На Литовской земле

Глава 23 Белостокская бойня

Сражение, что разразилось под Белостоком, после называли не иначе как бойней, настолько жестоким и кровопролитным было оно. Хотя сперва, вроде, ничего не предвещало такого развития событий. Закончив ставить лагерь, король двинул на нас пехоту, в основном наёмников, прикрытых с флангов выбранцами. Как и наши, облачённые в венгерское платье лановые пехотинцы, вооружённые мушкетами, играли явно вспомогательную роль. Их поставили далеко не флангах, подперев более надёжными полками, тоже наёмными.

— Умно, — кивнул, увидев это, Ян Кароль Ходкевич, — даже если побегут, не страшно. Позади явно надёжные наёмные полки, на их дисциплине бегство выбранцов никак на скажется. А те если сделают один залп, уже хорошо. Большего от них не ждут.

— Попадётся ли ваш брат, пан гетман, — поинтересовался у него я, — в расставленную нами ловушку? Вам не кажется, что она слишком уж очевидна?

На бумаге, как обычно, всё выглядело идеально, теперь мне казалось, что оставленный клин свободной земли просто криком кричит о западне, расставленной там.

— Конечно, мой брат видит её, — согласился Ходкевич, — вот только выбора мы ему не оставили. Кавалерия, а вовсе не пехота, главная сила коронного войска, а значит он нанесёт удар. Просто такой сильный, что проломит любую нашу западню.

— И проломит? — спросил у него присутствовавший тут же Януш Радзивилл.

— По мысли моего брата обязательно, — кивнул Ходкевич. — Он будет бить всеми доступными силами.

— Швырнёт в атаку гусар? — усомнился тот.

— Сперва, конечно, отправит в разведку конных казаков или татар, — заявил Ходкевич, — а когда поймёт, с чем именно придётся иметь дело, вот тогда и гусария ударит.

Что ж, остаётся надеяться, что ловушка наша выдержит атаку крылатых гусар.

Тем временем передовые полки коронной армии подошли к нашим позициям. Оттуда по ним ударили пушки, и пехота, дав пару густых залпов по позициям артиллеристов, начала такое планомерное отступление.

— Густо палят, — заметил Радзивилл. — Пороху не жалеют.

А чего жалеть, не как в прошлый раз же, когда на коронную армию со всех сторон наскакивали лисовчики даже прежде чем первые полки перешли границу. Теперь они спокойно шли по польской земле, лисовчикам было чем заняться, а татары Кмитича, которых мы натравили на коронное войско, в коронные земли не заходили. Несмотря на всю дикость свою их мурзы — или кто там командовал липкинскими хоругвями, которые по традиции назывались чамбулами — придерживались определённых правил. Раз мы обороняемся, то к врагу лезть нельзя, вот как перейдут границу — станут законной добычей. Это лисовчикам все правила нипочём, а татарские мурзы понимали, что в случае поражения лишь так у них есть хоть какие-то шансы сохранить свои бунчуки и головы вместе с ними. Кмитич сразу сообщил мне об этом, когда я отдал ему приказ натравить липков на коронное войско, только что вышедшее из лагеря под Варшавой. Конфликтовать с и без того не сильно дисциплинированными липкинскими мурзами я не стал. Тут и память князя Скопина подсказывали, что к служилым татарам надо подход иметь, иначе никакого толку не будет. Они просто проигнорируют приказы, а то и против тебя сабли повернут. Поэтому ни о какой войне на вражеских линиях снабжения, вроде той, что лисовчики устроили в прошлый раз, и думать не приходилось.

Залпы, тем временем, создали на поле боя настоящую пороховую завесу, и пехота спокойно отошла от наших позиций под прикрытие собственной артиллерии. И почти сразу после этого началась артиллерийская дуэль.

Пушки с обеих сторон палили несколько часов кряду, швыряясь во вражеские позиции тоннами ядер, обычных и пороховых. Разбивали орудия, убивали прислугу, разносили в щепу лафеты, так что длинные щепки убивали людей, стоявших порой довольно далеко от разбитой пушки. Однако все эти громы, по сути, ни к чему не привели. Враг не слишком ослабил нашу артиллерию, что мы ему доказали, когда началось новое наступление пехоты. Но и нам не удалось нанести серьёзного урона противнику, лагерь его располагался за пределами досягаемости наших пушек. Так что толку от всех этих громов в этот раз было немного. Наверное, после такой подготовки пехота охотнее идёт в атаку на вражеские позиции. Кажется, там — то есть у нас — ничего живого остаться просто не может. Но нет, что наши артиллеристы тут же и доказали.

Стоило только двинуться пехотным полкам, как по ним открыли столь же ураганный огонь. Ядра проделывали просеки в рядах наступающих пикинеров, казалось, после каждого залпа валится не меньше десятка пик. Наёмным мушкетёрам и выбранцам доставалось не меньше.

— Сосредоточить огонь на флангах, — велел я. — Задайте перцу выбранцам, пускай разбегутся прежде чем дадут свой залп.

Конные пахолики умчались к позициям пушкарей, и вскоре те навели орудия на фланги, обрушив на лановую пехоту коронной армии настоящий шквал огня. Ядра косили замедлившихся, словно им в лицо ветер вдруг подул, солдат. Ряды выбранцов и без того не особенно ровные, теперь и вовсе шатались, строй держать унтерам было всё сложнее. Да что там строй держать, просто удерживать выбранцов им становилось всё тяжелее. Вчерашние крестьяне, лишь недавно получившие из казны мушкет и мундир (о том, что снабжать ланового пехотинца должна община никто уже не вспоминал, однако деньги за всё потом с этой самой общины сдерут уж точно), их худо-бедно научили маршировать и стрелять вместе с остальными, и вот они уже на поле боя, а прилетающие неведомо откуда ядра убивают вчерашних товарищей, с кем быть может ещё этим утром они из одного котелка хлебали и вместе тянули тяжкую для простого крестьянина солдатскую лямку.

Выбранцы начали разбегаться после третьего залпа, прицельно ударившего по флангам коронной армии. Поначалу бежали одни-двое, унтера успевали перехватить кое-кого, вернуть в строй или попросту прикончить, чтобы другим неповадно было. Но вот кто-то уже унтеру всадил нож в спину, и рванул прочь, отшвырнув мушкет и срывая на бегу синий выбранецкий кафтан. За ним второй, третий, и ещё, ещё, ещё. Выбранцы бежали уже десятками и остановить это бегство было бы невозможно. Унтера понимали, и спешили присоединиться к бегущим, чтобы не получить нож в спину, хотя и бегство вместе с остальными от этого не уберегало. Никто из солдат не любит младших командиров, ведь именно они поддерживают порядок и дисциплину самыми простыми и доходчивыми способами. Чаще всего кулаком в зубы.

А вот наёмная пехота показала отменную стойкость, и двигалась вперёд, несмотря на обстрел. Более того, между ровными квадратами пикинерских построений катили небольшие пушки, полуфунтовки, наверное, из которых принялись обстреливать уже нашу пехоту. Враг всё ближе подходил к валам и шанцам, где стояли наши пушки, и держать своих людей позади уже не было возможности.

Я не очень хотел пускать пехоту в бой, выводить её из-за укреплений. Однако у врага слишком большое численное преимущество, да и выучка наёмных солдат куда лучше, поэтому в лагере отсидеться не получится, придётся воевать в поле. Иначе нас просто зажмут внутри, подтянут пушки потяжелее и разнесут все шанцы, после чего начнётся штурм, а этого я допустить не хотел бы. В жестокой рукопашной схватке внутри разбитых укреплений у более опытных и стойких ландскнехтов коронного войска куда больше шансов против нашей армии. Поэтому придётся рисковать и выводить пехоту в поле. Под прикрытием пушек, обтыкавшись со все сторон испанскими рогатками, они будут чувствовать себе намного уверенней. Тем более что в наших шанцах и окопах имеется парочка весьма неприятных сюрпризов.

Король был в ярости. Он терпеть не мог, когда солдаты бегут с поля боя. Тем более когда они бегут, даже не дойдя до противника. Пускай это всего лишь выбранцы, ополчение, жалкая пародия на настоящих солдат, кое-как натренированная обращению с мушкетами. Стойкости от лановой пехоты никто и не ждал, рассчитывали на один залп, не больше. Однако они побежали намного раньше, отчего его величество пришёл в настоящую ярость.

— Придётся возродить среди выбранецкой пехоты, — заявил он, — древний римский обычай. Decimatio. Пускай каждый десятый из выживших будет казнён, тогда они будут знать, что их ждёт за бегство к поле боя. Девятеро других забьют их палками!

Александр Ходкевич решил не возражать королю, понимал, сейчас говорить что-либо бесполезно. Сигизмунд в ярости и вполне способен прямо тут же распорядиться о казни каждого десятого из вернувшихся в лагерь выбранцов. Учини король подобную расправу, и больше не вернётся никто из нестойкой, но всё же необходимой на поле боя пехоты. На наёмников у его величества денег уже катастрофически не хватает.

— Поглядите лучше на мятежную пехоту, ваше величество, — предложил ему гетман польный, указывая на неровный строй вражеского войска, выходящего из лагеря навстречу оставшимся на поле ландскнехтам.

— Они что же, вооружили пиками выбранцов? — удивился король, рассматривая врага в зрительную трубу.

— Весьма интересное решение, — кивнул Ходкевич, — вот только они не выстоят против ландскнехтов. И даже рогатки не помогут — пики у немцев попросту длиннее.

Пехотные хоругви медленно, но верно сошлись. Полевые пушки продолжали стрелять, однако били уже прицельно по наступающим солдатам коронного войска и выходящим ещё из лагеря последним мятежным выбранцам. Ядра уже не могли нанести серьёзного урона, однако после каждого удачного попадания движение строя замедлялось. В центре же шла жестокая рукопашная схватка. Ломались длинные пики, в дело шли шпаги, сабли и просто ножи. Люди отчаянно и жестоко резались друг с другом, позабыв на время обо всём человеческом, став подобными диким зверям. Катались по земле, лупили друг друга кулаками, шлемами, втыкали пальцы в глаза, рвали рты, выбивая зубы, выдирали целые клочья волос. Ни о какой правильно войне уже речи не шло, оба строя смялись, колыхались подобно морским волнам, и пока ни одной стороне удавалось взять верх. Что бы ни думали о нестойкости выбранцов король с Александром Ходкевичем, в этой безумной рукопашной схватке они показали себя в самой лучшей стороны, сдерживая натиск врага.

— Их можно обойти с фланга, — заявил король, указывая зрительной трубой на оставшееся ровным пространство. — Там мятежники не успели перерыть землю, как кроты, и есть где развернуться нашей кавалерии. Пошлите туда гусарскую хоругвь, пан гетман, и мы разобьём бунтовщиков ещё до полудня.

Ходкевич и сам видел эту полосу ровной земли, вот только она просто кричала о западне, рассчитанной именно на конницу. Ведь только кавалерия всегда была главной силой польского войска.

— Мятежники могли не успеть перерыть эту полосу земли, — кивнул гетман, — но лишь потому, что густо засеяли её «чесноком».[1]

— Отправьте туда татар, — отмахнулся король, — пускай проверят. Если всё чисто, то можно будет кинуть гусар во фланг мятежникам.

Весьма довольный своим решением король снова приник к зрительной трубе. Ходкевич и хотел бы пропустить слова его величества мимо ушей, но не мог — это был прямой приказ. Да и в сущности не такой уж глупый. Пускай лёгкая кавалерия, которая может попросту уйти из любой засады, проверит этот участок ровной земли. Даже если там и ждёт неприятный сюрпризец от этого, как говорят, гораздого на них московского князя, однако рискнуть татарами совсем не то, что рисковать панцирниками или тем более гусарскими хоругвями. На самом деле Ходкевич предпочёл бы отправить туда всадников посполитого рушения, хоть какой-то от них будет толк, однако те давно объявили конфедерацию по причине невыплаты жалования, и вряд ли выполнят даже королевский приказ. Дураков среди них не было. Были ещё дубенские конфедераты, вот только после гибели старого полковника Станкевича в их рядах не было единства, да и пыл его мало кто разделял. Они теперь мало отличались от остальных ополченцев-шляхтичей, разве что денег не требовали в память о старом полковнике, который всегда призывал их драться во искупления тяжкого греха князя Острожского, павшего и на их плечи. И всё равно, прямиком в открытую ловушку послать их теперь уж точно не выйдет. А значит, придётся иметь дело с татарами, а это гетман польный не особенно любил.

А всё потому, что к татарскому мурзе, присланному из Крыма в помощь полякам, пришлось ехать самому. Мурза, командовавший ими, несмотря на относительную молодость, оказался удивительно самоуверенным и вёл себя едва ли не как завоеватель. С ним требовалось вести переговоры лично гетману, ни от кого больше он приказов не принимал. Поэтому Ходкевичу пришло терять время и ехать прямиком в ставку Кантемир-мурзы, присланного из Крыма ханом Джанибек-Гиреем, которому король ещё перед первым походом разумно отправил богатые подарки в Бахчисарай и поздравил его с победой в небольшой усобице. По весне же в Польшу прибыл сильный отряд татар во главе с наглым Кантемиром-мурзой. Тот, как показалось Ходкевичу, воспринимал это как не слишком почётную ссылку, как будто его убрали из Крыма вместе с самыми ретивыми головорезами, которые и после замятни не желали успокаиваться и прятать до поры сабли в ножны.

— Приветствую тебя, воинский начальник, — произнёс Кантемир-мурза, — с чем ты приехал к нам? Когда дашь приказ ударить на этих слабаков? Кони у меня застоялись, а сабли уже сами просятся в руки.

— Вот, — указал булавой Ходкевич на полосу ровной земли, — идите туда, и ударьте во фланг пехоте мятежников. На их плечах вы сможете первыми ворваться в лагерь и взять всё, что успеете до нашего подхода.

— Красиво говоришь, — рассмеялся Кантемир-мурза, — но думаешь я слепой? Это место просто кричит всем: «Иди сюда, здесь западня!». Нет, воинский начальник, не пойдём мы туда. Там смерть.

— Верно, — сменил тактику Ходкевич, поняв, что легко провести мурзу не удастся, — там смерть. Но какая? Узнай это для нас. Проведи там своих татар. Только ты можешь сделать это, Кан-Темир.

Ходкевич отлично знал, как правильно произносится имя этого знатного мурзы, и постарался проговорить его на татарский манер. Знал он и прозвище, которое тот дал самому себе, но пока придержал лесть. Всё хорошо в меру и вовремя.

— Если твой король просит об этом, — кивнул Кантемир-мурза, — я сделаю.

Он обернулся к своим татарам и выкрикнул что-то на гортанном их наречии, которое Ходкевич понимал с пятого на десятое. Вроде бы что-то о том, что без них не справятся и надо принести победу. В ответ татары дружно рассмеялись, а после раздались приказы. В их рядах запели трубы, застучали барабаны, иные татары взывали по-волчьи, другие начали уже кричать «Алла! Алла!». Под эту жуткую какофонию союзные полякам чамбулы лёгкой татарской конницы двинулись в опасно-ровному участку земли.

[1] Чеснок (рогульки железные, помётные или подмётные каракули, триболы, триволы, «Троицкий чеснок») — военное заграждение. Состоит из нескольких соединённых звездообразно острых стальных штырей, направленных в разные стороны. Если его бросить на землю, то один шип всегда будет направлен вверх, а остальные составят опору. В основном, у самого распространённого типа концы четырёх штырей соответствовали вершинам правильного тетраэдра. Заграждение из множества разбросанного чеснока было эффективно против конницы, применялось также против пехоты, боевых слонов и верблюдов. Длина каждого стержня около 5 сантиметров, толщина у основания 0,8–1 см. Стержни могут оканчиваться зазубринами, как рыболовные крючки. Весьма опасное, внушавшее страх кавалерии, приспособление «завоевало» право появляться в гербах иностранных дворян

Тёмная масса лёгкой татарской конницы наших врагов двинулась в обход баталии к оставленной ровной полосе земли. Я не думал, что у короля найдётся столько татар. Липки жили на территории великого княжества Литовского и приносили присягу именно великому князю, а не королю Польши. Речь Посполитая для них была пустым звуком. Но как меня просветили более сведущие люди да и память князя Скопина помогла, это были не липки, а натуральные крымские татары, присланные ханом на помощь королю.

Я рассчитывал, что по подозрительному участку отправят прогуляться панцирных казаков, на лёгкую кавалерию в стане врага после того, как наши посланники сумели таки зажечь Сечь, а следом за ней Русское и Киевское воеводства, я не особенно рассчитывал. Но татары не спутали мне карт, пускай будет лёгкая кавалерия. Мне всё равно кого сейчас ловить на живца.

— Пан Януш, гетман, — обратился я сразу к обоим командирам, — оставляю баталию на вас. Мне нужно самому переговорить с выбранцами.

Конечно, унтера уже знают, на какой риск придётся идти нескольким отборным полкам лановой пехоты. Но сами выбранцы, конечно, ещё не в курсе, и именно я должен всё им рассказать. Они идут пускай и не на верную смерть, однако манёвр им предстоит выполнить пускай вроде бы и несложный и даже, если цинично взглянуть, привычный выбранецкой пехоте. Однако одно дело бегство настоящее, а совсем другое — притворное, которое ни за что не должно перейти в настоящее. Можно сказать, от этих хоругвей зависит если не судьба всего сражения, то уж точно очень и очень многое.

Поэтому я решил переговорить с ними сам, чтобы видели, великий князь сам отправляет их в бой. Подобные речи воодушевляют солдат и они делают несколько больше, нежели сами от себя ожидают. А именно этого я сейчас мне от выбранцов и жду.

— Солдаты! — выкрикнул я, выехав перед строем. Никто и никогда не звал лановую пехоту солдатами, это было слово для профессионалов, а не для ополченцев, вчерашних мужиков, кое-как обученных стрелять из мушкета. — Сегодня вам придётся пройти тысячу шагов. Лишь тысячу шагов, а после один раз выстрелить в татар. — Я махнул рукой за спину. — Вы видите, они движутся словно туча саранчи. Вам не выстоять против них, но вам и не нужно! Дайте один залп и бегите, а по дороге обратно открывайте сумы, что раздали вам, и швыряйте за собой рогульки. — Мало кто из выбранцов знал слово «чеснок», в том смысле что я мог бы вложить в него, но память князя Скопина подсказала более понятное всем словцо. — И поглядим как татары запляшут на этом поле. Вперёд, выбранцы! Покажите как вы умеете бегать!

Многие в строю лановой пехоты рассмеялись. Шуточки про быстроногих ополченцев в синих венгерских кафтанах ходили по обеим армиям. Но теперь я обратил их слабость в силу, и они смеялись вместе со мной.

— Тодор, — никому другому не мог я доверить командование выбранецкими хоругвями, получившими столь непростую задачу, — командуй!

— Напшут! — заорал во всю лужёную глотку Тодор Михеев. — Ружь![1]

Он не утруждал себя командованием на знакомом мне языке, да и вряд ли вчерашние крестьяне могли бы понять его.

Я отъехал в сторону, пропуская выбранецкие хоругви. Шагали они не совсем в ногу, то и дело кто-то сбивался. Ряды тоже так и норовили пойти волной, однако опытные унтера из ветеранов того же Московского похода и прочих войн, что вела Литва в составе Речи Посполитой, быстро возвращали строю хотя бы минимально божеский вид.

Проводив выбранцов, я вернулся к гетману с князем Янушем, и снова приник к окуляру зрительной трубы.

[1] Вперёд! Марш! (искаж. пол. бел.)

Увидев, кого выставляют против его людей, Кан-Тимур едва не рассмеялся в голос. Он отлично знал, кто такие ополченцы в голубых кафтанах. Они не годились даже на ясырь,[1] сразу за них ничего не выручить, а тащить в Кафу на рынок не выйдет, пока не будет гонца из Бахчисарая с приказом возвращаться. Так что все пойдут под нож, так решил Кан-Тимур, прозванный Кровавым мечом.

— Никого не щадить! — выкрикнул он приказ. — Ясырь не брать! У кого увижу в руках аркан, сам голову срублю!

И толкнул пятками своего резвого бахмата.[2] Остальные всадники последовали за ним, на полном скаку вынимая из саадаков луки и накладывать стрелы на тетиву. Те же, кто победнее выхватили сабли и булавы, чтобы обрушить их на головы синих курток, как звали татары выбранцов.

Стрелы засвистели в воздухе, заставляя то одного, то другого выбранца повалиться ничком. Никаких доспехов, даже самых простых ни у кого из них было, даже головы прикрывали лишь шапки-магерки,[3] такие ни от сабли ни от деревянной булавы с ослиной челюстью, какими вооружены были самые бедные татары, не спасут. И всё же лановые хоругви шли навстречу несущейся уже на рысях татарской орде. Несмотря на стрелы и страх перед воем и дикарским свитом всадников крымских степей. Тем более страшным, что едва ли не все выбранцы отлично знали, что такое татарский набег, предварявшийся всегда таким вот залихватским свистом и волчьим воем.

— Веселей шагай! — покрикивал на них Тодор Михеев, шедший вместе с выбранцами. — Выше головы! Смелого и старуха боится. И стрела мимо летит.

Как будто подтверждая его правоту татарская стрела прошила насквозь тулью его шляпы. Несмотря на любовь к Родине и показное литвинство Тодор продолжал одеваться в немецкое платье. Был он кальвинистом и вера не позволяла ему носить иное, по крайней мере, так он сам для себя считал. На ходу сняв шляпу, Тодор выдернул стрелу, переломил её и швырнул под ноги.

— Вот и вся татарская удаль! — выдал он первое, что пришло в голову.

Слышавшие его унтера и шагавшие рядом выбранцы рассмеялись не бог весть какой шутке. И приподнятое их настроение передалось остальным. Строй хоругвей как будто сам собой подровнялся, шагать все стали в ногу, сбивавшихся было уже не так много и они быстро исправлялись сами до того как до них добирались унтера.

— Они смеются! — выпалил скакавший рядом с Кан-Темуром Метин-бей, дальний родич его из младшей ветви Мансуров. — Клянусь Аллахом, неверные смеются нам в лицо!

— Так вскрой им горло, Метин, — отмахнулся Кан-Темир, который и без него отлично видел смех шагавших навстречу его чамбулам синих курток. — Залей кровью их синие куртки, чтобы не думали больше улыбаться, как увидят нас.

— Алла! Алла! Алла! — ястребом заклекотал Метин-бей, отчего Кан-Темир, не любивший пустых да ещё и преждевременных криков, скривился, будто от зубной боли. Однако отчаянный, лихой рубака даже не заметил этого. Он уже дождаться не мог, когда же пустит жалким неверным кровь. — Алла! Алла! Алла!

Крики и волчий вой татар пугали, однако унтеров выбранцы боялись больше врага, как и положено. Тем более что стрелы уже почти никто из татар не пускал, все взялись за сабли. Они уже пустили своих низкорослых, но резвых бахматов в галоп, чтобы обрушится на неровный строй лановых хоругвей.

— Стой! — скомандовал Тодор. — Фитиль пали!

У всех пищали были забиты ещё перед тем, как они выступили из стана. Теперь осталось только распалить фитили и дать залп. Но как же непросто сделать это, когда на тебя во все опор несётся масса страшной, завывающей по-волчьи, татарской конницы.

— Фитиль крепи! — командуют унтера, и руки выбранцов натренированные сотнями и сотнями повторений сами собой, без участия головы, проделывают привычные движения.

— Все разом! — снова командует Тодор. — Прикладывайся!

Три шеренги выбранцов прижимают к плечам приклады мушкетов, зажжённые фитили уже тлеют в жаргах-серпентинах. Все ждут следующей команды, и Тодор Михеев отдаёт приказ.

— Все разом! Полку крой! — И следом. — Па-али!

Сотни мушкетов выплёвывают в несущихся татар огонь и свинцовую смерть. Летят прочь из сёдел лихие всадники, что мгновение назад хотели одного — бить, рубить, убивать! Валятся, как подрубленные, кони, получившие свинцовую пилюлю с убойного даже для такого сильно создания, как лошадь, расстояния. Первая волна как будто захлёбывается, но за ней несётся следующая, и до того, как она захлестнёт не слишком стройные ряды лановой пехоты, никто не успеет перезарядить мушкет.

— Все разом! — выкрикнул надсаживая лужёную глотку Тодор Михеев. — Кругом! Бегом!

Выбранцы развернулись кто как смог, тут уже никто строя не держал, и кинулись прочь от налетающих сзади татар.

— Сумы! — орал Тодор, и ему вторили унтера. — Сумы отрывай! Рогульки! Чеснок! Сыпь! Сыпь! Сыпь!

Стоявшие в первых рядах, а теперь бежавшие последними, самые стойкие из выбранцов, отобранные лично Тодором Михеевым и его доверенными унтерами, открыли увесистые сумы со стальными рогульками, выданные им ещё до выступления. На землю за собой они швыряли их целыми пригоршнями, густо засевая её едва ли не прямо под копытами татарских коней.

Увлечённые погоней татары не заметили странных движений бегущих выбранцов, они уже готовы были рубить с седла, проламывать головы тяжёлыми дубинками. Раз нельзя брать ясырей, так хоть душу отвести в кровавой потехе. Что может быть милее для мужчины⁈

И тут лошади они начали спотыкаться. Животные кричали почти человеческими голосами, столько боли было в их криках, когда в неподкованные копыта их вонзались стальные острия рогулек. Всадники вылетали из сёдел, падали прямо под копыта коней. Многие скакуны не могли удержаться на ногах, и валились на землю, подминая под себя седоков, не успевших вовремя выдернуть из стремян ноги. Кое-кто успел-таки добраться до бегущих выбранцов, обагрил саблю кровью или вышиб кому-то мозги дубинкой, но таких было мало и они тоже находили свою судьбу. Бегущие выбранцы всё густо засеяли рогульками, проскочить мимо было невозможно.

— Стоять! — заорал Кан-Тимур, видя как споткнулся отменный жеребец Метин-бея, а сам его дальний родич полетел через конскую голову и распластался на земле. — Стоять всем! Прочь! Прочь! Уходим!

— Помоги! — прохрипел Метин-бей. — Спаси, Кан-Тимур! — Он тянул к нему руку. — Кровью Мансуров заклинаю, спаси!

— Хватайся за стремя, — кровь не водица, родича надо выручать. — Но коня сдерживать не буду.

— Век не забуду! — выпалил Метин-бей, подскакивая на ноги и цепляясь за стремя кантемирова коня. — Век не забуду!

Сам Кровавый меч, что не успел сегодня обагрить свою саблю, пустил скакуна галопом прочь. А за ним последовали чамбулы. Те, кто остался в седле и чьи кони, пускай у многих и охромевшие, ещё могли несли седоков.

Его величество едва зрительную трубу под ноги не швырнул, увидев как повернули татары.

— Проклятые трусы! — выпалил он. — Чего они испугались⁈ Выбранцов!

Лановые же хоругви, ещё минуту назад отступавшие в полном беспорядке, снова строились в ряды и готовились дать залп в спину отступавшим татарам.

— «Чеснок», ваше величество, — пояснил Ходкевич, который сразу понял, что случилось. — Бегущие выбранцы густо засеяли всю землю за собой «чесноком», и татары просто не сумели добраться до них. Смотрите, ваше величество, — указал он зрительной трубой на строящихся выбранцов, — они не делают ни шагу вперёд, чтобы и самим не напороться на рогульки.

Получить острый шип в ногу было одинаково неприятно и коню и человеку.

Тем временем выбранцы дали-таки залп в спину бегущим татарам, совсем расстроив их лаву, да так и остались стоять. Лишь откуда-то из лагеря обслуга потащила к их позиции испанские рогатки, да покатила несколько лёгкие пушчонок. Теперь взять их будет совсем непросто.

[1] Ясырь (тур. esir — узник войны, от араб. أسير ['асӣр]) — пленные, которых захватывали турки и крымские татары во время набегов на украинские, русские, польские, валашские, молдавские земли, а также калмыки, ногайцы и башкиры во время набегов на оседлые поселения Поволжья, Урала и Сибири с XV — до середины XVIII века

[2] Бахмат — низкорослая татарская лошадь

[3] Магерка (пол. magierka от венг. magyar) — старинный русский, венгерский, беларуский и польский головной убор, валяная белая шапка (еломок, шеломок, тулейка), тулья без полей

Я больше не глядел на фланг, где встали, обтыкавшись для верности испанскими рогатками выбранцы. Сейчас от них ничего не зависит, они сделали ровно то, что должны были, за что честь им и хвала. Победим, я снова проедусь перед их строем, поблагодарю всех. Надо бы ещё имена погибших узнать, когда назову их перед строем, это произведёт впечатление на оставшихся в живых. Трюк простой, тем более что погибших не так и много, очень уж быстро бежали от татар выбранцы, а люди чувствуют, что военачальник знает каждого едва ли не в лицо. Но об этом думать ещё рано — победить бы.

В центре дела наши шли не так чтобы хорошо. Ландскнехтов, переданных курфюрстом, я оставил в резерве, пока справлялись своими силами. Выбранцы с пиками, прижатые спиной в валам и шанцам, проявляли просто чудеса стойкости, бежать-то всё равно некуда. Мушкетёры прикрывали их с флангов, то и дело попадая под страшные, слитные залпы врага. После них на земле оставались лежать с десяток тел, если не больше. В ответ выбранцы с пищалями палили густо, но не так слитно, и жертв среди ландскнехтов было куда меньше. Иногда даже после того, как рассеивался дым, вражеские шеренги стояли, не потеряв никого. Не сказать, что это добавляло боевого духа нашим ополченцам, однако они держались.

— Это только вопрос времени, — покачал головой князь Януш Радзивилл. — Лановая пехота не выстоит против опытных ландскнехтов, даже если поставить её на такой позиции, откуда не сбежать. Они побегут через шанцы и на валы, прямо на наши пушки. А на плечах их туда ворвётся враг.

Рукопашная уже кое-где смещалась к позициям наших пушек, однако приказа затинщикам дать залп я не отдавать не спешил. Они должны перебить как можно больше врагов, желательно вовсе рассеять их первые линии, хотя это уже прямо фантастика. Настолько везти нам просто не может. Не может — и точка! Надо полагаться на реальные возможности людей и оружия, а не на слепую удачу. Повернётся лицом — хорошо, нет, так и без неё надо выигрывать.

— Пушки заряжены картечью, — ответил я, — и выбранцы знают это. Побегут на валы и в шанцы, их оттуда приголубят в упор. Врагу тоже достанется, так что жертва их напрасной не будет.

— И потому наших ополченцев должно остаться как можно меньше, — мрачно пошутил князь Януш, — чтобы побольше картечи досталось коронным наёмникам.

Железная, беспощадная логика войны. К сожалению, несмотря на ухмылку, князь был прав. Чем больше погибнет выбранцов, тем больше будет жертв залпа картечью из пушек и тяжёлыми пулями из затинных пищалей. Однако стойкость наших ополченцев не могла не вызвать уважения. Они дрались и умирали на позициях, их теснили, кое-где уже начали выдавливать на валы и в шанцы, однако никто не бежал. Как мне кажется, никто ни у нас ни тем более в коронном войске не ожидал подобного мужества со стороны простых ополченцев, вчерашних крестьян. Однако они сражались за свою землю, за свои жизни и коли гибли, так старались жизнь свою подороже продать. Этим выбранцы напомнили мне бывших посошных ратников, собранных мной в первые солдатские полки. Те же мужество и стойкость, которых не ожидали от них ни наши воеводы (да и сам я тоже, что уж греха таить), ни враги.

— Жаль, — проговорил словно само себе под нос Ходкевич, — жаль не оставили прохода для кавалерии. Если получится отбиться, обратить коронную пехоту в бегство, так ударили бы конницей. Вот тогда случился бы полный разгром.

— Случился бы, — кивнул я, — да только наш. Думаете, король или брат ваш, получивший булаву гетмана польного, проглядели бы эти проходы? А коли бы проглядели, кто им помешает кинуть навстречу нашей свою конницу. И как думаете, каков был бы исход такой конной схватки?

— У нас есть, вашими же стараниям, Михаил Васильич, — возразил Ходкевич, — что противопоставить польской коннице. Мы смогли бы удивить их, даже рассеять быть может.

— Рассеять, — согласился я, — а нам нужен разгром. Из-под Гродно Жолкевский с Вишневецким увели армию, большая её часть сейчас стоит там. — Я указал на поле боя. — Я не хочу давать Жигимонту ещё один шанс. Здесь и сегодня, быть может, завтра мы должны не просто разбить коронную армию, но разгромить её. Оставить лишь память от славы польского оружия, что впредь король позабыл дорогу на литовскую землю.

Кажется, мои слова произвели на Ходкевича впечатление. Он ничего не ответил и поднёс к глазу окуляр зрительной трубы. Я последовал его примеру.

Теперь главное не пропустить момент. Как только выбранцы начнут поддаваться, окажутся на грани бегства, нужно отдать приказ отступать за шанцы и валы. Чтобы достигнуть максимальной эффективности ещё одного подготовленного для врага сюрприза.

Нервозность короля передалась его скакуну. Отлично выезженный аргамак под его величеством то и дело принимался приплясывать на месте, переступая длинными ногами. Король усмирял его твёрдой рукой, в такой стране как Речь Посполитая, правитель не может не быть искусным наездником. Подобную слабость простят только глубокому старику.

— Когда же, — повторял его величество, — когда же эти хвалёные немцы справятся с проклятыми выбранцами.

Ещё сильнее его злило упорное сопротивление литовской лановой пехоты, в то время как польские выбранцы показали себя далеко с не лучшей стороны. И теперь исход боя во многом зависел от наёмников. Те же старались изо всех сил, однако сладить с оказавшимися прямо-таки невероятно упорными литовскими выбранцами пока не могли. Ломались пики, люди остервенело убивали друг друга, то и дело фланги окутывались настоящими облаками густого порохового дыма, рявкали пушки, ядра выбивали в рядах солдат с обеих сторон настоящие просеки — стреляли-то с убойной дистанции. Однако к победе коронное войско не было ни на шаг ближе, нежели в самом начале боя.

— Они побегут, — повторял словно молитву король. — Должны побежать. Это ведь выбранцы. Чёртова лановая пехота, хуже которой нет в Речи Посполитой.

— Побегут, — соглашался с ним Александр Ходкевич, — но когда, вот вопрос. Их сопротивление и без того дорого обошлось пешим хоругвям. Как бы ландскнехты не отказались и дальше воевать за нас, ведь денег, чтобы купить их верность, несмотря на потери, в казне нет.

Королю не слишком понравилось это напоминание. Белосток оказался ловушкой, куда он угодил вместе со всем своим войском. Даже если победа будет за ним, в самом городишке нечего брать, а Гродно придётся штурмовать хотя бы и ради военной добычи. Этот мальчишка, московский князь, снова обвёл его вокруг пальца, однако думать об этом поздно, снявши голову, как говорится… Теперь нужно побеждать и бросать конницу в рейд на Гродно, чтобы постараться с наскока захватить город, а прежде ещё бы взять обоз мятежников. Уж там-то добычи будет достаточно, чтобы удовлетворить хотя бы первую потребность ландскнехтов в золоте.

Король снова приникал к окуляру и убирал его, не в силах глядеть на упорное сопротивление литовской пехоты. Ему оставалось только зубами скрипеть.

— Всё же царица на поле боя — это кавалерия, — говорил король, чтобы хоть как-то унять нервы. Ему страстно хотелось выпить. Но пить посреди сражения он не стал бы, разве что после очевидной победы со всеми старшими офицерами. Сейчас же момент был совсем не подходящий для вина, как бы его ни хотелось. — У меня на родине с недавних пор ею почитают пехоту, но была бы возможность ударить панцирным казакам, даже не гусарам, не шляхетскому ополчению, и исход боя был бы решён ещё много часов назад. Пехота же способна лишь бессмысленно толкаться друг с другом без видимого результата.

Ходкевич мог бы поспорить с королём насчёт отсутствия результата. Он даже с такого расстояния в окуляр зрительной трубы видел трупы, устилавшие поле боя. За каждый шаг коронным хоругвям приходилось платить кровью, и платить по самому высшему разряду.

Но вот грянул очередной слитный залп немецких мушкетёров. Их поддержали подтащенные из ближнего тыла полевые орудия. И шеренги литовских выбранцов дрогнули.

— Вот! — выпалил король. — Началось!

В самом деле началось. Трубачи запели сигнал к отступлению, унтера больше не пытались удержать ополченцев на месте, теперь они заставляли их сохранять хоть какое-то подобие порядка и строя при отступлении. А это было очень непросто.

— Сейчас, — хлопнул себя кулаком по раскрытой ладони король, — вот сейчас бы ударить гусарам! Да что там гусарам, как я говорил уже, панцирным казакам да шляхетскому ополчению. Тут бы конец пришёл всему этому нелепому фарсу.

Но противник не дал им возможности атаковать кавалерией, и потому оставалось ждать, когда уставшие, но ободрившиеся из-за отступления врага, ландскнехты соберутся и устроят натиск на полевые укрепления.

— Отправьте людей в дубенским конфедератам, — велел король. — Пускай, если желают оправдать предательство своего сюзерена, князя Острожского, ударят всей пехотой, что осталась у них.

Гетман и сам хотел поступить также. Он даже подивился прозорливости его величества. Тот явно разбирался в людях, пускай и несведущ был в военном деле. Однако именно сейчас и пришёл черёд ввести в бою последний пехотный резерв, что оставался в коронном войске.

Пахолики тут же умчались в расположение конфедератов, и вскоре король уже с удовольствием наблюдал, как оттуда выступили хоругви ландскнехтов Юзефовича и пеших казаков Гошица. Им сильно досталось при Гродно, однако после они смогли пополнить свои ряды за счёт недовольных из литовской земли. Тех было пускай и не слишком много, однако на пополнение рядов конфедератских хоругвей какое-то число всё же нашлось. И даже не так уж мало.

— Ставлю дукат против ломанного медяка, — провожая их взглядом, заявил король, — что до исхода часа, бой будет идти уже в шанцах и на валах. А до заката мы возьмём и сам этот жалкий городишко.

Ходкевич пари не принял, несмотря на то, что были у него серьёзные сомнения в том, что король прав в своих хвастливых и чересчур оптимистичных утверждениях.

— Смотрите же, пан Александр, — решительно заявил король, прикладывая окуляр к глазу. — Смотрите. Сейчас будет на что поглядеть.

И тут его величество оказался прав.

Много доводилось мне слышать залпов, однако ни один из нынешнего века и близко не походил на те, что однажды услышали мы в двадцать первом, когда наша артиллерия отрабатывала по вражеским позициям. Тогда нас везли на учебный полигон, и, как я сейчас понимаю, водитель специально решил проехаться поближе к батарее стапятидесятидвухмиллиметровых «Гиацинтов», как раз когда те открыли залповый огонь по врагу. Тогда мне казалось, что голова лопнет, а из лёгких, после каждого выстрела орудий, запросто выбьет воздух. Водитель, наверное, только посмеивался в кабине. Он-то, видимо, был человек тёртый и для него вся эта канонада была не в новинку, не то что нам, вчерашним штатским, мобилизованным — лановой пехоте двадцать первого века.

Но сегодня, когда разом плюнули во врага, лезущего на валы и в шанцы, несколько сотен орудий, а к ним присоединились затинщики со своими тяжёлыми пищалями, чьи пули отрывали руки-ноги-головы, пробивали в телах дыры такого размера, что в них кулак просунуть можно, я едва с коня не свалился, так живо напомнило мне это тот самый залп «Гиацинтов» в двадцать первом веке. Что же творилось сейчас на валах и в шанцах, затянутых настоящим облаком порохового дыма, я даже думать не хотел. Это, наверное, самая настоящая кровавая вакханалия, иного слова не подберёшь.

Унтера, командовавшие пехотой, были людьми действительно со стальными яйцами. Они не терялись в этом кровавом пороховом кошмаре, и продолжали командовать, заставляя выбранцов следовать примеру более опытных наёмных мушкетёров, переданных мне курфюрстом. Пришло время им сыграть свою роль.

Унтера орали команды, помогали самым нерасторопным, ставя их в общий строй. Позади шеренг опытных наёмников выбранцы с пищалями, которых сумели собрать после отступления, спешно заряжали их, готовясь дать ещё один залп. Но пока дело за немецкими мушкетёрами. И они отработали, что называется, на все деньги. Каждый потраченный на них курфюрстом медяк отработали, ничего не скажешь. За пушечным залпом, поддержанным пищальниками, выстрелили шеренги наёмных мушкетёров. Словно здоровенный кусок грубой дерюги рванули со всей силы, от души.

Даже там, где стояли мы с князем и гетманом, окружённые пахоликами, готовыми в любой момент сорваться с поручением, стало тяжеловато дышать от пороховой гари. Что же творилось сейчас на валах и в шанцах, куда несмотря на самый настоящий расстрел продолжали наступать коронные наёмники, такие же немцы, как те, кто сейчас оборонял их, представлять не хотелось.

Благодаря жесточайшей муштре выбранцы не слишком уступили наёмникам, когда дошло до перестроения, и по команде дали ещё один залп. Прямо в лица лезущим на валы врагам. Успевшие перезарядить свои пищали затинщики ждали пушкарей, чтобы снова выстрелить вместе с ними. Это усилит сокрушительную мощь общего залпа. Выбранцы же тем временем снова перестраивались, вперёд выходили ландскнехты с уже готовыми к стрельбе мушкетами.

Третий залп оказался самым сильным. Пушки, затинные пищали и мушкеты — смертоносное трио войны семнадцатого столетья пропели в унисон. Картечь и тяжёлые пули просто смели забравшихся на валы и лезущих в шанцы коронных ландскнехтов. Сколько их полегло в единый миг — бог весть. Но именно это сломило врага. Приступ захлебнулся, и вражеская пехота покатилась прочь от валов. Почти без порядка. Иные сбивались в кучки, отступали плечом к плечу, спиной вперёд, но куда больше было таких, кто бросал оружие и спешил покинуть поле боя до следующего залпа. А уж он-то не заставил себя ждать.

Воодушевлённые победой выбранцы под громкие крики и отборную ругань унтеров забрались на валы и пальнули в спину отступавшим ландскнехтам. Туда же выкатили лёгкие полевые орудия, с такими легко и пара человек управится, и пушкари принялись стрелять по сохранившим порядок кучкам вражеской пехоты. Они, понятное дело, отступали куда медленнее бегущих и мишень представляли собой почти идеальную. Тут даже не слишком опытные пушкари попадали не со второго-третьего, так с пятого раза.

Много доводилось мне слышать залпов, однако ни один из нынешнего века и близко не походил на те, что однажды услышали мы в двадцать первом, когда наша артиллерия отрабатывала по вражеским позициям. Тогда нас везли на учебный полигон, и, как я сейчас понимаю, водитель специально решил проехаться поближе к батарее стапятидесятидвухмиллиметровых «Гиацинтов», как раз когда те открыли залповый огонь по врагу. Тогда мне казалось, что голова лопнет, а из лёгких, после каждого выстрела орудий, запросто выбьет воздух. Водитель, наверное, только посмеивался в кабине. Он-то, видимо, был человек тёртый и для него вся эта канонада была не в новинку, не то что нам, вчерашним штатским, мобилизованным — лановой пехоте двадцать первого века.

Но сегодня, когда разом плюнули во врага, лезущего на валы и в шанцы, несколько сотен орудий, а к ним присоединились затинщики со своими тяжёлыми пищалями, чьи пули отрывали руки-ноги-головы, пробивали в телах дыры такого размера, что в них кулак просунуть можно, я едва с коня не свалился, так живо напомнило мне это тот самый залп «Гиацинтов» в двадцать первом веке. Что же творилось сейчас на валах и в шанцах, затянутых настоящим облаком порохового дыма, я даже думать не хотел. Это, наверное, самая настоящая кровавая вакханалия, иного слова не подберёшь.

Унтера, командовавшие пехотой, были людьми действительно со стальными яйцами. Они не терялись в этом кровавом пороховом кошмаре, и продолжали командовать, заставляя выбранцов следовать примеру более опытных наёмных мушкетёров, переданных мне курфюрстом. Пришло время им сыграть свою роль.

Унтера орали команды, помогали самым нерасторопным, ставя их в общий строй. Позади шеренг опытных наёмников выбранцы с пищалями, которых сумели собрать после отступления, спешно заряжали их, готовясь дать ещё один залп. Но пока дело за немецкими мушкетёрами. И они отработали, что называется, на все деньги. Каждый потраченный на них курфюрстом медяк отработали, ничего не скажешь. За пушечным залпом, поддержанным пищальниками, выстрелили шеренги наёмных мушкетёров. Словно здоровенный кусок грубой дерюги рванули со всей силы, от души.

Даже там, где стояли мы с князем и гетманом, окружённые пахоликами, готовыми в любой момент сорваться с поручением, стало тяжеловато дышать от пороховой гари. Что же творилось сейчас на валах и в шанцах, куда несмотря на самый настоящий расстрел продолжали наступать коронные наёмники, такие же немцы, как те, кто сейчас оборонял их, представлять не хотелось.

Благодаря жесточайшей муштре выбранцы не слишком уступили наёмникам, когда дошло до перестроения, и по команде дали ещё один залп. Прямо в лица лезущим на валы врагам. Успевшие перезарядить свои пищали затинщики ждали пушкарей, чтобы снова выстрелить вместе с ними. Это усилит сокрушительную мощь общего залпа. Выбранцы же тем временем снова перестраивались, вперёд выходили ландскнехты с уже готовыми к стрельбе мушкетами.

Третий залп оказался самым сильным. Пушки, затинные пищали и мушкеты — смертоносное трио войны семнадцатого столетья пропели в унисон. Картечь и тяжёлые пули просто смели забравшихся на валы и лезущих в шанцы коронных ландскнехтов. Сколько их полегло в единый миг — бог весть. Но именно это сломило врага. Приступ захлебнулся, и вражеская пехота покатилась прочь от валов. Почти без порядка. Иные сбивались в кучки, отступали плечом к плечу, спиной вперёд, но куда больше было таких, кто бросал оружие и спешил покинуть поле боя до следующего залпа. А уж он-то не заставил себя ждать.

Воодушевлённые победой выбранцы под громкие крики и отборную ругань унтеров забрались на валы и пальнули в спину отступавшим ландскнехтам. Туда же выкатили лёгкие полевые орудия, с такими легко и пара человек управится, и пушкари принялись стрелять по сохранившим порядок кучкам вражеской пехоты. Они, понятное дело, отступали куда медленнее бегущих и мишень представляли собой почти идеальную. Тут даже не слишком опытные пушкари попадали не со второго-третьего, так с пятого раза.

Король на удивление остался спокоен. Александр Ходкевич ожидал от него чего угодно, но только не ледяного спокойствия. Его величество опустил зрительную трубу и сам отдал команду.

— Открыть огонь по валам и шанцам из всех орудий, — сказал он.

Ходкевич, быть может, и хотел бы возразить, но не стал. Много что мог сказать королю гетман польный, хотя бы и то, что наёмники после такого разорвут договор с его величеством, а пешие казаки, пускай из конфедератских хоругвей попросту разбегутся. После того, как по ним откроют огонь из пушек, все дружно позабудут по присяге на верность королю, которую давали, подписывая договор или вступая в хоругвь «народного авторамента».[1] За верность королю, тот платит собственной верностью, а какая уж тут верность, когда по тебе из пушек палят. Вот только понимал Ходкевич, несмотря на всё внешнее ледяное спокойствие, внутри его величество просто кипит от злости. И ему нужен лишь повод, чтобы сорвать её на ком бы то ни было.

Взревели пушки, обрушив на валы и шанцы настоящий ливень свинца. Сразу им ответили орудия мятежников. Началась перестрелка, как в самом начале дня. Столь же бесполезная, потому что тяжёлых пушек не было ни с одной ни с другой стороны, а из лёгких повредить валам и шанцам можно лишь про большой удаче.

Но хуже всего для коронного войска было то, что никто больше не следил за флангом, где ещё недавно татары угодили в ловушку со стальными рогульками. По самой бровке его, там где почти не было тех самых рогулек, одинаково страшных в не особо примятой траве и людям, и коням, двигались колонной в одного всадника шириной мятежные литовские конные хоругви. И возглавляли их вовсе не гусары, тех пока держали в резерве. Нет, впереди шли те, кого даже в самой Польше звали лёгкой гусарией, одетые в панцири, вооружённые татарскими луками, щитами, саблями и пиками, которые были немного короче и легче гусарских, либо рогатинами. Это были уроженцы Кавказских гор и предгорий. Пятигорцы. Давние союзники Литвы пришли на помощь поднявшему мятеж княжеству.

[1] Авторамент или Ауторамент (пол. Autorament, от лат. Auctoramentum — оплата фехтовальная) — вид найма войска в Речи Посполитой. В народный авторамент, то есть войска местной военной традиции, набирали по принципу товариществ. Завербованный товарищ приводил с собой почёт (почт, похолков, пахоликов), коней и челядь. Тактической единицей была хоругвь, которой командовал ротмистр и поручик, а товарищи выполняли роль подофицеров. Вооружение и одежда должно было отвечать требованиям, содержащимся в рекрутских письмах. В народный авторамент входили — гусария, панцерные, казацкая кавалерия, лисовчики, польские рейтары и драгуны, литовские татары и пятигорцы, польские, литовские и венгерские гайдуки и выбранцы.

Когда они появились под Вильно, причём сразу несколькими хоругвями, заняв серьёзный угол Заречья, нам едва не пришлось поднимать по тревоге всех людей каштеляна Иеронима Ходкевича. А с ними ещё пару надворных хоругвей Радзивиллов и Острожского — самых боеспособных в нашем войске. Однако вскоре выяснилось, что это не панцирные казаки, невесть как появившиеся в литовской столице, но пятигорцы, откликнувшиеся на наш призыв.

Они были не сильно лучше татар, говорили на своём наречии, и судя по всему не одном. Потому что зачастую пятигорцы и сами не понимали друг друга и искали среди своих того, кто помог бы им объясниться. Лишь военачальники и знать их умели говорить на понятном мне языке. Они и прибыли ко мне на Московский двор, дело было незадолго до сейма, когда я ещё не перебрался в княжеский дворец.

— Мы принесли присягу великому князю литовскому, — проговорил, конечно, с акцентом, но вполне разборчиво их предводитель, князь Куденет Тамбиев. — Жигимонт отверг этот титул и мы не откликнулись на его зов. Мы пришли к тебе, потому что пятигорцы всегда были союзниками Литвы. Литвы — не Польши!

Я принял их, накормил и одарил: саблями, луками, конями, чтобы все военачальники, прибывшие ко мне на Московский двор, ушли довольные. И вот теперь пятигорцы обрушились прямо на фланг окончательно расстроенной коронной пехоты.

Король Сигизмунд, можно сказать, спас наёмников, приказав стрелять изо всех пушек по валам и шанцам. Он не оставил нам шанса вывести свою пехоту в поле, чтобы окончательно добить врага, не дав ему собраться для нового удара. Но на это я не особо и рассчитывал, потому и приказал пятигорцам атаковать. Лишь эти непревзойдённые всадники, которые лучше всех в литовском, да и в коронном войске умели чувствовать своих коней, смогли провести их по самому краю густо засеянной железными рогульками ровной земли. Собрались для атаки и без команды обрушились на фланг коронной армии. С гиканьем и залихватским свистом.

Они стреляли из луков на скаку, кое-кто выхватывал пистолеты, чтобы пальнуть прямо в чьё-нибудь лицо — иначе вряд ли попадёшь. Но важнее всего сейчас были их копья. Не такие длинные и тяжёлые, как у гусар, однако для того, что нужно было проделать сейчас, именно такие подходили идеально. Пятигорцы-копейщики врезались в отступающих наёмников, не давая тем снова сбиваться в тесные группки, чтобы вместе дать отбой. Ландскнехты-пикинеры давно побросали свои пики: бежать с ней неудобно, и теперь отбиваться могли так же как мушкетёры тяжёлыми пехотными шпагами. Не лучшее оружие против одетого в стальной панцирь и вооружённого копьём пятигорца.

— Перенести огонь, — велел король, однако прежде чем пахолик отправился к пушкарям, чтобы передать его, в уздечку его коня вцепился стальной хваткой гетман Александр Ходкевич.

— Ваше величество, — вежливо, почти с мольбой в голосе произнёс он, — не делайте этого. Вы погубите солдат.

— Бежавших с поля боя трусов, — решительно возразил ему Сигизмунд, однако на приказе настаивать не стал.

— Солдат, которые обошлись казне очень дорого, — заявил Ходкевич. — Сейчас их избивают пятигорцы, но вы можете спасти их. Расстреляете из пушек, и лишитесь всех наёмников, что ещё готовы были бы пойти к вам на службу. Пойдёт слух, что вы расстреливаете солдат, чтобы не платить им, а как оно было на самом деле, никого волновать не будет. Ваше величество, отдайте приказ атаковать гусарам или панцирным казакам. Они справятся с пятигорцами и спасут наёмников.

— Пусть так, — кивнул король, не желавший принимать возражений Ходкевича. Однако как человек умный, король понимал, раз гетман польный просит его так страстно, значит, он прав. — Отдавайте приказ панцирным казакам и шляхетскому ополчению. Пускай эти предатели узнают цену своей измены.

Ходкевич только кивнул пахоликам, и те помчались к конным хоругвям панцирных казаков и шляхтичей.

Коронные конные хоругви ударили прямо через бегущую пехоту. Кому из ландскнехтов не повезло, того стоптали, иных плетьми побивали, чтоб под ногами у коней не путались. И как только началась схватка, что-то понять, глядя на неё с того расстояния, на котором стоял король со свитой, стало решительно невозможно. Вооружены и те и другие были примерно одинаково и оставалось только гадать, как они отличают своего от чужого в безумии конной схватки. Сверкали сабельные клинки, били копья, изредка то тут, то там показывалось облачко порохового дыма. Кто-то успевал буквально чудом перезарядиться или же приберегал оружие для верного выстрела в упор. Такого, что вполне может жизнь спасти.

Закрутилась безумная карусель конной рукопашной, и кто кого — понять было решительно невозможно.

— Места мало, — посетовал Ян Потоцкий. — Некуда гусарами ударить. А так бы давно уже рассеяли всех этих пятигорцев.

Братья Потоцкие вместе с молодым Станиславом, конечно же, находились при короле. Они привели свои хоругви конницы и пехоты, существенно пополнившие коронное войско, поэтому Яну Потоцкому его величество поручил командовать гусарами. Вот только, как справедливо заметил он сам, места для таранной атаки гусарии здесь не было. Московитский князь умело выбрал поле боя, ничего не скажешь.

И самое неприятное, что сюрпризы, которые он подготовил для коронного войска, ещё не закончились.

— Алла! Алла! — раздался знакомый всем в Диком поле и его окрестностях боевой клич. Липки, как все татары, буквально росли вместе со своими конями, для них пройти по бровке шириной в лошадиный круп — раз плюнуть, они и не такое вытворяют. Их спустили с поводка, словно свору диких псов, отдали приказ: «Рвать!», а они и рады стараться. Под зычные выкрики: «Алла! Алла!» и волчий вой, липки охватили с флангов пехоту и рубившихся с пятигорцами панцирных казаков вместе со шляхетским ополчением, и бешенная рубка завертелась с новой силой. Вот только теперь перевес в ней уже точно был на стороне мятежников.

— Шлите людей к Кантемиру, — тут же обернулся к Александру Ходкевичу король, как только услышал знакомые крики. — Пускай решит вопрос с этими предателями!

Ходкевич в этот раз сам не поехал. Опытный военачальник, он понимал, что татары служат лишь для отвода глаз, настоящий удар московитский князь ещё не нанёс. И каков он будет — пока непонятно, однако реагировать на него придётся быстро, а сделать это, находясь среди татар мурзы Кантемира гетман не сумеет.

— Пан Ян, — обратился он к Потоцкому, — ступайте к татарскому мурзе, пускай выполнит приказ короля. — И уже тише, так чтобы слышал лишь одни Потоцкий, добавил: — И пускай гусары ваши сидят в сёдлах. Что-то мне подсказывает — они очень скоро нам понадобятся.

Потоцкий не слишком любил татар, его земли находились близко от Дикого поля, и с ними он был знаком с юности и не понаслышке. Однако отказывать гетману польному не стал. Да и татары Кантемира, хотя и пострадали от рогулек и выстрелов литовских выбранцов, всё ещё представляли собой серьёзную силу.

— Мы напоим свои сабли их кровью! — пообещал сам мурза, который горел гневом и желанием оправдаться перед самим собой за позор бегства от жалких выбранцов.

Татары не заставили себя ждать. В третий раз над полем боя разнёсся их клич: «Алла! Алла!». Чамбулы Кан-Тимура ударили на липков, но те выдержали, и грандиозная кавалерийская рубка продолжилась. Достигнуть в ней решающего перевеса пока не удавалось ни одной стороне. Гибли люди, с криками падали кони. Ломались пятигорские копья, татарские булавы мозжили вражьи головы, сабли скрежетали по панцирям, звенели о шлемы, но куда чаще их клинки находили живую плоть и пускали кровь. Грандиозная, безумная конная схватка, из которой, казалось, живым не выйти никому. Люди и кони сталкивались, убивали друг друга, валили наземь, и всё лишь для того, чтоб спустя краткий миг схватиться снова. А потом и ещё раз, и ещё, и ещё… И так, пока смерть не настигнет тебя самого. Сабельным клинком, наконечником копья, булавой с ослиной челюстью или же редким пистолетным выстрелом прямо в лицо, от которого спасенья нет.

По весеннему времени пыли почти не было, и легко можно рассмотреть что там творится. Потому его величество не отрывался от зрительной трубы, наслаждаясь зрелищем конной рубки.

— Всё же сарматы, — проговорил он, не опуская трубу, — сарматы вы, никак иначе. Не в пешем строю, но только верхом победы добываете!

Сигизмунд верил, что победа будет за коронным войском. Верил всем сердцем. И вера его имела под собой веские основания. Коронные всадники и впрямь начали теснить мятежников прямо к опасно ровному куску земли, засеянному «чесноком».

— Сейчас, — приговаривал король. — Вот сейчас московитский мальчишка угодит в собственную западню. Он уже однажды недооценил польскую кавалерию, и теперь повторяет ошибку.

Вот только гетман польный Александр Ходкевич не был согласен с королём, хотя и помалкивал. Московитский князь не производил впечатление человека, который повторяет собственные ошибки. Потому и сидели в сёдлах гусары, готовые по первому же приказу ринуться в атаку.

И очень скоро возникла надобность именно в этом приказе.

В лагере мятежников запели трубы, забили барабаны. Да так громко, что слышно было даже сквозь грохот конной схватки, всё ещё кипевшей на фланге. Король тут же обернулся туда, и увидел, как из шанцев, через валы идёт масса пехоты. И это были вовсе не выбранцы. С отменной слаженностью шагали одетые в заграничные колеты ландскнехты и разноплемённые наёмники надворных хоругвей мятежных магнатов. Московский князь вытащил из рукава и разыграл ещё один козырь. И был это уж точно козырной туз.

— Проклятье! — выпалил Ходкевич. — Да это прусские ландскнехты! Ваше величество, посмотрите на знамёна. Это наёмники курфюрста, не иначе.

Вряд ли без ведома курфюрста Бранденбургского, регента Пруссии, к мятежникам на службу пошли бы наёмники. Тем более что сам ленник Речи Посполитой набирал войско, чтобы ударить по Литве, и тут вдруг такой поворот.

— Курфюрст предал нас, — мрачно заявил король. — Переметнулся на сторону мятежников, открыто принял их сторону. Эти люди там, — он махнул рукой на поле боя, которое медленно, но верно, словно отлично смазанная и отлаженная машина занимали наёмные полки, — вызов нашей власти над Пруссией и Бранденбургом. Пан гетман, — обратился к Ходкевичу король, — велите атаковать гусарам. Пан Ян, — теперь уже Потоцкому, — пришёл час вашей славы. Покарайте этих изменников.

Ян Потоцкий, хотя и немолод давно уже, и прошёл тяжкий, бесславный Московский поход, а всё равно рад был тряхнуть стариной, и сам, вместе с братом повёл в атаку гусарские хоругви.

— Я соберу пехоту, — успел сказать ему перед тем, как Потоцкий отправился к гусарам, гетман, — всех, кого смогу. Они поддержат вашу атаку.

— Благодарю, пан гетман, — кивнул тот, однако в душе был уверен, поддержка его гусарам не понадобится. Кто сможет остановить их?

Сотни лучших всадников Европы, если не всего мира, двинулись в атаку на ровные квадраты вражеской пехоты. Ландскнехты не дрогнули при их появлении на поле боя. Подчиняясь командам офицеров и унтеров, они продолжали мерно шагать. У мушкетёров горели огоньки на фитилях, лишь прикажи — и тут же сотни мушкетов плюнут во врага свинцом. Расчёты катили лёгкие пушки прямо между ротами пикинеров, чтобы выдвинуть их на позиции, быстро зарядить и пальнуть прямо по скачущим всадникам. Даже лёгонькое полуфунтовое ядро может натворить много бед в плотном строю конницы. А гусары скачут колено к колену, между всадниками негде ладонь просунуть. Они ударят как единое целое, общей массой людей и коней. И выдержать их таранный удар сможет далеко не всякийполк даже самых опытных наёмников.

Легко обойдя конную рубку, кипевшую на фланге, гусарские хоругви по команде перешли на галоп. Опустились длинные, украшенные флажками пики, сверкнули на солнце клинки концежей. Перья загудели, пугая неопытных, ещё ни разу не ведавших гусарской атаки, солдат. Вот только таких среди наёмников не нашлось.

Если гусарский натиск был диким порывом, скачкой сотен коней, то ему противостояла настоящая военная машина. Всё в пехотном строю делалось по команде. Стоило гусарам пустить коней в галоп, как тут же пешие полки остановились, однако никто не спешил упирать пики в землю, выставляя их под углом, так что наконечник оказывался почти напротив конской груди. Перед пикинерами с флангов бегом выбежали мушкетёры, стремительно выстроившись в три шеренги. Унтерам, казалось, даже командовать не было нужды. Все и без их команд знали, что им надо делать.

Залп! И полетели на землю гусары, сражённые тяжёлыми мушкетными пулями. Валятся через голову кони, роняя всадников. Однако строй настолько плотный, что потери почти незаметны, да и не так уж много гусар гибнет. На раны же ни люди, ни скакуны не обращают внимания. Мушкетёры первой шеренги поспешили убраться прочь, уступая товарищам.

Залп! Теперь дистанция куда ближе, и жертв больше. Падают из сёдел гусары, трещат длинные копья, ломаются красивые крылья, закреплённые на задней луке седла, а когда и прямо на кирасе. Валятся сражённые пулями кони, крича почти по-человечески, ведь у боли один голос. Но хоругви несутся вперёд, плотным, колено к колену, строем. И кажется ничто в мире не способно остановить их чудовищный натиск. Мушкетёры сразу после залпа бегут прочь, чтобы успела отстреляться и третья шеренга.

Залп! Почти в упор. Кажется, ещё мгновение, и мушкетёров последней шеренги нанижут на гусарские копья. Однако они успевают выстрелить. Пули пробивают прочные доспехи — на таком расстоянии ничто не спасёт от доброй унции[1] свинца. Кони, получившие ранение, взвиваются на дыбы, и далеко не все всадники справляются с ними. Иные летят под ноги, успевая лишь помолиться. Пережить падение и схватку вряд ли кому-то из них будет суждено.

Дав залп, мушкетёры валятся ничком на землю, сбежать у них шансов уже нет. Но прямо над их головами тут же вырастает настоящий частокол длинных пик. Их острия направлены в грудь и морду лошадям, и даже направляемые железной рукой опытных наездников, скакуны далеко не всегда кидаются на строй пикинеров.

Гусары наносят-таки свой знаменитый таранный удар. Трещат пехотные пики и гусарские копья, без жалости разят концежи. Однако все пехотные полки выдерживают первый, самый страшный натиск польских гусар. Гусарские копья были по большей части сломаны, многие из пикинеров первых шеренг пали от них, не спасли даже доспехи — от тяжёлого наконечникам не спасёт и самая прочная кираса. Но погибших быстро заменили, и строй сомкнулся, не давая гусарам прорваться. В ход пошли длинные концежи, которыми так удобно орудовать с седла. Гусары доставали ими пикинеров, те могли лишь молиться, потому что бросить пику, значит, развалить всё построение, а это верная гибель для всех. Вот и стояли под ударами концежей прусские и прочие пешие наёмники, опытные ветераны, на чьих телах можно прочесть целую летопись сражений, изображённых шрамами от колотых, резаных, рубленых и стреляных ран. Они умели держать строй, и сейчас показали своё умение.

Запели рожки, и гусарские хоругви подались назад. Не сумев сломить первым натиском вражескую пехоту, Потоцкий приказал отъехать на сотню шагов для нового удара. Можно было бы и вернуться в лагерь за новыми копьями, да время дорого. Король такого промедления явно не одобрит. Придётся сразу бить в концежи.

— Гусария, — проехал он перед строем хоругвей, — враг отбил наш первый натиск, но это ничего не значит. Покажите этим топтунам, чего они стоят против нас! Вперёд! — Он указал на перестраивающихся и готовящихся принять новый удар наёмников булавой. — Стопчите их! Вперёд, гусария!

— Виват, пан Ян Потоцкий! — первым подхватил молодой Станислав, родич Яна и Якуба. — Re vera, стопчем их!

И снова сотни всадников ринулись в атаку. Вот только на сей раз противник встретил их куда серьёзней. Между пехотных полков катились лёгкие орудия, пока гусары отступали, собирались и готовились к новому натиску, их выкатили вперёд. Несколько десятков заряженных, готовых к залпу лёгких пушек. На картечь размениваться не стали, против закованных в сталь всадников она не так уж хороша: лучше палить ядрами — они уж точно верная смерть что гусару, что его коню. Мушкетёры спешно выстроились в три шеренги, но теперь в последней стояли где по четверо, а где по десятку солдат с чугунными шарами и фитилями в руках.

Гранаты — оружие известное очень давно, вот только сегодня их едва ли не впервые решили применить в полевом сражении. По совету московского князя, ставшего великим князем Литовским. Прежде гранаты применялись при осаде и обороне крепостей да при абордажах на море, их запасли в превеликом количестве для отражения атак на валы. Однако атаку пехоты удалось отбить и без них, и теперь наёмные пехотинцы должны были отработать в боевых условиях то, что делали пока только на тренировках.

Снова гремят два подряд залпа, валятся, но рвутся вперёд гусары через пушечный и мушкетный огонь. Их натиск не остановить ни пулям, ни ядрам, несмотря на то, что куда больше всадников валится на землю, куда больше коней кричит от боли с переломанными ногами. Гусары рвутся вперёд, словно стая волков, и стальные зубы-концежи хотят отведать вражьей крови, посчитаться за недавний провал, показать немчуре, чего стоят знаменитые на весь мир польские крылатые гусары. Лучшая кавалерия Европы!

Третий залп мушкетёров, ударивший в упор буквально смел с сёдел скакавших в первом ряду. Теперь наёмникам не приходилось опасаться гусарских копий, их у врага не осталось. Но куда хуже оказались взрывы гранат. Чугунные обломки убивали и калечили сразу нескольких человек, кому-то отрывало руки, кто-то вовсе лишался головы. Лошади, получив ранения раскалёнными осколками чугуна, вопили от боли, бились обезумев, и далеко не всегда у наездников получалось справиться со своими скакунами.

Но несмотря на это, снова в ход пошли концежи. Гусары в ярости посылали коней прямо на пики. Концежи наносили страшные удары, от которых далеко не всегда спасали доспехи пехотинцев. И всё больше пикинеров валились на землю. Гусары же рвались и рвались вперёд, буквально промалываясь через густой, ощетинившийся пиками строй.

И уже далеко не такими прочными казались стальные квадраты пикинерских полков. Не было их прежней незыблемости. Ряды и шеренги словно сотрясались в корчах, ходили ходуном. Кажется ещё немного, ещё одно маленькое усилие, и они дрогнут, побегут, ломая строй, и вот тогда-то гусарам будет настоящее раздолье. Знай рази с седла бегущих, закрывающих голову, сдающихся. Никому никакой пощады. Такой приказ отдал им король. И они с удовольствием готовы были его выполнить.

— Вот, пан Александр! — выкрикнул король. — Гусары сказали своё слово!

Александр Ходкевич и сам был рад тому, что гусарские хоругви сумели если не сразу стоптать врага, то уж точно нанести ему тяжкий урон. Сейчас вражеские пехотные полки были на грани поражения. Гусары глубоко врезались в их построение и продолжали теснить обратно к валам. Сейчас бы отправить им на помощь хоть кого-нибудь, но у гетмана польного не было ни единой хоругви в резерве. Все сейчас дрались на поле. Либо в безумной, не затихающей кавалерийской рубке на фланге, либо с вражеской пехотой в центре.

А вот у врага кавалерийский резерв ещё был. И это решило исход битвы.

[1] 1 унция равна 28.3 грамма, вес мушкетной пули в среднем 30,93 грамма

Через шанцы были перекинуты заранее сбитые из толстых досок настилы, по которым легко могли пройти всадники. Тем более что это были далеко не гусары, хотя и тоже до известной степени одетые в броню. Рейтары и конные аркебузиры под командованием полковника Козигловы быстро вышли по доскам на поле боя и обрушились прямиком на фланг и тыл дравшихся с пехотой гусар.

Потоцкий вовремя заметил их, и даже дал приказ отступать, чтобы перестроиться для отражения новой атаки. Вот только слишком сильный натиск разъярённых потерями гусар сгубил их. Они просто не успевали, а когда и вовсе не имели возможности вырваться из плотных пехотных построений. Потеряв напор, они дрались в окружении, разя вокруг себя концежами, но вырваться им уже не давали. Стаскивали с сёдел и убивали. Одного за другим.

Многие однако сумели-таки прорваться, даже повернулись к новой опасности. Но слишком поздно. Слитный залп успевших кое-где вернуться на позиции мушкетёров (всё же немцы были отменными солдатами и с их пехотой мало кто мог соревноваться в скорости выполнения команд) и рейтар с конными аркебузирами, стоил жизни многим гусарам. Их порубленные, простреленные уже местами доспехи не выдержали ещё и этого залпа. Однако стоять на месте гусары не стали. Чудом выжившие Потоцкие, Ян с Якубом и молодой Станислав, повели потрёпанные, но всё ещё опасные для врага хоругви в контратаку.

— Ваше величество, — заявил Ходкевич, — вам нужно уходить. Сражение проиграно.

— Что вы мелете, гетман, — обратил на него пылающий взор король. — Мы одерживаем верх всюду. Ещё немного…

— Ещё немного, — осмелился перебить его Александр Ходкевич, — и наши силы закончатся. Я собрал разбежавшуюся пехоту и сейчас двину её на помощь гусарам в центре. Тогда возможно они ещё смогут вырваться из ловушки, но пехоту мы потеряем почти всю. Однако, как вы верно сказали, мы, поляки, потомки сарматов, — сам Ходкевич, как литовец считал себя и свой род потомками древних римлян, однако сейчас это к делу не относилось, — и наша главная сила — это кавалерия. Необходимо спасти её даже ценой всей пехоты, наёмной и выбранецкой, не важно. Сохраним кавалерию, у нас останется войско, которое завтра сможет победить.

— И что вы предлагаете, пан гетман? — осторожно, сдерживая собственный гнев, поинтересовался его величество.

— Бросить в атаку пехоту, — повторил Ходкевич, — и выводить из боя кавалерию. Это касается не только гусар, но и дерущихся на фланге панцирных казаков вместе со шляхетским ополчением.

О татарах он ничего говорить не стал. Отступать с поля они умеют очень хорошо.

— Нам не победить сегодня, — решительно заявил гетман, — но если сохраним войско, сумеем победить завтра, ваше величество.

— Командуйте, пан гетман, — отмахнулся Сигизмунд, и направил коня прочь. За ним поспешила свита слуг и прихлебателей.

Ходкевич же с лёгким сердцем принялся рассылать пахоликов к хоругвям.

Я опустил зрительную трубу. Смотреть больше не на что. Победа за нами, хотя битва, уверен, продлится ещё несколько часов. Коронное войско не разбито, не разгромлено. Александр Ходкевич, жертвуя пехотой, которую подставил под удар, чтобы прикрыть отступление гусар, вывел из боя лучшую кавалерию. Польские гусары снова подтвердили свою славу и не дали загнать себя в ловушку. Слишком много их вырвалось из строя пикинеров, слишком многие уходили теперь от рейтар и конных аркебузиров, вынужденных отвлекаться на спешно собранную, но дравшуюся отчаянно наёмную пехоту коронного войска. Пятигорцы с татарами на фланге были только рады отступлению вражеских хоругвей. Там бой складывался не в нашу пользу, и если бы не победа в центре, пятигорцев с липками скорее всего вытеснили бы прямо на густо засеянную железными рогульками полосу ровной земли. Там бы им смерть и пришла, чего я допустить никак не мог. Но так или иначе, а союзники были спасены, и вражеская кавалерия спешно покидала поле боя.

Снова заговорили пушки, прикрывая отступление коронного войска. И я отдал приказ нам тоже отступить, чтобы не гробить людей зря под вражескими ядрами. Вскоре врагу ответили наши орудия, заставив большую часть польских пушек замолчать. Так за час до заката над полем боя воцарилась тишина.

Жестокая бойня под Белостоком, стоившая жизней многим и многим, завершилась по сути ничем. И мне это совершенно не нравилось. Не такой победы я ждал, однако тут уж как Господь рассудил. Придётся ещё повоевать с Жигимонтом.