На Литовской земле

Глава 29 Vae victis!

Мог ли я подумать в прошлом году, когда въезжал в Москву вместе с князем Дмитрием Шуйским и Трубецким, после победы в битве при Коломенском, что спустя одиннадцать месяцев почти так же въеду в покорённую Варшаву? Конечно, никто не приветствовал меня, не кричал мне: «Скопа Московская», как кричали москвичи. Ведь их-то я избавил от вражеского нашествия, спас от подступившего прямо к стенам ляшского войска. Варшавянам не за что было любить меня, и уж точно приветствовать наш въезд в столицу Польши никто здесь не собирался.

На наш пышный кортеж смотрели настороженно, скорее даже с опаской. Литовцев вообще недолюбливали в коронных землях, даже тех, что были литвой до Люблина, считая своего рода людьми второго сорта. Конечно, это в меньшей степени касалось великих магнатов вроде Радзивиллов, Ходкевичей или Сапег, однако даже застянковые коронные шляхтичи не считали себя ровней литовскому вельможному пану, которого запросто могли презрительно именовать боярином, намекая на их происхождение от панцирных бояр.[1] Это было одной из причин, по которой литовские шляхтичи охотно шли на службу и собирались в ополчение, особенно после Белостока, когда дело у нас пошло в гору и стало ясно, что скоро мы перейдём-таки границу коронных земель, и вот тогда-то можно будет рассчитаться за всё с кичливыми панами оттуда. И вот теперь эти самые презираемые в коронных землях литовцы, бояре, шляхта второго сорта, ехали по улицам Варшавы, а во главе их скакал я, московский князь, получивший венец великого князя литовского.

Что будет теперь с Варшавой и всей Речью Посполитой? Таким вопросом, наверное, задавались почти все, кто смотрел на нашу процессию.

Мы въехали в Варшаву через Краковские ворота, сразу направив коней к Замковой площади, где стоял королевский дворец. Ещё не достроенный, с высившейся башней, которую называли Сигизмундовой, он больше всего походил на большую казарму, как, впрочем, и многие дворцы что польской, что литовской знати, как будто хозяева их собирались держать там осаду против любого врага. Впрочем, сложись битва под стенами Варшавы иначе, вполне возможно, нам пришлось бы осаждать и недавно возведённый барбакан, и сам королевский дворец. Вот только никакого штурма не понадобилось — город сдался нам, как только стало известно о бегстве и пленении короля Сигизмунда.

Я ехал во главе отряда гусар, в починенных и тщательно начищенных доспехах. Все как один сверкали золотым шевроном на оплечьях. Даже я велел спешно заменить мне оплечье, на украшенное шевроном, чтобы не выделяться среди остальных, показывая, что для всех я, может быть, и великий князь литовский, но для гусар — в первую очередь их пан-брат и товарищ каждому в хоругви. Теперь пускай хоть кто-то из кичливых ляхов решит отпустить шуточку про «не всё то золото, что блестит». Рядом со мной скакали победители в Варшавской битве: курфюрст Бранденбургский в парадных доспехах, которые он надел только по случаю торжественного въезда в покорённую столицу; чуть позади — князь Януш Радзивилл, гетман Ходкевич и граф фон Вальдек. Генерал Оттенгартен же остался в нашем обширном лагере, что называется, на хозяйстве. Я перед отъездом передал ему свою булаву, чтобы никто в литовском войске не сомневался в полномочиях наёмного прусского генерала.

Ехали молча, каждый думал о чём-то своём. Разговоров скоро будет очень много, и баталии нам предстоят нешуточные, потяжелей, нежели были на Виленском великом сейме. Ведь тогда только князя выбирали, теперь же собирались своротить такую глыбу, как Речь Посполитая. Стараясь не думать о тяжком будущем, я вспоминал последние дни, а вспомнить там было что.

Увидев, что враг отступает с валов, я тут же отправил пахоликов к конному резерву. В тот момент я отчаянно жалел, что отпустил липков с лисовчиками, никто лучше них не сумел бы ворваться в город на плечах отступающего врага. Но кто же знал, что всё так обернётся.

— Конным аркебузирам галопом в город, — приказал я, — не дать врагу закрыть ворота!

И последние наши конные хоругви по приказу пустили коней с места размашистой рысью, чтобы как можно скорее перейти на галоп. На галопе они прошли между валов, там, где выходила из-за укреплений вражеская кавалерия, и врубились в отступающих, где в порядке и что называется спиной вперёд, а где и просто бегущих польских солдат. Стрелять не стали, принялись сразу рубить с седла саблями и палашами, сбивали наземь и топтали конями. Рубили и тех, кто бросал оружие и поднимал руки, пленных брать приказа не было.

Закрыть ворота перед ними не успели. Слишком много набилось туда обезумевших, запаниковавших солдат. Даже стойкие замойцы бежали, никто не выдержит, когда его рубят с седла, а защититься ты можешь только вскинув над головой оружие. Без строя, рассеянные, они больше не представляли собой боевую силу, и каждый старался спастись, как сможет.

— Лановой пехоте, — отправил я гонцов к Тодору Мышовту, — поддержать кавалерию, занять позицию у ворот, не дать врагу выбить нас из города.

Конечно, наёмная пехота справилась бы с этим куда лучше, однако сейчас важнее скорость, и тут наёмники уступали лёгким на ногу выбранцам с гайдуками. Пока пикинеры и мушкетёры доберутся от валов до ворот, куда уже ворвались на плечах врага конные аркебузиры, противник успеет собрать все доступные силы, быть может, и какие-то резервы подтянет, и выбьет нас из города. А я этого совсем не хотел. Конечно, и наёмники подойдут, чтобы закрепить успех, но это будет позже.

Тодор Мышовт снова не подвёл меня. Венгерская пехота прорвалась через окончательно смешавших ряды и бегущих уже не только в город, но и просто куда глаза глядят, лишь бы подальше от этого побоища, вражеских солдат, заняла ворота, встав рядом со спешившимися аркебузирами. Теперь врагу, если он решит выбить нас из города, придётся постараться. Очень сильно постараться.

Вот только стараться никто не стал. Вместо собранных в кулак отступающих и последних резервов, кинутых в бой, чтобы не дать врагу — то есть нам — захватить столицу, к воротам прибыла депутация во главе с каштеляном варшавским Станиславом Варшицким. Они прибыли под белым флагом, и хотя ничего не говорили о капитуляции, однако просили о перемирии на сутки. Я сам туда не поехал, вместо меня прибыл князь Януш, который дал согласие на перемирие от моего лица.

Теперь нам оставалось только ждать развития событий, потому что прямо в тот момент решалась судьба не только Варшавы, но и всей Речи Посполитой.

[1]Бояре панцирные происходили из «панцирных слуг», которые должны были нести службу на коне в тяжёлом «панцирном» вооружении с копьём, саблей, а позже — и с пистолетами. Освобождались от повинностей. Позже их стали привлекать к службе в мирное время в качестве полицейских, курьеров и так далее. Панцирные бояре, как и грунтовые казаки, занимали промежуточное положение между крепостными крестьянами и шляхтой. В шляхетское сословие не входили. Жили преимущественно на территории Полоцкого и Витебского воеводств ВКЛ. Согласно великокняжеским привилеям панцирные бояре имели земельные наделы с правом наследования, за это несли военную службу. Некоторые владели крестьянами, но большинство из них обрабатывали землю сами; им разрешалось жить в городах и заниматься ремёслами и торговлей

Когда его величество буквально ворвался во дворец, к нему тут же подбежали слуги и придворные. Однако король велел всем убираться и помчался в свои покои. Сейчас ему нужно принять важное решение, такое, от которого зависит судьба всего государства, а он, как назло, никак не мог решиться. Поэтому и вызвал к себе не Ходкевича, который и вовсе пропал где-то на валах, быть может, убит или попал в плен к мятежникам, никого из военных советников — они уже насоветовали и накомандовали, враг не просто у ворот столицы, но уже штурмует их, если не взял. Поэтому Сигизмунд, даже не переменив платья, велел явиться в зал для совещаний, он же королевский кабинет, епископа Гембицкого, а с ним подканцлера Крыского. Они оба прибыли по первому зову, оба были бледны и взволнованы.

— Я хотел бы спросить у вас совета, панове, — обратился к ним король, — как у лица духовного, чьи слова всегда давали мне силы в самую тёмную и тяжкую минуту, и у лица цивильного, чьи советы всегда были мне серьёзным подспорьем. Оставаться ли мне в столице, оборонять её до конца или же покинуть город, чтобы собрать силы в ином месте и покончить с врагом позднее?

Тут оба советника, и королевский секретарь, епископ Гембицкий, и подканцлер Крыский, продемонстрировали его величеству полную солидарность.

— Ваше величество, — первым заговорил Гембицкий, — вам нужно как можно скорее покинуть Варшаву с отрядом верных людей. Отправляйтесь в Краков, там вы сможете набрать новое войско для войны с мятежниками.

— Я полностью согласен с его преосвященством, ваше величество, — поддержал королевского секретаря Крыский. — Бунтовщики идут по чужой земле, даже заняв Варшаву, им не взять Кракова. Польская шляхта поднимется против них, и у вас будет новое войско, не потрёпанное в стольких сражениях. Не заполучив вашу особу, ваше величество, они вынуждены будут вернуться в Литву, и тогда мы сможем осенью продолжить войну на своих условиях.

Тогда король вызвал каштеляна варшавского и велел тому готовить отряд верных людей, чтобы помогли ему покинуть город до того, как тот падёт. Раз король уходит, оборонять столицу никто не станет, это Сигизмунд понимал и иллюзий на этот счёт не питал ни малейших.

— Выторгуйте у мятежников перемирие на сутки или хотя бы на двенадцать часов, — велел он напоследок Варшицкому, — либо же делайте что хотите, но чтобы до полуночи враг Варшаву не взял.

— Сделаю всё, что в моих силах, ваше величество, — заверил его каштелян, и Сигизмунд едва удержался от печальной улыбки. Губы его готовы были сами собой сложиться в неё, потому что все вокруг короля обещают сделать всё, что в их силах, но сил у врага отчего-то каждый раз оказывается больше.

Не прошло и пары часов, как король Сигизмунд уже мчался верхом к Висле и наплавному мосту, восстановленному по приказу Ходкевича. Переодетый в простое иноземное платье, он был больше похож на богатого дворянина, бегущего из города со своими товарищами, не желая оставаться в штурмуемой литовскими мятежниками Варшаве. Они миновали наплавной мост через Вислу, пока ещё не было потока беженцев, город ещё не понял, какая угроза нависла над ним, и помчались к взятому солдатами Замойского и Жолкевского осадному стану, раскинутому мятежниками на месте сожжённой Праги.

И там их ждал весьма неприятный сюрприз.

Засада была организована по всем правилам. Королевской кавалькаде дали въехать в осадный стан, промчаться между полуобвалившихся шалашей и остовов телег, деливших его на своеобразные улицы, и тут на её пути, словно из-под земли, вырос всадник на невысоком бахмате, одетый в роскошный кунтуш алого сукна, перепоясанный серебряным кушаком, из-под которого видны были украшенные дорогими камнями ножны сабли. За кушак был заткнут пистолет с затейливой резьбой на инкрустированной костью рукоятке.

— Ваше величество, — приветствовал всадник короля, снимая шапку, отороченную соболем, и тут же обратился к остальным своим людям, выезжающим из-за тех самых шалашей и тележных остовов, надёжно скрывших отряд в полсотни конных. — А ну, шапки долой, перед вами, дурачьё, его величество.

Всадники тут же поснимали шапки и шлемы, принялись кланяться. Однако намерения их явно были далеки от верноподданнических.

— С дороги! — рявкнул на предводителя всадников, натянувший поводья Сигизмунд. — Прочь! Как ты смеешь стоять на дороге у своего короля⁈

— Вы, ваше величество, — елейно улыбнулся в ответ всадник, нахлобучивая обратно на голову отороченную соболем шапку, — не мой король. Я имею честь служить великому князю литовскому Михалу Скопину-Шуйскому.

— Лжёшь, подлец! — наставил на него палец, будто клинок шпаги, король. — Я король польский и великий князь литовский! Московит же — подлый самозванец, против закона присвоивший себе чужой титул.

— Это уже magnae res politicae,[1] — отмахнулся всадник, — я же человек маленький, всего лишь полковник лёгкой конной хоругви в литовском войске. Честь имею представиться, ваше величество, Александр Юзеф Лисовский, простой шляхтич герба Ёж.

— Ты получишь моё королевское прощение, — заявил Сигизмунд, — и любое староство, какое выберешь, если пропустишь меня и сопроводишь до Кракова!

— Лестное и щедрое предложение, — потёр подбородок, словно обдумывая или в самом деле обдумывая, слова короля Лисовский. — Но вынужден отказаться, ваше величество. Я — подлец, не скрою, такова уж моя natura, кою уже не исправить. Но предателем и перемётчиком не был никогда и становиться не желаю, natura такая, ничего с собой поделать не могу.

— И что же ты станешь делать теперь? — поинтересовался у него Александр Балабан.

Племянник Жолкевского возглавлял отряд, сопровождающий короля. Однако, несмотря на то что людей он подобрал одного к одному — все отчаянные рубаки и готовы за его величество хоть в омут головой, хоть на сабли лисовчиков, — он понимал: драться сейчас — просто людей без толку положить. Лисовчиков слишком много, дорога вперёд отрезана, их просто перебьют, а его величество всё равно попадёт в плен.

— У меня приказ со всем вежеством проводить его величество обратно в Варшаву, — ответил Лисовский. — Вы же, панове, вольны сопровождать его величество или же ехать себе, мне до вас дела нет, и лить вашу кровь я не собираюсь.

Король затравленно глянул на Балабана, как будто думал, что тот покинет его, оставив одного. Однако староста теребовльский делать этого не собирался, предателем и трусом прослыть он точно не хотел.

— Надо разворачивать коней, ваше величество, — грустно произнёс он, — и возвращаться с этими негодяями в Варшаву.

Сигизмунд и без его советов понимал — выбора у него нет, придётся возвращаться. Чёртов московский выскочка снова переиграл его, вот только теперь король у него в руках.

[1] Большая политика (лат.)

На Замковой площади наш кортеж встречал сам король Сигизмунд под надёжным конвоем разряженных в пух и прах лисовчиков. Это был настоящий звёздный час полковника Александра Юзефа и его людей. Взять в плен самого короля польского — о таком простой шляхтич не мог и мечтать, да и не мечтал бы никогда, если уж честно. Но вот теперь Лисовский со своими лисовчиками стоят вокруг большой группы высших сановников Речи Посполитой, сопровождавших короля Жигимонта Польского. Тот уже успел сменить дорожное платье, в котором бежал из столицы, на более приличествующий королю наряд, решив одеться подчёркнуто на польский манер, хотя обычно отдавал предпочтение иноземному платью. Рядом с королём сидел в седле епископ Гембицкий, хотя особам духовного звания это было не так чтобы привычно. Его я опознал по сутане и Библии, которую он держал в левой руке, словно щит. Других сановников и сенаторов, безусловно вельможных и знаменитых, даже князь Скопин знал только по именам, но никак не в лицо.

Я сперва подъехал к Лисовскому, решив сказать этому плуту пару слов, прежде чем начну разговор с королём.

— Видел, какую рыбу я тебе в садок закинул, пан полковник, — усмехнулся я, — а ты артачился, не хотел оставаться в осадном стане.

Лисовский лишь усы разгладил в ответ, ничего не говоря. Он просто раздувался от самовольства, и мне, как никогда прежде, хотелось рубануть его по голове палашом. На поясе висел не привычный клушинский трофей, а дядюшкин подарок, однако и им я вполне мог раскроить его череп, так что зубы по всей стороне полетят.

Когда я отправлял Лисовского в засаду в осадный стан на правый берег Вислы, он и в самом деле артачился и всеми силами пытался отвязаться от этого поручения. Конечно, ему куда сильней хотелось разорять Мазовию, предавая её огню и мечу, нежели торчать с отборными лисовчиками в старом осадном стане и ждать появления там короля. Это если нам удастся взять Варшаву, если король побежит, если решит бежать именно так… Слишком много «если», а тут из рук буквально утекает добыча, которая теперь вся липкам Кмитича достанется. И всё же против прямого приказа он пойти не посмел, несмотря на всё своё знаменитое своевольство, да и сорвать банк шансы были, поэтому лисовчики и засели в старом осадном стане, поджидая короля. И ждать его пришлось недолго.

Проехав мимо Лисовского, я наконец оказался лицом к лицу со своим давним врагом, королём Жигимонтом Польским. С ним я воевал с прошлого года, но ни разу не видел его, и теперь наконец Бог дал — свиделись. Буквально лицом к лицу.

Первые несколько минут мы оба потратили, изучая друг друга, обоим интересно было понять, каков он — давний враг, с которым столько раз скрещивали клинки, но ни разу не встречались очно.

— Приветствовать вас на своей земле я не стану, — первым заговорил король Сигизмунд, — ибо вы не более чем захватчик, нацепивший к тому же чужую корону.

Как ни крути, а он был королём, и потому я не имел права обращаться к нему первым, как и курфюрст. Даже победители, мы были ниже его по рангу, да к тому же мятежными вассалами. Что я, что курфюрст, даже если бы Сигизмунд принял решение Виленского сейма, где меня выбрали великим князем литовским. Поэтому нам пришлось ждать короля, однако и тот не мог бесконечно тянуть паузу, поэтому вынужден был первым обратиться к нам, пускай и с не очень приятными словами.

— Великий сейм Литовский, — первым ответил королю Сигизмунду я, — избрал меня князем, так что великокняжеский венец я ношу по праву.

Самого венца у меня на голове не было, конечно, он остался в Вильно, однако ни Сигизмунда, ни меня это ничуть не смущало. Он тоже без короны польской был, в конце концов, но королём же от этого быть не перестал.

— Вашего сейма я, как великий князь литовский, не признаю, — отмахнулся Сигизмунд с таким высокомерием, словно его вместе со свитой окружали вовсе не мои лисовчики, а привычные гвардейцы из шведов, которым он доверял безоговорочно, — как и вашей подлой узурпации Литвы.

— Об этом, — ответил я, — будут судить другие. В Варшаву уже едут князь Николай Радзивилл и канцлер Сапега. Они везут проекты соглашений, которые будут подписаны между Польшей и Литвой.

— Этому не бывать никогда! — с пафосом выпалил король, и я понял, что пора несколько охладить его пыл.

— Ваше величество, — как можно спокойнее проговорил я, — мы пришли в Варшаву не как завоеватели, не отдали столицу своим солдатам на три дня, хотя, видит Бог, они этого заслужили и крови пролилось достаточно. Я не требую вашу саблю и ключи от города. Ведутся переговоры лишь о контрибуции, которую выплатит город, чтобы успокоить наших солдат. Если им не заплатить после такого сражения, они точно бунт поднимут и, того гляди, вообще спалят Варшаву. Тогда ни о каких переговорах и речи идти не может, придётся ввязываться в жестокую тотальную войну, в которой уже не будет победителей. Я не желаю, чтобы и дальше лилась польская и литовская кровь, поэтому предлагаю вашему величеству и всей Польше в вашем лице соглашения, которые закончат войну.

— Отторгнув от неё Литву… — начал было его величество, однако подъехавший к нему поближе епископ Гембицкий на правах духовного иерарха и коронного канцлера позволил себе прервать его и быстро что-то заговорил шёпотом, так что слышал один только Сигизмунд.

— Что ж, — кивнул король, когда Гембицкий отъехал обратно, — я многое мог бы сказать вам обоим, однако пока удалюсь к себе. Переговоры лучше вести в достойной обстановке.

Король показал себя хозяином Варшавы, которым на самом деле не был, однако сумел сохранить лицо. Вместе с придворными он вернулся во дворец, не удосужившись пригласить нас с курфюрстом. Быть может, незваный гость и хуже татарина, однако если придётся, мы и незваными, непрошеными придём к королю в гости, как под стены Варшавы. Но пока же и мы с курфюрстом и свитой развернули коней и направились в варшавскую резиденцию Радзивиллов, больше похожую на укреплённый замок, как и многие подобные здания, начиная с самого королевского дворца.

Вести предварительные переговоры было решено поручить князю Янушу Радзивиллу, как самому старшему среди нас и наиболее опытному на дипломатическом поприще. Вместе с ним отправился в королевский дворец и граф фон Вальдек, который был не только военным: он будет вести переговоры от имени курфюрста Бранденбургского и предлагать королю соглашения, освобождающие Пруссию из ленной зависимости от Польши. С каштеляном Варшицким договаривался генерал Оттенгартен, выжимавший из Варшавы все соки, чтобы не только накормить армию, продолжавшую стоять под её стенами, но и заплатить солдатам хотя бы часть обещанного. Только так можно избежать бунта, что понимал и каштелян, оттого и шёл на уступки генералу, хотя и торговался за каждый грош и бушель муки, словно последнюю рубаху с него снять пытались.

— Мы можем держать всю армию под Варшавой, пока будут идти переговоры с королём, — говорил мне Ходкевич, — однако после её придётся распускать по домам, хотя бы часть. Выбранцы уже откровенно ропщут, хотят по домам, срок их службы подходит к концу. Но и остальные не сильно лучше. Торчать в осадном стане несколько месяцев не захотят даже наёмники. Ведь война окончена, порции их будут сильно урезаны, а на грабежи рассчитывать больше не приходится.

— Распускать выбранцов — риск, — покачал головой я, — но на него придётся пойти. Пока они на чужой земле, никуда не денутся. Дураков шагать через пол-Польши, где их уж точно не любят, найдётся немного. Однако и держать здесь такую армию уже нет смысла. Отправьте гонцов в Мышовту, пускай собирает выбранецкие хоругви и под прикрытием липков Кмитича возвращается с ними в Литву. А там, кто захочет, пускай идёт по домам. Тех же, кто решит остаться в хоругвях, разместить по квартирам в Белостоке, Дрогичине и Бресте Литовском.

Кмитичу с его липками тоже нечего делать в Мазовии. Они уже прилично разорили этот край, и теперь, когда война вроде как закончилась и начинаются переговоры, продолжать это делать не стоит. Пускай возвращается с липками в Оршу и стережёт там границу. Липков тоже лучше по домам распустить. Добра они награбили в Мазовии достаточно, никто обиженным не останется. Домой просились и пятигорцы, князь Тамбиев приходил сам не один раз, но их я решил пока придержать, совсем уж оставаться без войска не хотелось. Самому князю я — за счёт добрых обывателей Варшавы, конечно — подарил отменного жеребца со золотой сбруей, дорогое оружие, взятое как трофей в Варшавской битве, и он остался доволен такими богатыми поминками. Его людям же обещали заплатить одними из первых, когда закончатся переговоры о размере контрибуции, уплаченной Варшавой. Получить эти деньги, конечно же, они смогут только в том случае, если останутся в войске. Покинут его — и их придётся выбивать уже в Вильно из прижимистого подскарбия Воловича, у которого, как известно, и снега зимой не допросишься, что уж о золоте говорить.

— И всё же наёмное войско наше и курфюрста слишком велико, чтобы долго держать его под Варшавой, — покачал головой Ходкевич. — Оно ведь не только сам город, но и округу, основательно разорённую липками Кмитича, объест так, что местным шляхтичам придётся кору с деревьев варить на завтрак.

Мужикам, до которых Ходкевич, само собой, не снизошёл, и вовсе останется только с голоду помирать.

— Но это будет хорошим аргументом на переговорах, — усмехнулся, правда, не слишком весело, я, — в пользу их скорейшего завершения.

— Одних переговоров будет мало, Михал Васильевич, — ответил мне Ходкевич. — Подобные решения утверждаются лишь сеймом.

— И вы сомневаетесь, что он их утвердит? — приподнял бровь я.

— Я уверен, сейм никогда не утвердит соглашения, — уверенно заявил он в ответ, — даже если они уже будут подписаны королём.

Вот она, золотая вольность, и все её последствия. Иногда они очень серьёзно играют на руку Речи Посполитой. Бесконечно торчать с армией под стенами Варшавы я, конечно же, не могу, просто денег на содержание не хватит, да и провианта с фуражом. Придётся уходить, а без такой угрозы сейм, конечно же, ничего не утвердит.

— Отменить решения Люблинского сейма, — продолжал Ходкевич, — и de facto прекратить существование Речи Посполитой может лишь великий сейм, а одна подготовка к нему займёт несколько месяцев.

Тех самых месяцев, которых у нас нет.

— И всё же, — возразил я, — мы должны заставить Жигимонта подписать наши соглашения, а сенат и сейм из сенаторов-резидентов утвердить его. Только так Литва имеет шансы на будущее как самостоятельное государство.

— Даже если поступим так, — всё ещё не соглашался со мной Ходкевич, — король соберёт экстраординарный сейм, и тот отменит решение сенаторов-резидентов.

— Но в этом случае залогом будущего для Литвы станет сильная армия, — ответил я, — и верные союзники.

Конечно, к таким нельзя было причислить курфюрста Иоганна Сигизмунда Бранденбургского, однако пока польскому королю просто нечего ему предложить. Тот всё уже взял своими руками, и теперь хочет лишь короноваться в Мариенбурге как король Прусский. Да и начни Сигизмунд Польский новую войну с Литвой, следующим будет, само собой, Пруссия, которую он обязательно захочет сделать своим ленником снова. Поэтому нам поневоле придётся держаться друг друга, поодиночке королю куда проще расправиться с нами обоими.

— Только так, — заключил я, — мы сможем отстоять те соглашения, что будут заключены в Варшаве.

Поспорить с этим было сложно, да и Ходкевич, как человек умный, делать этого не стал.

И всё же без сейма не обошлось. Переговоры между прибывшим через неделю с лишним из Вильно Сапегой, от которого не сильно отстал князь Николай Радзивилл-Сиротка, а с ним и Острожский, с коронным канцлером, епископом Гембицким, продлились ещё около недели. За это время войско, стоявшее под Варшавой, сильно поредело. Венгерская пехота почти в полном составе покинула стан, сопровождаемые липками Кмитича гайдуцкие и выбранецкие хоругви возвращались в Литву. Часть наёмников вынужден был распустить и курфюрст: деньги, даже с полученными от каштеляна Варшицкого контрибуциями, которые выплачивались до сих пор, всё равно катастрофически не хватало. Итогом переговоров стал созыв Сигизмундом экстраординарного сейма, который и должен был сразу же утвердить все соглашения, которых мы, возможно, достигнем с королём Польши.

— Это нам на руку, Михаил Васильевич, — заверял меня многомудрый Сапега. — Сессия экстраординарного сейма длится лишь две недели. Даже если не будет достигнуто полное согласие, по окончании двух недель решение должно быть принято.

— А как же столь любимое шляхтой liberum veto? — поинтересовался у него я.

Польша — не Литва, где, считай, вся магнатерия, кроме Пацев, присоединилась к мятежу. Здесь, на сейме, так же запросто, как в Вильно, отменить эту золотую вольность не выйдет. А право это обнуляло все наши усилия. Нечего и огород городить, когда любой шляхтич в самом конце может подняться и произнести эту, можно сказать, магическую формулу, которая отменит все решения. Раз он не согласен, так и гори всё синим пламенем.

— Нам придётся отыскать противоядие против него, — вздохнул Сапега, не хуже моего понимающий, что это почти невозможно.

После объявления сейма в Варшаву стали съезжаться магнаты и шляхтичи со всей Польши. Да и литовские тоже, после того как я по совету Сапеги выпустил манифест, призывающий всех в Литве, кому дорога завоёванная свобода Великого княжества, ехать в Варшаву на сейм. Последний сейм Речи Посполитой, так я назвал его в своём манифесте. И, похоже, угадал. Вельможные паны, магнаты и простые шляхтичи стекались отовсюду, точно так же, как на элекционный сейм в Вильно немногим больше полугода назад. Магнаты ехали в каретах, запряжённых шестёрками и восьмёрками лошадей, как правило, одной масти, с гайдуками на запятках и сильными отрядами наёмников или мелкопоместной шляхты, арендовавшей у них землю. Но куда больше было тех, кто прибывал в Варшаву в лёгкой коляске, всего с одним-двумя слугами, а то и вовсе верхом. Такие держались компаниями, как правило, будучи выходцами из одной местности, и знали друг друга в лицо. Они и селились рядом, так безопаснее было. Потому что что ни день, а на улицах Варшавы лилась кровь.

Поляки сцеплялись с литовцами, как правило, задевали друг друга, проходились по месту рождения или находили иной повод для ссоры, хватались за сабли. И если обыкновенно дело решалось в поединке один на один, то сейчас часто раздавался крик: «Наших рубят!», и тут же разгоралась прежестокая схватка. Без одного, а то и пары-тройки трупов не обходилось. Каштелян Варшицкий никак не мог унять литовцев, ведь те, кто даже не участвовал не то что в битве под Варшавой, но и во всей войне, чувствовали себя победителями и отказывались подчиняться приказам офицеров варшавского гарнизона. Тогда мне пришлось отправить ему в помощь незаменимого Козиглову, а его рейтары быстро угомонили буянов. Они в своё время не боялись между лисовчиками, липками и их добычей становиться после битвы на Висле, когда те не могли её поделить. Так что и теперь не подвели. И всё же без схваток не обходился ни один день.

— Варшава словно пороховая бочка, — сетовал, вернувшись из королевского дворца, где шли к концу переговоры с Гембицким и его ближайшими советниками, Сапега, — к которой только фитиль поднеси, и нас всех в пыль разнесёт. Я уже езжу к королю и обратно с почти полной хоругвью надворных рейтар, иначе просто опасно передвигаться по улицам.

Конечно же, из-за толп шляхты, которых запросто может направить горлопан вроде Загробы, которому я лоб в Вильно прострелил. Среди них вполне может затесаться отряд в пару сотен сабель, организованный и ждущий только приказа «Руби!», и выполнят они его с превеликим удовольствием. Особенно если чужая кровь будет хорошо оплачена, а уж за голову Сапеги многие готовы платить золотом и весьма щедро.

— Тем более, — поддержал его я, — нужно поскорее заканчивать всю эту историю с сеймом.

— Даже в боярской думе, — наверное, он хотел сказать «у вас в боярской думе», но вовремя исправился, — решения быстро не принимаются, а там нет не единогласия и liberum veto.

Конечно, бояре в думе могут спорить до Второго пришествия, чтобы соблюсти свои интересы и обязательно не уронить себя и род свой в местническом ранге. Но здесь всё куда сложнее, к сожалению.

— Но сейм ограничен двумя неделями, — напомнил я, — а значит, к концу этого срока должно быть вынесено решение.

— Вот только устроит ли оно нас, Михал Васильич, — от усталости после долгих переговоров он снова проглотил вторую «и» в моём имени, назвав на польский манер.

В тоне его почти не было вопросительных интонаций, да и ответ на этот вопрос я уже знал. Осталось лишь придумать, как склонить чашу весов на свою сторону.

Когда сейм начался, литовская делегация во главе со мной проехала через весь город от резиденции Радзивиллов до Замковой площади, растянувшись почти как воинский отряд. Да и был это воинский отряд: одних только гусар насчитывалась почти полная хоругвь, собранная с бору по сосенке из надворных хоругвей всех литовских магнатов, сопровождавших меня. Я возглавлял эту процессию. Ехал верхом, не в карете, как и князь Януш Радзивилл и гетман Ходкевич, демонстрируя, что мы в первую очередь воины, напоминая всей Варшаве, кто взял город и по чьей милости он не пошел на «поток и разграбление». Конечно, в доспехи облачаться не стали, но за кушаком у каждого была булава, на поясе висела сабля или палаш. Рядом со мной скакал верный Зенбулатов и мой двор — те самые верные мне люди, что отправились сор мной в Литву сопровождать пленников. Курфюрст тоже ехал верхом, но держался отдельно, чтобы его свита не терялась на фоне моей. За нами следовали литовские магнаты, решившие приехать на сейм. Старый князь Острожский ехал в одной карете с Сапегой, обсуждая с ним, наверное, какие-то постоянно всплывающие насущные вопросы. Ян Тышкевич, подскарбий надворный литовский, катил в роскошной карете один, сопровождаемый сильным отрядом гайдуков — все из ветеранов, которых он переманил из войска до того, как Мышовт увёл хоругви в Литву. Станислав Кишка покинул Жемайтию, чтобы принять участие в сейме, который уж точно никак не мог без него обойтись. Небогатый князь Курцевич составлял ему компанию, как и подкоморий упитский Гераклиуш Биллевич, хотя последнего к магнатам отнести было никак нельзя. Пускай и не беден, но не настолько богат, чтобы его в магнаты записать можно было. А за ними тянулось целое море простых литовских шляхтичей, которые будут торчать на Замковой площади, где уже занимали позиции солдаты варшавского гарнизона и рейтары Козигловы.

Спешившись перед воротами королевского замка, я передал поводья Зенбулатову — мои дворяне тоже останутся на Замковой площади, как и солдаты надворных хоругвей прибывших польских и литовских магнатов. Меня встречал сам маршалок великий коронный Сигизмунд Гонзага Мышковский, которого я не знал в лицо, однако своевременно оказавшийся рядом Ходкевич быстро поведал мне, кто это. Спесь, как будто, приросла к лицу Мышковского, скривив его в вечно недовольном выражении. Однако с нами он общался предельно вежливо и лично проводил в большой зал, который назывался Трёхколонным, где заседали сейм и сенат Речи Посполитой. Нас усадили на положенные нам сенаторские места, и осталось лишь дождаться начала работы сейма.

Ждать пришлось долго, потому что маршалку Мышковскому и его людям нужно было рассадить по местам всех сенаторов, а после расставить рядовых депутатов, собравшихся на сейм, а их набралось просто чудовищное количество. Из-за присутствия стольких людей в зале вскоре стоял гул, словно в улье: слишком многие разговаривали друг с другом, пускай и шёпотом, но постоянно, что и создавало тот самый гул, не прекращающийся ни на минуту.

Сенаторы сидели большим треугольником вокруг королевского трона, каждый из углов его ограничен был той самой колонной, давшей название залу. Меня посадили на почётное место прямо напротив короля, чтобы мы могли смотреть друг другу в глаза.

Гул стих мгновенно, когда в зал вошёл король. Сопровождаемый высшими сановниками, среди которых я сразу выделил епископа Гембицкого, и многими из тех, кто был с королём на Замковой площади, когда мы входили в Варшаву, он прошёл к трону и сел. Повелительным жестом он разрешил Гембицкому объявить начало работы сейма.

— Нынешний экстраординарный сейм, — хорошо поставленным голосом произнёс епископ, а по совместительству ещё и великий канцлер коронный, — по крайне серьёзному вопросу. Литовская делегация — (ишь как интересно нас назвали-то, делегация!) — выносит на обсуждение сейма вопрос о ликвидации решения Люблинского сейма, отделении Великого княжества Литовского от Короны Польской.

Он сделал эффектную паузу.

— И de iure, и de facto об уничтожении Речи Посполитой.

Конечно же, после этих слов зал буквально взорвался. Польские депутаты кричали и топали ногами, только что за сабли не хватались. Благо, на сейм с оружием проходить простым шляхтичам нельзя было, иначе, наверное, уже кровь пролилась бы.

Но стоило подняться со своего места мне, и в зале, как по волшебству, повисла тишина. Я увидел, как скривилось лицо короля, когда он понял, что на меня здесь реагируют точно так же, как на него. Поклонившись ему почти как равному, я прошёл три шага, так, чтобы меня было хорошо видно почти отовсюду в Трёхколонном зале, и заговорил.

— Не завоевателем пришёл я в Варшаву, — каждое слово из речи, что произносил сейчас, мы продумали с Сапегой, Радзивиллами и Острожским, теперь осталось только проговорить их, — но как защитник попранных в Люблине золотых вольностей литовских. Всегда, со времён Ягайлы и Витовта, литовская шляхта была неполноценной на фоне польских панов. Русины, жмудь, бояре — что с них взять, так говорили, шутя про «не всё то золото, что блестит». И в Люблине это достигло апогея, когда король Сигизмунд Август, якобы забирая своё, отнял у Литвы половину земель. Сделав Литву из верного союзника не просто вассалом, но частью единого государства, наречённого, но нигде не записанного — Речи Посполитой.

Мы хотели было упомянуть ещё о войнах Литвы, в которых она теряла земли, при том, что Польша и не думала вмешиваться и помогать, но решили отказаться. Воевала-то Литва с Москвой, и земли отходили к ней, да и среди воевод что Ивана Третьего, что внука его было немало Шуйских, и это мне бы тут же припомнили.

— И как же вы хотите защитить золотые вольности? — поинтересовался у меня епископ Гембицкий. Король пока хранил молчание.

— Не защитить, — возразил я, — но возродить, ибо они были попраны и втоптаны в грязь на Люблинском сейме. Канцлер великий Литовский предложил вашему величеству проект соглашений, подпишите их, и литовская армия немедленно покинет пределы Короны Польской.

— Но эти соглашения разрывают все связи между Короной и Великим княжеством! — с пафосом воскликнул епископ. — Они уничтожают саму Речь Посполитую!

В зале, конечно же, как по команде, поднялся гул, как будто несколько сотен рассерженных пчёл одновременно взмыли в воздух, старательно работая крыльями. Конечно же, сидевшие в своих креслах сенаторы хранили молчание, не роняя чести, однако собравшиеся за их спинами простые шляхтичи, из тех, кому повезло прорваться в Трёхколонный зал, себя никак не сдерживали.

— А её уже нет! — проговорил я так громко, но не срываясь на крик, чтобы меня услышали как можно больше людей. — Король Жигимонт Третий, что сидит прямо напротив меня, уничтожил Литву своим манифестом. Его ведь читали в каждой церкви по всем коронным землям, повторяли каждое воскресенье, чтобы народ получше запомнил. И вы, панове, сенаторы и простые депутаты, слышали его. Ибо нет более никакой Литвы, — процитировал я королевский манифест, — но есть провинция Новопольская, коя наравне с Великой и Малой Польшей составляет теперь единое Польское королевство.

— Но это было наказанием за подлый мятеж! — сразу же нашёлся Гембицкий.

Полемистом и оратором он был отменным, и потому мне следовало говорить как можно быстрее, не давая ему перехватить инициативу и обратиться ко всем собравшимся в Трёхколонном зале с длинной речью.

— Не мятеж, но рокош, на который имеет право всякий подданный короля польского и великого князя литовского, — поднявшись со своего места, возразил ему Сапега. — Ибо попранные золотые вольности литовские мы, литвины, имеем право отстаивать с оружием в руках.

— Но предводительствует вами не литвин! — отрезал Гембицкий, понявший, что больше одной фразы мы ему сказать не дадим и решивший говорить короткими и хлёсткими репликами, словно актёр-сатирик на сцене.

— А на польском троне сидит шведский королевич, — пожал плечами с деланным равнодушием я, — и это не мешает ему быть польским королём. Так отчего же мне не быть великим князем литовским?

— Потому, — впервые заговорил король Сигизмунд, — что этот титул мой, и ты присвоил его незаконно.

— Вы, ваше величество, сами отказались от великокняжеского венца и титула своим манифестом, — отрезал я. — Упразднив Литву со всем её народом, лишив её имени, превратив из Великого княжества в провинцию Польского королевства, вы перестали быть великим князем литовским. Вот против чего поднялась вся Литва, защищая себя самоё с оружием в руках.

Король ничего не ответил, лишь побледнел страшно, и я даже опасаться стал, как бы с ним удар не приключился. Это было бы на руку нашим соперникам. Однако ни помирать, ни валится с трона, держась за сердце, Сигизмунд, похоже, не собирался. Паузой же, возникшей после моего ответа, воспользовался Сапега.

Он сделал знак кому-то из секретарей, и он, и епископ Гембицкий взяли с собой внушительную свиту из молодых людей, вооружённых писчими принадлежностями и нагруженных целыми кипами листов бумаги. Младший секретарь подал Сапеге внушительный свиток, где были записаны все основные положения договора, вынесенного на обсуждение сейма. Ради него, собственно, сейм и собирался. Чтение его заняло почти четверть часа, и я поразился таланту Льва Иваныча: он читал сам, выделяя акцентами нужные места, а когда надо, наоборот, говорил тише, чтобы не привлекать внимания. По окончании же поставил тоном такую жирную точку, что казалось, припечатал ею всех в зале.

— А как же быть с теми магнатами и шляхтой, — высказался-таки подканцлер Крыский, ближайший сподвижник епископа Гембицкого, — что проживает на тех землях, кои вы из Короны Польской в Великое княжество записать желаете?

— Они вольны либо принести присягу великому князю литовскому, — с расстановкой ответил ему Сапега, — либо покинуть пределы Великого княжества со всем имуществом. Исключение — лишь род Пацев, запятнавших себя предательством: их земли и прочее имущество по решению Трибунала Великого княжества Литовского конфискованы в пользу казны.

Несколько мгновений в Трёхколонном зале стояла гробовая тишина. Хорошо слушать препирательства сильных мира сего, но когда они объявляют свои кондиции, все сказанные слова вот-вот станут реальностью, как только на документе появится королевская подпись и печать. И это обрушивается на плечи тяжким грузом, пригибает к земле, ведь не каждый день становишься свидетелем гибели собственного государства.

Но всё же тишина эта не продлилась долго: кто-то в зале уже готов был выкрикнуть ту самую, почти магическую формулу, что превращает в пыль результаты переговоров, интриг и соглашений. Лишь одно слово, что перечеркнёт все достигнутое двумя канцлерами договорённости. Именно на него и рассчитывал епископ Гембицкий, соглашаясь едва ли не на все условия, навязанные Сапегой. И кто-то уже готов был произнести его, пустив прахом все мои усилия.

Но прежде чем нашёлся такой шляхтич, ведь никто не хотел лезть вперёд других, опасаясь мести литовских магнатов да и моей личной тоже, я первым обратился ко всем, собравшимся в Трёхколонном зале.

— Прежде чем кто-либо произнесёт veto, панове сенаторы и депутаты, — сказал я, — пускай вспомнит, что под стенами Варшавы стоит литовское и союзное ему прусское войско. И простоит оно здесь столько, сколько понадобится, чтобы утвердить все оглашённые паном Сапегой кондиции. И провиант, фураж, деньги оно будет брать с Варшавы и Мазовии, бремя содержания его падёт на плечи варшавян и мазовецкой шляхты.

О мужиках, которые на самом деле станут кормить нашу армию и есть кору деревьев и лебеду с голодухи, потому что самим хлеба не хватит, я не стал говорить, о таких мелочах на сейме не задумывались. Но и так мои слова заставили многих задуматься всерьёз. Сила — за Литвой и Пруссией, и за две недели наши армии оставят от Варшавы и Мазовии, если не разорённый, то уж точно подчистую ограбленный край. А ведь многие тут были как раз из мазовецкой, достаточно зажиточной шляхты, им ведь ближе всего ехать, да и в Варшаве родня или друзья есть, проще всего на сейм прорваться. Конечно, липки, разорявшие Мазовию, покинули коронные земли, но оставались лисовчики, которым я не спешил отдавать приказ возвращаться в Литву, держа их в осадном стане под стенами Варшавы. Очень уж хорошим они напоминанием всем о том, что может быть, если не удастся договориться.

— Чем скорее будут подписаны его величеством и утверждены сеймом изложенные паном Сапегой кондиции, — завершил свою речь я, — тем скорее литовское и прусское войска покинут Мазовию и пределы Польского королевства.

Рассерженный гул стих, уступив место тяжкому молчанию. Мне оставалось только добавить знаменитое «Vae victis», однако накалять обстановку ещё сильнее я не стал. Она и без моих слов была подобна бочке с порохом, а любое слово станет даже не фитилём, но ударом молнии.

И она ударила, но не в Трёхколонном зале, а на Замковой площади.

После говорили, что из королевского дворца выбежал всклокоченный шляхтич с простреленным лбом и заросшим бельмом глазом, рвал на себе волосы из чуприны и кричал безумным голосом:

— Панове, товарищи, братья, они, как иуды, продают там отчизну и бесчестят её! — надрывался он. — Кто имеет право отрывать от неё провинции, переходить к другому народу, отрекаться от своей крови⁈ Братья, это позор, измена, убийство, злодеяние!.. Спасите отчизну, братья! Именем Бога, кто шляхтич, кто честен, спасите родину-мать! Отдадим же свою жизнь за неё, не пожалеем головы! Лучше на свет было не родиться тому, кто теперь не отдаст своей жизни!.. Спасите родину-мать!

И эти крики безумца взорвали-таки бочку с порохом, в которую превратилась Варшава. На Замковой площади никто у шляхтичей оружия не отбирал, они тут же взялись за сабли и принялись с азартом резать друг друга. Литовцы, немцы, поляки — каждый сцепился с каждым, вспоминая старые обиды, отдавая старые и новые долги. Засверкала сталь, полилась кровь, и этого было уже не остановить ни солдатам варшавского гарнизона, ни рейтарам Козигловы.

Резня быстро выплеснулась с Замковой площади на улицы Варшавы. Кругом принялись рубиться литовцы и пруссаки, которых в столице было довольно много: приехавшие на сейм шляхтичи, солдаты магнатских отрядов и варшавяне, взявшиеся за оружие. Рубились отчаянно и жестоко. Это не было избиением, а быстро переросло в уличные бои, захлестнувшие всю Варшаву. Улицы её буквально истекали кровью, а трупы валялись кругом, зарубленные, растоптанные, разорванные на куски. Подчас и не поймёшь, кто это — поляк, литовец, пруссак или ещё кто, просто истерзанный, бесформенный ком человеческого мяса с торчащими белыми обломками костей. Многих после хоронили в безвестные могилы с крестами без таблички с именем-фамилией.

И тут настал второй звёздный час Александра Юзефа Лисовского. Пренебрегая приказом не входить в Варшаву, он повёл своих людей и ворвался в столицу с огнём и мечом. Первым делом подпалил несколько домов на окраине, а после его всадники, словно татары, промчались по улицам, рубя всякого, кто вставал на их пути или не убирался с него достаточно быстро. Объединившись с рейтарами Козигловы, Лисовский легко подавил сопротивление примкнувших к восставшим солдат варшавского гарнизона, и вот тут уже по улицам столицы потекли настоящие реки крови. Уж что-что, а наводить порядок самым жестоким образом полковник Лисовский не только умел, но и любил, ведь после резни всегда приходит черёд грабежа.

Как Варшава не сгорела в итоге, одному Господу Богу ведомо. Наверное, помогло заступничество Богородицы, ведь в самый жестокий час на улицы вышел примас Польши, архиепископ Гнезненский Войцех Барановский. Высоко подняв над головой список знаменитой иконы Ченстоховской Богоматери, он шёл по залитым кровью улицам крестным ходом, сперва в окружении служек и отряда особо рьяных в вере шляхтичей, двое из них поддерживали его под руки, не давая опустить икону. Они распевали псалмы и гимны, а в перерывах архиепископ принимался увещевать всех, кто творил на его глазах насилие, и порой даже залитые кровью по локоть руки лисовчиков опускались, и они бежали прочь, будто черти, не вынося лика Пречистой Девы.

В королевском же дворце в это время творились совсем другие дела, и многие из присутствующих при подписании договора, оглашённого Сапегой, и дополнительных протоколов к нему, включённых курфюрстом Бранденбургским Иоганном Сигизмундом, могли воскликнуть: «Vae victis», ибо в тот первый день сентября года одна тысяча шестисот одиннадцатого от Рождества Христова Речь Посполитая перестала существовать.

Так закончился последний и самый короткий в её истории сейм.