господь не прибрал. Я против всего этого мятежа и глупости, в которую наш Пётр-меньшой ввязался, потому и остался в Белостоке с теми, кому она тоже поперёк горла.

— Зовите ксендза и писаря, — велел Жолкевский, — приведите Белосток к присяге и двинемся к Гродно. Королевская резиденция не должна оказаться во власти бунтовщиков.

Уже на следующий день армия, получившая в Белостоке припасы, лошадей и фураж, выступила на Гродно.

[1]Дробная шляхта (пол. drobna szlachta) — мелкая шляхта, которая составляла более 70 % от общего количества сословия. Подразделялась на застянковую, околичную, загородовую и т. д. Земельное владение этой группы ограничивалось частью участка

[2]Маршалок надворный литовский — должностное лицо в Великом княжестве Литовском, заместитель маршалка великого литовского. Изначально маршалком дворским или господарским называли руководителя двора великого князя литовского (господаря), однако со временем эта должность стала называться маршалок великий литовский, а должность маршалка дворского (или надворного) была создана в качестве его заместителя

[3] Недоволен критикуй, критикуя предлагай (лат.)

[4] Предлагая делай (лат.)

[5]Сельская гмина (пол. gmina wiejska) — наименьшая единица административно-территориального деления Речи Посполитой и в некоторой степени единицей местного самоуправления на селе, территория которой не имеет в своем составе ни одного города (иногда правление такой гмины находится в соседнем городе). Председателем сельской гмины является войт (пол. wójt, бел. войт, укр. війт, родственно немецкому слову фогт Voigt, «фойгт», которое происходит от лат. advocatus — призванный на помощь)

[6]Наджак (пол. nadziak, от nadziać na coś, насадить на что-нибудь острое) — польский клевец. Состоял из стального наконечника, имевшего с одной стороны острый клюв-пробойник, а с другой — плоскую поверхность. Использовались в XV–XVII веках для пробивания доспехов. Среди же польской шляхты наджаки пользовались популярностью — их использовали в качестве посоха, а при надобности и как оружие

[7] Ян Збигнев Оссолинский (3 сентября 1555 — 3 октября 1623) — польский государственный и военный деятель, воевода подляшский (1605–1613)