На Литовской земле

Глава 6 Могущественный сиротка

Вильно был не чета Витебску. Город совсем уже европейский, по крайней мере, на мой взгляд. Память князя Скопина, который никогда за границей, даже в литовских землях, не бывал, тут помочь не могла. И всё же, наверное, именно так выглядят заграничные города. С непривычными треугольными крышами домов, которые не имеют зачастую своих дворов и двери их выходят прямо на улицу. С массивным замком-цитаделью, где находился немалый городской гарнизон. Со смешением церквей, проезжая по городу я подивился на странное здание, вроде бы от здешних мало отличается, те же белые стены и красная прямая крыша, но над ней на зимнем солнце сверкает православный крест. Потом рассказали, что это Пречистенский кафедральный собор, выстроенный почти триста лет назад по образцу собора святой Софии в Киеве, но всё же без знакомых мне золотых куполов. Даже православные храмы тут строили по иному канону, не такому, как в Русском царстве. Видел я шпиль колокольни католического собора святого Станислава. Была в Вильно и лютеранская кирха, однако мимо неё проезжать не довелось. И всё же, как и Витебске многое было здесь знакомым. Длинным обводом стен Вильно напоминал Смоленск, вот только в Смоленске стена была каменной и такой толщины, что по ней проехал в возке Годунов, здесь же она была деревянной, башен на ней не было, да и город она не замыкала. Ближе к реке здания обширного посада, окружавшего Вильно, словно волны бурного моря захлёстывали берег, переходя уже в городскую застройку.

О моём прибытии уже знали в городе, и меня встречали у ратуши, куда я направил сани. В воротах Вильно меня ждал небольшой отряд сопровождения под предводительством молодого, но довольно корпулентного шляхтича. Он спрыгнул в гусарского аргамака и коротко поклонился мне. Как князь из Рюриковичей я мог бы вовсе из саней не вылезать или же пригласить его присоединиться, однако бог весть, кто передо мной. Поэтому я выбрался из саней и столь же сдержано кивнул ему в ответ.

— Вы, верно, знаете, кто я, — проговорил я, — но мне неведомо, кто встречает меня.

— Кшиштоф Радзивилл, — представился, снова поклонившись, корпулентный шляхтич, — герба Трубы.

— Вы молоды для виленского воеводы, пан, — с сомнением произнёс я. — Мне говорили, что он муж скорее зрелый, нежели молодой.

— Воевода мой дядюшка, Николай Христофор, — пояснил, подкрутив с улыбкой усы, князь, — он и в самом деле муж зрелый. Я же просто Христофор, но как и дядюшка предпочитаю, чтобы меня звали Кшиштофом.

А вот об этом Потоцкий не говорил, хотя быть может посчитал молодого Радзивилла слишком незначительной персоной, и потому до него очередь не дошла.

— Честь имею проводить вас, пан Михал, — князь назвал меня на польский манер, видимо, игра в русскость дальше Гольшанского замка пока не распространилась, — к Ратушной площади. Вильно — город большой и вам не знакомый, тут и заблудиться легко.

— Благодарю вас и вашего дядюшку за предусмотрительность, — кивнул в ответ я, возвращаясь в сани.

Молодой Радзивилл же ловко, несмотря на габариты, запрыгнул в седло и дал своим людям знак ехать вперёд шагом.

Наверное, будь я как и остальные верхом, мы бы куда скорее добрались до ратушной площади. Однако сани, запряжённые тройкой пройти могли далеко не по всем улицам Вильно, прошлось ехать центральными, зато на город посмотрел. А поглядеть тут и в самом деле было на что.

На ратушной площади шёл не бойкий торг, время было ближе к вечеру и уставшие торговцы кое-где уже закрывали лавки, иные же, торговавшие с прилавков, скидывали цену, чтобы распродаться поскорее да и уйти в тепло. Все оборачивались на нашу весьма внушительную процессию. Два отряда вооружённых людей и сани, запряжённые тройкой, вряд ли часто увидишь на улицах Вильно. Я велел остановить сани перед ратушей и выбрался из них. Спешившийся Кшиштоф Радзивилл вместе Зенбулатовым почти сразу присоединились ко мне.

На ступенях величественного здания с готической островерхой крышей меня встречали два представительных шляхтича со свитой. Несмотря на богатство одежд выделить лидеров оказалось довольно просто. Они словно образовали центр невидимого круга, все остальные как будто концентрировались вокруг них, стояли ближе к тому из двух человек, к кому больше тяготели.

Тот, что старше годами, явно виленский воевода. Он напомнил мне кардинала Ришелье из многочисленных экранизаций романа Дюма. Та же седина в волосах, острая бородка клинышком, в которой тоже поблёскивают серебристые пряди. Одет он был в немецкое платье тёмных тонов с воротником-тарелкой, поверх же небрежно набросил на плечи тёплую епанчу, отороченную соболем с меховым воротником. Рядом с ним стоял виленский каштелян, второй человек в столице, одетый как будто нарочито в польском стиле — расшитый кунтуш с завязанными за спиной рукавами, широкие шальвары, заправленные в подбитые мехом сапоги, на голове вместо шляпы меховая шапочка с затейливым серебряным украшением, поблёскивающим камнями. Ну и конечно у воеводы на поясе висела длинная шпага, у каштеляна же сабля-карабела с характерной орлиной рукояткой.[1] Поверх кунтуша каштелян носил распахнутую на груди соболью шубу.

— Рады приветствовать вельможного князя на нашей земле, — первым обратился ко мне князь Радзивилл по прозвищу Сиротка. — Надеюсь, Господь уберёг вас и ваше путешествие было спокойным.

— Вашими молитвами, панове, — ответил я, кивнув обоим как равным. — Путь мой прошёл покойно и препятствием были лишь проливные дожди да размокшие дороги.

— Тогда пожалуйте к нам, — широким жестом указал себе за спину каштелян, — отобедаем чем бог послал.

— Радушию хозяев всегда рад, — кивнул я, поднимаясь по ступенькам.

Молодой Радзивилл последовал было за мной, однако воевода обернулся к нему и попросил:

— Кшиштоф, будь добр, проследи, чтобы людей вельможного князя устроили там, где условлено, — сказал он, — со всем удобством.

Тот в ответ стрельнул глазами из-под кустистых бровей, однако возразить старшему родичу, к тому же облечённому властью, не посмел.

— Конечно, дядюшка, — вынужденно кивнул он, — прослежу и устрою со всем удобством.

Со мной остался один только Зенбулатов, всё же князю совсем без свиты нельзя, однако я понимал, начнись заваруха, и всех моих людей окажется недостаточно. Мы сможем лишь подороже продать свои жизни, шансов вырваться из города у нас нет. Поэтому не так уж важно, отделят меня от моих дворян или нет.

Слуги вениками смели с наших сапог снег на чистом крыльце ратуши, и мы с Зенбулатовым направились следом за хозяевами внутрь.

Изнутри ратуша оказалась скорее деловым зданием, без особых украшений. Длинный коридор, двери, ведущие в отдельные помещения, и конечно большая зала, где собственно мы и собирались обедать. Кроме каштеляна с воеводой за стол сели лишь несколько шляхтичей, одетых кто на польский манер, кто, наоборот, на немецкий, примерно поровну. Зенбулатов не особенно выделялся среди первых, несмотря на татарские черты лица. Кое-кто из шляхтичей мог похвастаться почти такими же.

Первую здравицу воевода провозгласил в мою честь, после я ответил, почтив хозяев. Потом мы отдали должное пище. Аппетит у меня был отменный, никакая боязнь пиров после дороги в санях не мучила. Да и захотят отравить, что изменит мой страх — ровным счётом ничего. После, подкрепившись, мы выпили во здравие Сигизмунда Польского и царя Василия Шуйского, что я счёл добрым знаком. Ну а как обязательные тосты закончились, начались разговоры.

— С вами, верно, вельможный князь, и письма имеются, — зашёл издалека воевода. — Но ведь важнее всего, что люди говорят друг другу. Бумага лишь подтверждает сказанное.

— Либо то, что должно быть сказано, — добавил каштелян.

— Либо то, — усмехнулся я, — чего не было сказано никогда.

Оба собеседника вежливо улыбнулись моей не бог весть какой шутке, однако продолжали вежливо глядеть на меня.

— Что же вы хотели бы передать нам, — поняв, что я ничего говорить не буду пока, первым сдался каштелян, — от вашего царя?

— Московскому царству нужен мир с Литвой, — прямо ответил я, стараясь глядеть в глаза сразу обоим. — Прочное перемирие на несколько лет.

— Были бы в Крыму, — рассмеялся каштелян, — так могли бы потребовать богатых подарков в обмен на слова. Крымцы большие мастаки обещать всё, что угодно, хоть перемирие, хоть набег, хоть Луну с неба, только тащи им побольше.

— Но мы не в Крыму, а в Литве, — вздохнул Радзивилл, — и перемирия дать Москве не можем. С этим вам, вельможный князь, надо обратиться с пан гетману, графу Ходкевичу. Лишь он может дать вашему царю хотя бы обещание мира.

— Одно обещание? — удивился я.

— Не более, — согласно кивнул Радзивилл. — После Люблина Литва не вольна более в вопросах войны и мира. Лишь король может заключать перемирие, великие гетманы, как люди воинские, в силах только ходатайствовать перед королём в этом вопросе.

— Но прежде уже бывало так, что мы воевали лишь с Литвой, — припомнил я, — Польша оставалась в стороне.

— Всё верно, — снова кивнул с той постной миной Радзивилл, — однако так было до Люблинского сейма. Тогда действовала Кревская уния с её дополнениями, и Корона Польская с Великим княжеством Литовским были двумя разными государствами, просто управлялись одним человеком. Люблин же положил этому конец. Теперь государство у нас одно, мы зовём его Речь Посполитая,[2] и сами мы в Литве ничего не решаем без одобрения из Варшавы.

И столько было в голосе его горечи, что я понял — немолодой князь Радзивилл отчаянно тоскует по тем временам, когда у его Отчизны были собственные вольности, а не только те, что оставлены из милости более сильным соседом.

— Но король Сигизмунд не пойдёт на мир с нами, — покачал головой я.

— Конечно, не пойдёт, — рассмеялся каштелян, — особенно после того щелчка по носу, что он получил от вас. Удирать сперва из-под Смоленска, милостиво отпущенный вами, вельможный князь, а после из-под Москвы, откуда он нёсся верхом несколько суток, будто татарин, меняя павших коней. Нет, мира от нашего величества не ждите.

— И всё же Литве не нужна ещё одна война с Москвой, — решительно заявил я. — Она окончательно разорит и ваши, и наши земли, а кто получит от неё выгоду? Один лишь Сигизмунд, быть может ещё коронные магнаты, но уж точно не вы, литовская магнатерия. Кто воевал с Инфлянтах?[3] — Я слышал это название Лифляндии, из-за которой Грозный царь сцепился сперва с дышавшим на ладан Ливонским орденом, а после с Литвой и Швецией, от Потоцкого. Он очень любил расписывать те войны, ведь их итогом стало не только поражение Московского царства, но и окончательное объединение Литвы с Польшей. — Литовской крови в ту землю пролилось не меньше русской, и уж точно куда больше, чем польской. Но кому они достались?

Ответ на этот вопрос озвучивать не требовалось. Что-то досталось шведам, а остальное перешло в Корону Польскую после Люблинской унии.

— О многом ты верно говоришь, вельможный князь, — согласился со мной Радзивилл, — да только слова твои не отменяют главного. Люблин связал нас по рукам и ногам. Не можем мы здесь в Литве перемирие с Москвой заключить.

— Тем паче сейчас, — подхватил каштелян, — когда наше величество в коронных землях разжигает пламя войны, которую сам считает праведной. И многие из шляхтичей слушают его. Прежде литовские магнаты ходили к вам в надежде сорвать куш, что с одним царевичем Дмитрием, что с другим. Теперь же Сигизмунд обращается прямо к той шляхте, кто саблей живёт, да так любит ею бряцать по делу и без. Прямо говорит в своих воззваниях в сенате, что литва-де не справилась, и надобно, как при Сигизмунде Августе и Батории показать Москве силу польского оружия.

— Вы так убеждаете меня, панове, что это невозможно, — невесело усмехнулся я, — как будто стоит мне отказаться, и вы тут же сообщите мне, что нужно сделать, чтобы мир между Московским царством и Литвой всё же установился.

— На бумаге, — осторожно, как и должно подходить к самому важному, проговорил виленский воевода, — мира быть не может. Однако мы начали разговор с того, что самое важное бумаге не доверишь, лишь словам.

— Слова — ветер, — пожал плечами я, — они ничего не стоят. Если литовские магнаты не готовы договориться о мире при моём посредстве, то мне лучше вернуться в Москву как можно скорее. Ведь как по весне просохнут дороги Сигизмунд двинет на нас армию.

— Он сделает это, — заметил каштелян, — даже если Литва не поддержит его. Даже если наши магнаты не пойдут с ним сами и не дадут свои денег на армию. Пускай бы и сам великий гетман остался бы в Вильно, как было, когда Сигизмунд пошёл на Смоленск. Если у нашего величества будет достаточно денег, то литовские войска ему и не нужны.

— Они и не нужны ему, — добавил воевода. — Наше величество протаскивает через сейм особый налог для Литвы, который заменит наших солдат в его армии.

— Но собрать его будет не так-то просто, — заявил я. — Кому-то же хочется расставаться со своим золотом.

— Сенат в Варшаве, — рассмеялся, правда без особой радости, Радзивилл, — а деньги платить Литве. Мы там никак не сможем отстоять свои интересы. После Люблина у нас слишком мало голосов в сенате.

— Так ведь и собирать деньги, — гнул свою линию я, — придётся здесь. И такие дела делаются обычно со скрипом.

— Не платить экстраординарный налог, — вздохнул каштелян, — это уже почти рокош. Если сильно затянем с выплатой, которую назначит сенат, нам останется только конфедерацию собирать.

А вот это уже серьёзно. Затевать гражданскую войну литовские магнаты вряд ли решатся. Как бы ни упал авторитет битого короля Сигизмунда, все здравомыслящие люди понимали, что война эта развернётся во всю ширь именно в Литве, окончательно разоряя её. И многие посчитают, что лучше уж расстаться с деньгами, нежели потерять всё. Ведь после такого король может и ещё один сейм собрать, где окончательно решит вопрос с литовской государственностью. Причём при самой горячей поддержке польской шляхты и магнатерии, жаждущей нажиться на чужом горе.

— Выходит, мне не стоит злоупотреблять вашим гостеприимством, панове, — заявил я. — Сегодня же начну готовиться в обратную дорогу.

— Стоит ли спешить? — удивил меня, как прежде Сапега, каштелян. — Отдохните с дороги, развлекитесь, в конце концов. Когда ещё будете у нас в гостях.

— Вы ведь не бывали на балу, не так ли? — поинтересовался у меня Радзивилл.

Вот тут-то я смог удивить его, хотя когда память князя Скопина подкинула мне этот факт, я был удивлён ничуть не меньше моих собеседников.

— Отчего же, — как можно небрежней бросил я, — был. Первый самозванец, усевшись на московский престол, во время свадебных торжеств устроил и бал, как он назвал его. Правда, плясать там никто из серьёзных людей не стал, это ж озорство, если не сказать хуже. Да и музыки такой никогда прежде слышать не доводилось.

— И всё же прошу вас, вельможный князь, — стоял на своём каштелян, — останьтесь хотя бы до Рождества и не откажите в любезности быть нашим гостем на балу в ратуше. Когда ещё его посетит московский князь. Ручаюсь, вы станете настоящим событием.

Быть кем-то вроде экзотического гостя у меня не было особого желания. Вот только Радзивилл присоединился к уговорам, и я не стал отказываться.

Вообще, что во время общения с Сапегой, что сейчас, мне казалось будто я на каких-то странных смотринах. Чувствовал себя женихом, которого выбирают родители девицы на выданье, а то и сразу нескольких, решая, достоин ли он чтобы засылать сватов, и какое дать за дочкой приданое. И чувство это мне совершенно не нравилось. Если дома меня просто отправляли туда, где я был нужен, в войско, чтобы бил врагов, или же в опалу, когда начали бояться, то здесь пытались играть со мной, что называется, в тёмную. Кому же такое понравиться может?

Но и оскорблять литовских магнатов резким отказом не стал. Тем более что до Рождества не так и долго — здесь ведь уже почти двадцать лет как календарь сдвинут вперёд на десять дней и все праздники наступают раньше.[4] Что-то крылось за их намёками, которыми весьма скупо потчевали меня что Сапега, что Радзивилл с виленским каштеляном. Понять бы ещё что именно.

Мой визит в Гольшанский замок не был секретом для них, на что я конечно же и не надеялся. Опередивший меня с приездом в Вильно Потоцкий уж точно если не обоим, то кому-то из них сообщил о моей встрече с Сапегой.

— Зря вы отправились в гости к Сапеге, пан Михал, — укорил меня Радзивилл. — Этот старый лис ведёт свои игру, впутываться в которую не вам уж точно не стоит.

— Забавно, пан Кшиштоф, — ответил я, усмехнувшись, — но Сапега мне почти то же самое говорил о вас.

— Ничего удивительно, — развёл руками Радзивилл. — Он желает втянуть вас в свою орбиту и не позволить сделать этого мне.

Вот тут помогли школьные знания. Конечно, князь Скопин не получил столь блестящего образования как этот европейски одетый господин, уж точно учившийся где-то на западе. Однако я-то учился в советской ещё школе и по физике у меня была четвёрка, как и по астрономии, и я вполне мог понять о чём говорит Радзивилл, решивший блеснуть своими знаниями перед московским дикарём. И мне уж точно было что ему ответить.

— А вы не думаете, пан Кшиштоф, — глянул ему прямо в глаза я, — что я могу быть и самостоятельным небесным телом, слишком тяжёлым, чтобы даже такие великие люди, как вы или Сапега втянули меня в свою орбиту.

Сказать, что князь Радзивилл был поражён, значит, ничего не сказать. Мне доставило известное удовольствие наблюдать как вытянулось его лицо, когда он услышал мой ответ.

— У моего дядюшки Василия Ивановича, — пояснил я, — того, кто сейчас царствует на Руси, были не только духовные книги. А в детстве я не только саблей махать да на коне сказать учился. Читать я тоже умел и любил.

Вот тут, конечно, врал я просто безбожно, в памяти князя ничего о книгах не было. Он как раз в детстве в основном был занят подготовкой к воинской службе, тут уж не до чтения. А вот я как раз читать любил и не только в своём детстве, да и образование получил не чета здешнему. Жаль только мало что из полученных знаний осталось в памяти.

— И всё же вам стоит быть осторожнее с такими прожжённым политиком, как Сапега, — выправил ситуацию каштелян.

— Пан Сапега, — усмехнулся я, — советовал мне быть осторожным со всеми в Литве, не исключая его самого.

— Добрый советом, — заметил быстро пришедший в себя Радзивилл, — легко переманить на свою сторону. Даже если вроде бы настраиваешь собеседника против себя.

— Благодарю, пан Кшиштоф, — в том же тоне ответил я, — за добрый совет.

— Вы и правда обладаете многолетним умом, пан Михал, — признал Радзивилл, — как о вас говорят. И всё же помочь вам мы бессильны. Однако на рождественском балу в ратуше вы сможете без проблем переговорить с великим гетманом насчёт ходатайства о мире перед нашим величеством.

— Что толку в том, — развёл руками я. — Мы уже обсудили, что Сигизмунд мира не желает.

— Мы не в Московии, — заметил каштелян, — где царь решает всё единолично и держит в руках абсолютную власть. В Речи Посполитой вопросы войны и мира решает сенат. Потому-то наше величество и подогревает против вас шляхту и магнатов, чтобы ему одобрили экстраординарные налоги для войны. Однако если в сенате станет известно о том, что Москва войны не желает, но хочет мира, наши магнаты вполне могут принудить его величество сесть с вами за стол переговоров.

— Он, конечно, сам этого не сделает, — добавил Радзивилл, — пришлёт кого-то вроде Новодворского, а то и вовсе Крыського, подканцлера[5] коронного. А он как и сам великий канцлер коронный ярый сторонник войны до победного конца.

— Они с епископом Гембицким, это и есть наш канцлер, — пояснил каштелян, — грезят присоединением Москвы к Речи Посполитой.

Уж не эти ли господа стоят за той самой семибоярщиной, хотя, уверен, там и без Сапеги не обошлось. Вот кто шатает и без того непрочный трон под дядюшкой. Знание это мне ничего не дало, но это пока, а там видно будет. Не думал же я в школе на уроках физики, что стану поражать своими сентенциями польских магнатов семнадцатого столетия.

— Грёзы их я своей рукой развеял, — решительно заявил я, — и снова сделаю это если придётся.

— Ваш царственный тиран думал также, когда ввязался в войну в Инфлянтах, — покачал головой Радзивилл.

Меня покоробило его высказывание о Грозном царе, однако затевать свару за столом я не стал. Если князь будет упорствовать в этом, придётся резко высказаться, как не так давно, когда я осадил Потоцкого.

— Я защищал Родину от врагов внешних и внутренних, — ответил ему я, — и по мере сил своих буду продолжать делать это. К слову сказать, здесь я занимаюсь тем же. Война для Русского царства и Литвы стала слишком разорительной, её нужно заканчивать. И решение об этом стоит принять здесь, в Вильно, в Варшаве мне в лучшем случае выставят совершенно невыполнимые условия и отправят восвояси.

— На бунт нас подбиваете, пан Михал? — усмехнулся и высказался вроде бы несерьёзно Радзивилл, вот только взгляд его был холоден, как лёд, он и ждал от меня ответа.

— И в мыслях не было, — снова развёл руками я. — Я не Гришка Отрепьев, приехал в Вильно не поджигать Литву, но гасить пожар войны. Той самой, — без особой нужды напомнил я, — что разоряет и мою Родину, и вас.

— Мир с Москвой для нас, — тяжко вздохнул каштелян, — это война с Короной Польской, вельможный князь, и никак иначе.

— И всё это вы уговариваете меня остаться, — удивился я.

— Вы не исчерпали всех возможностей найти мир, — произнёс Радзивилл. — Встретьтесь на балу с гетманом Ходкевичем, с Сапегой, он ведь как канцлер великий литовский ведает всеми сношениями с Москвой. Их слово имеет вес в Варшаве побольше нашего. Если они решат помочь установлению мира, в сенате у вас будет куда больше шансов остановить наше величество.

Тут с ним было сложно поспорить. Уезжать, не сделав всего, что могу, не стоит, и не только потому, что мне по возвращении перед царём ответ держать. Не для царя стараюсь, тем более что заслуг моих дядюшка как будто не замечает. Перед самим собой стыдно будет, если так поступлю. Да что дурного произойдёт, если останусь да своими глазами гляну на настоящий бал. Никогда ведь мне не доводилось на них бывать, а память князя Скопина сохранила лишь скудные обрывки того, что устроил самозванец. Свадебные торжества по случаю бракосочетания самозванца с его невестой или вовсе заочной женой были вытеснены последовавшими кровавыми событиями московского бунта и жестокого убийства Лжедмитрия. Тогда ещё никто и не думал, что он будет только первым в череде самозванцев.

— Я не отказываюсь от вашего предложения, панове, — напомнил обоим я. — И конечно же не уеду покуда не исчерпаю всех возможностей для заключения перемирия между Литвой и Москвой.

На этом мы закончили. Дальше сидеть уже не было резона. Мы обсудили всё да и отдохнуть после долгой дороги хотелось.

— Я позову Кшиштофа, — кивнул мне Радзивилл. — Он проводит вас.

По его знаку слуги отправились искать корпулентного племянника князя. Мы же с ним и каштеляном выпили прощальную чарку и я покинул виленскую ратушу.

[1]Карабела (пол. Karabela) — тип сабли, в частности имевший широкое распространение среди польской и литовской шляхты в XVII–XVIII веках. Основным отличием карабелы является рукоять в форме «орлиной головы», с загнутым вниз набалдашником. Эфес характеризовался обычной сабельной крестовиной с шаровидными утолщениями на концах, протообразцы которых известны ещё с XII–XIII века. Такой тип не является исключительно польским. Похожие сабли применялись в разных странах — включая Русь, Молдавию, Балканы, Кавказ. В Польшу этот тип, вероятно, попал из Турции. Польские карабелы отличались конструкцией рукояти, что делало их удобными для фехтования и круговых ударов. В других же странах такие сабли использовались, преимущественно, конницей. Нередко атрибутами польской знати были декоративные, богато украшенные карабелы. По форме клинка выделяют два типа. Первый отличался обоюдоострой елманью и увеличением кривизны к острию. Второй явно выраженной елмани не имел, отличался равномерным круглым изгибом.

[2]Традиционное название государства — «Речь Посполитая» — является дословным переводом на польский язык латинского термина «rēs pūblica» (пол. rzecz — вещь, собственность; pospolita — общая). На русский язык этот термин дословно переводится как «общее дело» или «общая вещь». Официальное название государства — Королевство Польское и Великое княжество Литовское (пол. Królestwo Polskie i Wielkie Księstwo Litewskie). Местными жителями государство обычно называлось просто Речь Посполитая (пол. Rzeczpospolita; зап. — русск. Рѣч Посполита). Собственно Королевство Польское местные жители кратко называли Короной, а Великое княжество Литовское — Литвой, а иногда — Великим княжеством. С XVII века в дипломатической переписке использовалось название Светлейшая Речь Посполитая Польская (пол. Najjaśniejsza Rzeczpospolita Polska; лат. Serenissima Res Publica Poloniae)

[3]Инфлянты (польск. Inflanty) — историческая область по Двине и Рижскому заливу, перешедшая в средние века под власть Ливонского ордена, и населённая балтийскими и финно-угорскими племенами, с давних времён находившихся под влиянием немецкой и скандинавской культуры. Примерно соответствуют нынешним Эстонии и Латвии.

[4]С 4 октября 1582 года в Католической Церкви Папой Григорием Восьмым был введен григорианский календарь, который сдвинул на 10 дней вперёд систему исчисления суток, но при этом вернул снова Рождество на 25 декабря — на день зимнего солнцестояния), а Пасху Христову — на первое воскресенье после первого весеннего полнолуния, как и определил Первый Никейский Собор. Православные и протестанты вначале отказались признавать реформу («Лучше быть против Солнца, чем с Папой») и остались на юлианском календаре, поэтому разница между Рождеством в обеих системах составила 10 дней

[5]Заместитель великого коронного канцлера (пол. Kanclerz wielki koronny) — должностное лицо в Польше средневековой и нового времени, руководитель королевской канцелярии и ответственный за проведение внешней политики страны

Они снова собрались тайно, в зареченском имении Сапеги. Собрались тем же составом. В камине теперь жарко пылал огонь, его подкармливал сам хозяин, никого из слуг, даже самых доверенных, в комнату, где они собрались, не допустили. К Рождеству же ударили морозы и увесистые поленца в камине прогорали одно за другим, чтобы дать собравшимся побольше так нужного им тепла.

— Из Москвы доносят, — первым высказался Ходкевич, — что кузена вашего, пан Лев, московский царь в Сибирь сослать хочет, вместе со Зборовским и всеми шляхтичами, что были при втором поддельном царе. Там, верно, морозы покрепче будут.

У Сапеги были свои наушники в Москве и он знал об этом решении московского правителя, которое пока только обсуждалось боярами. Приговора нерешительный царь Василий ещё не вынес, продолжая тянуть следствие. Тем временем вторая партия пленных шляхтичей, никак не запятнавших себя в истории с самозванцами, пересекла литовскую границу. Все они обязались выплатить за себя выкуп, правда, откуда им взять на это денег непонятно. От них просто избавлялись как от ненужного груза. Рассылать по дальним гарнизонам, как это делали обыкновенно с не имеющими возможности выкупить себя пленниками, Москва тоже не могла. Просто потому, что власть царя Василия не распространялась далеко от стен столицы.

— Быть может, вы, пан Сапега, — заявил Януш Радзивилл, — рассчитываете при посредстве князя Скопина выкупить у царя своего кузена? Вы уже говорили об этом с ним, когда он гостил в Гольшанском замке?

— Та встреча была приватной, — покачал головой Сапега, ничуть не задетый намёком. Глупо скрывать, он и в самом деле хотел вернуть младшего кузена на Родину, не допустив, чтобы тот сгинул в ледяной сибирской пустоши, — и я не ничего не говорил князю Скопину о судьбе Яна Петра. Для этого ещё придёт время.

— Но вы встретились с ним, — стоял на своём Радзивилл, — и как он вам показался? Достоин доверия?

— В высшей степени, — кивнул Сапега, — он словно из легенд о Роланде или Ланцелоте вышел. Рыцарь вроде Завиши Чёрного,[1] муками Христовыми клянусь. Как и Завиша, к слову, он слуга недостойного сюзерена, который отправил его на верную смерть, как ему самому казалось.

— Но Вильно не стал для Скопина Голубацкой крепостью,[2] — заметил Радзивилл.

— Как прежде не стали ею Клушин и Смоленск, — снова согласился с ним Сапега.

— И вы, пан Лев, считаете, такой человек подходит нам? — напрямик спросил Радзивилл.

— А вот в этом, пан Януш, — покачал головой Сапега, — я всё ещё сомневаюсь. Он всё же московит, варвар, и варварски предан своему недостойному сюзерену. Уверен, если мы прямо предложим ему, он откажется, как отказался от предложения занять московский престол, которое ему сделали после победы, одержанной у логова тирана.[3]

— Но ведь он же не предаст своего царя, — пожал плечами Кшиштоф Радзивилл. — Мы ведь не двинем войска против Москвы, верно?

— Вот ты из нас общался с ним едва ли не столько же, как пан Сапега, — обратился к нему старший брат, — каким он тебе показался?

— Он и правда честен и предан, как настоящий рыцарь, — подтвердил слова Сапеги Кшиштоф. — Но в иных вопросах просто сущий младенец. Да, он московит и многих вещей не понимает в силу своего варварского происхождения, однако не так уж сильно жизнь в Московии отличается от нашей. Если брать Корону, то там порядки совсем иные, но у нас же не так. А он путается в простейших вещах.

— Он большую часть жизни провёл в седле, — пожал плечами Ходкевич, — к интригам не привык. Не до них в военном лагере.

Тут Сапега мог бы с ним поспорить. Уж чего-чего, а интриг в военных лагерях хватает с избытком, великий гетман в этом кривил душой. Знал Сапега и о том, что со времён безумного тирана в Московии воинская служба в походе была безместной, якобы близость к царю и знатность рода ничего не решали. Однако это только на словах, на деле же что при назначении воевод, что при раздаче наград после битвы в первую очередь оценивался местнический статус человека и его рода, а уж потом заслуги и ратные подвиги. Потому и интриговали в московском войске ничуть не меньше, нежели в литовском, коронном или к примеру французском.

— При сыне тирана, — заметил вместо этого Сапега, — он был стольником.[4] Когда же на престол взошёл Дмитрий, кем бы он ни был, то сделал князя Скопина уже великим мечником.[5] Так что нельзя сказать, что князь совсем уж чужд интриг раз сумел сделать карьеру при трёх царях.

— Двое из них были ненастоящими, — заявил Радзивилл. — Один — всего ли возвысившийся безродный боярин, второй… — Он только рукой махнул.

— Но это никак не объясняет наивности князя Скопина, которую он иногда проявляет в придворных вопросах, — покачал головой Сапега.

— Натура такая у него вот и всё, — решительно рубанул рукой Ходкевич. — Ты, пан Лев, сам вспоминал, как ему грамоту подносили, где уже царём звали, так он разорвал её на глазах у всех и поступил верно. А вот послов воровских отпустил восвояси, хотя сперва в железа заковал, чего делать не следовало.

— Такое мальчишество может дорого нам обойтись, — резонно заметил Сапега, — и в этом моё главное опасение относительно князя.

— Но у нас не будет вождя, который устроил бы всех, — покачал головой Радзивилл, высказав мысль, которую до него никто не желал озвучивать.

Все собравшиеся понимали, кто возглавит их заговор, тому и достанется всё. Как в случае успеха, так и если их замысел постигнет неудача. Это будет та самая высунувшаяся голова, которую отрубит меч, но только в случае провала. А если сразу рассчитывать на провал, то и начинать не стоит — смысла нет. Встанет во главе Радзивилл или Сапега, так род их поднимется над остальными на высоту практически недосягаемую, чего магнаты допустить не могли. Нет, вождь должен быть чужаком, тем, кто не сможет вести свою собственную политику без опоры на тех же магнатов, кем можно вертеть самим, признавая его лидерство, но не давая реальной власти, кроме как в утверждении решений, выгодных литовской магнатерии. И тут никого лучше московского изгнанника князя Скопина-Шуйского было не найти. Царь Василий сделал литовским магнатам воистину царский подарок, осталось им только воспользоваться.

И тут дверь в комнату, где шёл разговор, отворилась. Сперва в неё буквально ввалился доверенный слуга Сапеги, который торчал с другой стороны, чтобы никто не смел приблизиться к ней и подслушать о чём же говорят вельможные паны. А после через упавшего слугу переступил князь Радзивилл, прозванный Сироткой. Как обычно одетый безукоризненно по французской моде, он вошёл в комнату, достаточно просторную, однако в тот момент внутри удивительным образом стало тесно, как будто от веса и значительности особ, её заполнивших, само пространство съёжилось вокруг них.

— Панове, — отвесил собравшимся изящный поклон князь, взмахнув широкополой шляпой, которую тут же не глядя швырнул поднимавшемуся с пола слуге, — было весьма невежливо с вашей стороны не пригласить меня, вы не находите?

— У нас не посиделки в деревенском шинке, пан Кшиштоф, — отмахнулся Ходкевич, первым пришедший в себя, — чтобы звать всех знакомцев на ведро свежей горилки. Здесь собрались лишь те, кто истинно желают добра Литве.

— Какие высокие слова, пан гетман, — рассмеялся, кажется, вполне искренне Радзивилл, — прямо бальзам на душу мою истинного патриота Речи Посполитой.

— Не знал, что вы, пан, ещё и фиглярствуете, — заметил Сапега.

— В оправдание своё скажу, — уселся в свободное кресло Радзивилл-Сиротка, — что не я первый начал. Про шинок и горилку заговорил пан гетман, я лишь подхватил его тон.

— Раз с тобой нет отряда солдат, кузен, которые закуют нас в железо, — заметил Януш Радзивилл, — значит, ты не арестовывать нас пришёл. Но зачем в таком случае ты заявился к нам на встречу да ещё и столь эффектно?

— Ну эффектно получилось благодаря слуге пана Сапеги, — развёл руками Радзивилл, — никак не хотел уступать дорогу, пришлось велеть моим людям дать ему хорошего пинка.

— И много с вами людей, кузен? — поинтересовался Януш.

— Да пара всего, — отмахнулся Сиротка, — здесь ведь и у вас не армия. Да и затевать свару в Заречье я не собираюсь.

— Раз не для того, чтобы свару затеять или нас арестовать вы заявились, пан Кшиштоф, — постарался заставить князя ответить на главный вопрос теперь уже Сапега, — тогда для чего вы пришли к нам?

— Чтобы понять, — ответил князь, и яснее не стало. — Как вы, пан Лев, и как мой племянник я имел честь общаться с тем, кого вы прочите в вожди своего заговора. Даже не в вожди, а как живое знамя его, фигуру, которую в случае неудачи можно будет подкинуть нашему величеству. Весьма удобную фигуру, смею заметить, ведь его величество дважды получал от этого человека такие серьёзные щелчки по носу, что получил прозвание битый король. Провалится ваша затея, так вы откупитесь головой дважды победителя под Смоленском и под Москвой.

— Но если ты знаешь о нашей затее, кузен, — осторожно заметил Януш Радзивилл, — то отчего не велишь заковать нас в железо? Уверен, даже того, что ты знаешь, достаточно, чтобы всех нас подвергли строгой банниции, а земли наши отошли бы тебе.

— Ей-богу ты, кузен, иногда рассуждаешь, как купчишка, — рассмеялся князь Сиротка. — Мне довольно и моих земель, чтобы желать ещё чьими-то прирастать. Но не будь в этом деле замешан ты, кузен, да не втяни ты в него ещё и Кшиштофа, быть может, я пришёл сюда с отрядом солдат и заковал кое-кого в железо, чтобы передать на суд короля и сената. Да только банниция или хуже того казнь тень на весь наш род бросят, а в Короне только того и ждут, чтобы разорвать нас на куски окончательно. А вместе с Радзивиллами падёт и Литва.

— Пышно речешь, пан Кшиштоф, — ответил ему вместо Януша Сапега, — гладко стелешь, да только каково оно спать будет?

— Спать всем нам будет очень жёстко, — отбросив всякий намёк на ёрничество, ответил Радзивилл-Сиротка, — ибо то, что вы тут затеяли, привести может нас прямиком на плаху. Да только выбора теперь не осталось.

— Отчего же, — удивился младший Кшиштоф Радзивилл, — можно ведь разойтись прямо сейчас как будто ничего и не было. Прав ты, дядюшка, всех нас эта дорожка на плаху привести может. Потому резон у нас молчать обо всём.

— Поздно, Кшиштофек, — назвал племянника уменьшительным именем, будто тот неразумное дитя, Кшиштоф Радзивилл старший, — донесут. А нашему величеству только того и надо, чтобы подвернуть весь наш род банниции и отобрать земли и богатства себе в казну. Сразу деньги на новую войну за московский престол появятся, а заодно в Литве более не останется тех, кто мог бы сопротивляться его власти.

Тут Сапега мог бы и поспорить, но не стал. Для чего разводить пустые свары с союзником по нелёгкой борьбе, которая вот-вот перерастёт в «горячую» фазу.

— Ты ворвался к нам, кузен, — обратился к Кшиштофу старшему Януш Радзивилл, — наговорил сорок сороков, а смысла в твоих пышных речах ни на грош медный. На главный вопрос ты нам так и не ответил.

— Отвечу, — хитро глянул на него кузен, — когда вы поделитесь мнением о том, кого знаменем своим поставить желаете. Я видел его своими глазами, беседовал, как и с вами, и мнение своё о нём имею. Но хотел бы сперва ваше узнать, вельможные паны.

Не удержался всё же старый интриган, проехавший половину мира, и подпустил в голос иронии. Назвал равных ему не только по королевским законам, но и по старым укладам собеседников вельможными панами, как будто он был простой шляхтич, чьё мнение недорого стоит.

— Человек он вроде бы мудрый, — не попался на его уловку и принялся рассуждать трезво и многоречиво Сапега, — но иногда наивней ребёнка. Даже неясно как он битвы выигрывал с таким характером. Однако победы его говорят сами за себя.

— Быть может, за ним всегда кто-то стоял? — предположил молодой Кшиштоф Радзивилл. — Направлял его, оставаясь в тени.

— Я даже представить себе не могу, кто бы это мог быть, — покачал головой Сапега. — Да и на пиру у меня он был один, и столкнувшись с родичем своим показал себя истинным шляхтичем. Отказался миром решить, требовал от того извинений, а после прикончил у всех на глазах, как будто казнил за предательство предка.

— Истинный московский дикарь, а не шляхтич, — заметил Ходкевич.

— Может и так, — не стал спорить с ним Сапега, — но кто лучше него подойдёт нам, пан гетман? Он отлично умеет воевать, чему я сам был свидетелем, зато в политике сущее дитя, иначе не оказался бы здесь.

— Как-то слишком уж хорошо получается, — засомневался князь Радзивилл Сиротка. — Я говорил с ним, и не могу поддержать вас, пан Лев, он не такое уж дитя в политике, разговор поддержать умеет, как и гнуть свою линию. Однако на большее его и правда не хватает, но это простительно, он ведь ещё очень молод. Да и политика при московском дворе — это вовсе не то, что у нас. Там все грызутся за место поближе к трону и царю, как и во всякой восточной деспотии, у нас же король лишь ещё один игрок на этом поле, причём вес иногда имеет поменьше иных.

Тут он имел в виду, конечно же, себя.

— Об этом я и говорю, — согласился с ним Сапега, — сейчас он дитя, но учится быстро и шагать привык широко.

— И вы, панове, уверены, что сможете его шаги укоротить, коли придётся? — поинтересовался у них Ходкевич.

С самого начала идея с московитским князем, который должен был пускай и формально возглавить их, не нравилась гетману. Он не признавал военного таланта молодого князя, считал втайне все его победы результатом просчётов Жолкевского и прочих командиров и безумной самонадеянности польских полководцев, не ставивших московскую армию ни в медный грош. Однако не верил гетман и в то, что этого юнца удастся использовать исключительно как знамя либо козла отпущения в случае неудачи. Московитский князь слишком хорошо понимает всю слабость своей позиции и вряд ли даст кому бы то ни было сделать себя марионеткой, как хотят спевшиеся уже Радзивиллы и Сапега.

— Зачем же укорачивать, пан гетман, — рассмеялся, вернувшись к прежнему лёгкому тону князь Сиротка, — достаточно только направить эти шаги в нужную нам сторону. И тогда чем шире он будет шагать, тем нам лучше, пускай бы даже до самой Варшавы.

— Вот, к слову, — заметил Сапега, — направить его будет, как мне кажется, не так-то просто. Он ведь по приказу своего царя отправился к нам, хотя легко мог пренебречь им и даже захватить трон. Однако в очередной раз послушался своего правителя, хотя и был оскорблён им. Я сам говорил со шляхтичами, которых московиты усадили за пиршественный стол по случаю победы, и они говорили об унижениях, которым подверг его царь. Публичных унижениях.

— Я тоже говорил кое с кем их них, — кивнул Кшиштоф Радзивилл-Сиротка, — и могу сказать, что он московит до мозга костей. Царь, каков бы он ни был, для него мерило всего, и он безропотно примет от него и милость и самую горькую опалу. Такими сделал их дед тирана, который всех в Московии объявил своими холопами, покончив со всякой вольностью, какая только оставалась в этой дикой стране. Он начал строить истинную империю по образцу монгольской и тиран закрепил это дело. Все, кто хотел хоть какой-то вольности, бежали к нам в Литву, остались же те, кто готов бы признать себя холопами царя.

— Так что же, дядюшка, — снова высказался младший Кшиштоф, — выходит, не выйдет у нас поставить его во главе?

— Отнюдь, — покачал головой Радзивилл-Сиротка, — и пан Лев, уверен, о том же думает, что и я. Как и старший брат твой Януш. Да и пан гетман тоже. Что скажете, панове?

— Поставить его в такие условия, что отказаться он не сможет, — произнёс Сапега, делясь со всеми своим мнением, чтобы после не оказалось, что каждый думал о своём. — Вы ведь на это так усиленно намекаете, пан Кшиштоф, не так ли?

Тот кивнул в ответ, и кивками поддержали его Ходкевич и Януш Радзивилл.

— Но как это сделать, панове? — спросил сразу у всех молодой Кшиштоф.

— А вот для этого, — усмехнулся Радзивилл-Сиротка, — с нами пан Лев Сапега герба Лис.

Этими словами он ясно дал понять, что включает себя в состав заговорщиков и готов идти с ними до конца.

[1]Завиша Чёрный из Гарбова герба Сулима — польский рыцарь и дипломат первой половины XV века. Символ рыцарства и благородства

[2]В 1427 году Голубацем овладел турецкий султан Мурад II. Опасаясь усиления его позиций на Балканах, венгерский король Сигизмунд отправил в 1428 году на освобождение крепости многотысячное войско венгров, валахов, поляков и итальянцев. Осада крепости не увенчалась успехом, во время неё сложил голову прославленный рыцарь Завиша Чёрный

[3]Сапега имеет в виду битву при Александровской слободе, которая во время опричнины была второй столицей Русского царства, после того как туда уехал из Москвы Иван Грозный

[4]Тут Сапега заблуждается, потому что стольником князь Скопин-Шуйский стал при Борисе Годунове, при Фёдоре Иоанновиче он был новиком и служил рындой при царском дворе

[5]В Польше мечником (лат. ensifer, gladifer, armiger (армигер — «несущий оружие или доспехи»), пол. miecznik) называлось также должностное лицо, в обязанности которого входило носить перед королём меч, знак монаршей власти