Магнат

Глава 9

Глава 9

Я смотрел на эту хрупкую девушку, почти девочку, и ее тихое, но твердое «я не могу вам помочь» звучало в оглушительной тишине закулисья как приговор.

Холодный расчет, которым я так гордился, подсказывал: «Уходи. Миссия провалена. Ищи другой путь». Но что-то внутри, иррациональное, упрямое, не давало сдвинуться с места. Я слишком многое поставил на эту встречу, чтобы так просто сдаться.

— Простите и вы мою настойчивость, мадемуазель, — начал я тихо, и в голосе моем, к собственному удивлению, не было ни делового напора, ни светской любезности. — Позвольте мне сказать еще кое-что. То, о чем я прошу, — это не просто к моей выгоде. Это… жизни.

Я видел, как она нахмурилась, готовая снова отказать, и заговорил быстрее, стараясь донести мысль, пока она не прервала меня.

— Там, на Амуре, у меня остались люди. Много людей. Таких, от которых отвернулся весь мир. Бывшие каторжники, которых я собрал и дал им надежду. Голодные, забитые, они поверили мне. Поверили, что можно жить иначе — не воровством, а честным трудом. Что можно построить свой дом, свою жизнь. Если этот прииск отнимут — а его отнимут, если я не смогу его оформить, — они снова останутся ни с чем. Снова пойдут по тайге, озлобленные, голодные, и снова возьмутся за ножи. Их кровь, их жизни будут и на моей совести.

Я помолчал, давая ей осмыслить сказанное. В ее глазах промелькнуло сочувствие, но и растерянность. Я шагнул еще ближе.

— Я много где был, мадемуазель. Видел Европу, видел Китай. Всюду я был чужим. И только здесь, в России… я не знаю, как это объяснить… я чувствую, что нашел свою землю. Что я дома. И я хочу служить этой стране, хочу не просто брать у нее, а что-то давать. Строить, создавать, делать ее богаче. Но по закону я иностранец, австрийский подданный.

Я тяжело вздохнул и продолжил:

— Но и это не главное. Есть еще одно. Личное. У меня… у меня есть сын. Здесь, в России. Он совсем маленький и остался один. По закону, как иностранный подданный, я не могу его усыновить, дать ему свое имя и будущее. Вот почему я так прошу вас…

Я смотрел в ее огромные, полные растерянности глаза и чувствовал, что зашел слишком далеко, выложив все разом. Эта хрупкая девушка, живущая в мире пуантов и музыки, не должна была нести груз моих проблем. Я уже открыл рот, чтобы извиниться и откланяться, как вдруг тяжелая дверь гримерной распахнулась без стука, с такой силой, что ударилась о стену.

На пороге, покачиваясь и близоруко щурясь в тусклом свете, стоял высокий господин. На вид ему было лет сорок, но пухлое, багровое от вина лицо и мешки под мутными, но наглыми глазами делали его старше. Безупречный, идеально скроенный фрак был помят. Тщательно завитые, но уже растрепавшиеся бакенбарды и запах дорогого вина и сигар, смешанный с какой-то пошлой самоуверенностью, довершали портрет.

— А-а-а, Anette! Мой мотылек! Я везде тебя ищу! — проревел он, растягивая слова и игнорируя мое присутствие так, словно я был предметом мебели. — А она тут… прячется! Нехорошо, душенька!

Анна в ужасе вскочила, инстинктивно прижав к груди ворот своего пеньюара. Ее лицо стало белее мела.

— Виконт, что вы себе позволяете⁈ — прошептала она.

— Позволяю себе все! — хохотнул он и сделал нетвердый шаг в комнату, протягивая к ней пухлую руку с массивным перстнем. — Полно, не дичись, моя прелесть. Поедем сегодня ужинать к «Дюссо», я заказал столик…

Он смотрел только на нее, с жадным, сальным выражением, и не заметил, как я бесшумно поднялся со стула. Внутри меня все застыло. Вся моя жалость к себе, все душевные терзания испарились.

— А это еще что за… мебель? — наконец заметил он меня, окинув мутным взглядом. — Эй, ты, принеси-ка нам еще шампанского! Да поживее!

Он даже не договорил.

Не говоря ни слова, я шагнул к нему. Движение было плавным, почти ленивым, но неотвратимым, как ход лавины. Прежде чем виконт успел сообразить, что происходит, моя рука мертвой хваткой вцепилась в бархатный воротник его фрака.

Его глаза округлились от изумления. Самоуверенная ухмылка сползла с лица, сменившись растерянностью, а затем и испугом, когда он почувствовал стальную силу моей хватки.

— Вы… ты… да как ты смеешь⁈ — просипел он.

Я не ответил. Молча, с той же спокойной и неумолимой силой я развернул его, как куклу, и повел к двери. Он попытался упереться, но его пьяные ноги заплелись, и он лишь беспомощно засучил каблуками по потертому ковру. В его глазах уже не было спеси, только животный страх.

— Здесь вам не трактир, сударь, — произнес я тихо и отчетливо, глядя ему прямо в переносицу. — А мадемуазель утомилась и не хочет с вами общаться. Никогда!

С этими словами я выставил его за порог, в шумный и суетливый коридор закулисья, и захлопнул дверь.

В гримерной наступила звенящая тишина. Анна стояла у стола, прижав руки к груди, и смотрела на меня широко раскрытыми глазами, в которых ужас боролся с чем-то еще — с изумлением и, как мне показалось, с искрой восхищения.

Я смотрел на нее и чувствовал, как внутри все обрывается. Провалился. С треском, по-идиотски. Я напугал ее, надавил, а потом еще и устроил драку на ее глазах. Миссия провалена окончательно. Пора уходить, пока я не сделал еще хуже.

— Простите за эту сцену, мадемуазель. И за мою назойливость. Благодарю, что выслушали. Всего вам доброго.

Отвесив ей сухой, почти официальный поклон, я молча пошел к двери. Каждый шаг отдавался в гулкой тишине комнаты свинцовой тяжестью. Рука уже легла на холодную медную ручку. Все кончено.

У самой двери я замер. Не знаю почему. Я не обернулся, глядя на грубые доски двери, и сказал тихо, скорее в пространство, чем ей:

— Знаете… я смотрел сегодня, как вы танцуете. Это было божественно. Но за легкостью я видел адский труд. Я знаю, что век танцовщицы, как и век солдата, короток. И мне вдруг стало невыносимо грустно от мысли, что такой дар, такой талант может однажды просто… исчезнуть.

Теперь я обернулся. В моем голосе и взгляде не было и тени просьбы — лишь искреннее, немного печальное восхищение, которое я не счел нужным скрывать.

— Вы ошибаетесь, если думаете, что это все, на что вы способны. Такой талант не должен исчезнуть. Когда придет время, вы не должны уходить в забвение. Вы должны основать свою школу. Школу балетного мастерства. Передавать опыт, свой гений, растить новые таланты. Вы большая молодец, Анна Васильевна. Вы можете сделать для русского балета больше, чем кто-либо другой. Подумайте об этом.

Я снова повернулся, чтобы уйти.

— Подождите.

Ее голос прозвучал тихо, но на этот раз твердо. Я замер у самой двери, не оборачиваясь.

— Мне… мне нужно подумать. Я не обещаю. Но… я готова вас выслушать еще раз. Давайте встретимся завтра.

Я медленно обернулся. Она подняла на меня взгляд, и теперь в нем была не только растерянность, но и зарождающаяся решимость.

— Скажем, ближе к обеду, в кондитерской «Вольфа и Беранже» на Невском. Вы знаете, где это?

— Я найду, — скрывая удивление и внезапно вспыхнувшую надежду, ответил я. — Благодарю вас, мадемуазель.

Я вернулся в ложу. На сцене шла последняя, призрачная картина «Жизели». Музыка неслась, легкие фигуры вились и кружились в неземном танце. Кокорев, сгорая от нетерпения, тут же наклонился ко мне.

— Ну что? Что она сказала?

Я молча покачал головой, не отрывая взгляда от сцены, где в свете рампы парила Анна Кузнецова. Я думал о завтрашней встрече. И о том, что ключ к моей судьбе, возможно, оказался куда сложнее и человечнее, чем я мог себе представить.

После представления, усевшись в экипаж, мы покатили по опустевшим улицам вечернего Петербурга. Влажный воздух, пахнущий рекой и мокрым камнем, проникал в приоткрытое окно, остужая разгоряченное после театрального блеска лицо. Мы молчали. Кокорев, откинувшись на бархатную спинку сиденья, тяжело дышал, как медведь после долгой погони. Я же смотрел на проплывающие мимо тусклые газовые фонари и пытался унять колотившееся в груди сердце.

— Ну? — не выдержал наконец купец. Его зычный бас в тесном пространстве кареты прозвучал как пушечный выстрел. — Не томи, Тарановский, выкладывай! Сговорился с ней али нет? Душу всю извел!

Я медленно повернул к нему голову.

— Сговорился, Василий Александрович. И да, и нет.

— Это как так? — нахмурился он. — Ты мне по-русски скажи, без этих ваших экивоков.

Я вкратце, опуская самые личные подробности, пересказал ему разговор в гримерной. Рассказал и о пьяном виконте, и о своем совете про балетную школу, и о ее неожиданном предложении встретиться завтра.

Кокорев слушал, и его окладистая борода то и дело вздрагивала. Когда я закончил, он долго молчал, а потом гулко расхохотался.

— Ай да молодец! Вот уж не думал! Хитро! Это ж надо додуматься! — Он хлопнул себя по колену. — Но, — тут его лицо снова стало серьезным, — ставить все на одну карту, да еще и на такую… девчонку… рискованно. Нужен другой ход. Запасной.

— Вот и я о том же, — кивнул я. — Нужно искать другие пути к великому князю, пока есть время.

Мы снова замолчали, погрузившись в раздумья. Карета свернула на набережную, и в окне мелькнула темная, свинцовая вода Невы.

— Погоди-ка… — вдруг протянул Кокорев, и его глаза, до этого тусклые, блеснули в полумраке. — А ведь есть еще одно место… где его высочество бывает часто и где дела государственные обсуждают не меньше, чем в министерствах.

Я вопросительно посмотрел на него.

— Русское Географическое общество, — хитро прищурился он. — Я ведь там, грешным делом, тоже состою. Член-соревнователь. На экспедицию одну жертвовал, вот меня и приняли.

Он подался вперед, его голос стал ниже и значительнее.

— А великий князь, Константин Николаевич, там не просто гость. Он один из главных покровителей, энтузиаст! Он же у нас за все новое, за прогресс, за освоение земель радеет. Карты, экспедиции, новые пути — это его страсть!

Я почувствовал, как внутри что-то щелкнуло. Это была не просто идея. Это был готовый, гениальный план.

— Значит, решено, — подытожил я. — Завтра мы действуем по двум направлениям. Я встречаюсь с мадемуазель Кузнецовой и пытаюсь довести до конца наш первый план. А вы, Василий Александрович, отправляйтесь в Географическое общество. Узнайте, что и как. Когда ближайшее заседание, кто там имеет наибольший вес, как лучше представить наш прожект.

— Будет сделано! — с азартом потер руки Кокорев. — Ох, чую, заварим мы кашу, Тарановский! Такую кашу, что всему Петербургу икнется!

Карета остановилась у нашей гостиницы. Мы вышли, и ночной холодный воздух ударил в лицо. Но мы его не чувствовали. Уныние и неопределенность исчезли. Теперь у нас был не один, а целых два пути к нашей цели. И оба они обещали жаркую битву.

Кокорев уехал рано утром, сразу после чая, по своим купеческим делам на Ильинку. Я остался в номере один, обдумывая предстоящие шаги. Вчерашний день, полный интриг, встреч и внезапной вспышки насилия, оставил после себя странное послевкусие — смесь азарта и холодной, звенящей пустоты.

Я как раз заканчивал одеваться, когда в дверь моего номера требовательно и коротко постучали. Это был не Изя — тот стучал бы нетерпеливо и дробно. Я накинул сюртук, под которым уже удобно устроился револьвер в новой кобуре, и открыл.

На пороге стоял Степан Рекунов. Его обычно непроницаемое лицо было искажено с трудом сдерживаемым гневом, а глаза метали молнии. Он вошел в комнату, не дожидаясь приглашения, и плотно прикрыл за собой дверь.

— Господин Тарановский, — начал он без предисловий, и его голос был сух и тверд, как замерзшая земля. — Я требую объяснений.

— Объяснений? — Я с деланым удивлением поднял бровь. — Касательно чего, позвольте узнать?

— Касательно покушения! — Он почти сорвался на крик, но вовремя взял себя в руки. — На вас вчера совершили нападение. Стреляли! Я узнаю об этом последним, от гостиничной прислуги! Почему вы немедленно не доложили мне⁈

Он смотрел на меня в упор, ожидая отчета, как от провинившегося солдата. И в этот момент меня накрыла волна холодного раздражения.

— Доложить вам? — переспросил я, медленно прохаживаясь по комнате. — Сергей Митрофанович, вы, кажется, забываетесь.

— Я отвечаю за вашу жизнь головой перед Аглаей Степановной! — отчеканил он. — Мой долг — знать о любой угрозе! А ваш долг — немедленно сообщать мне о подобных инцидентах!

— Мой долг, уважаемый Степан, — это вести дела так, чтобы они завершились успехом. А ваш долг, — я остановился и посмотрел ему прямо в глаза, — это находиться рядом и предотвращать подобные инциденты, а не выслушивать о них.

Рекунов побагровел. Ему нечего было ответить.

— Так что давайте проясним раз и навсегда, — продолжил я уже ледяным тоном. — Я дворянин, господин Рекунов, и не привык отчитываться. Я ценю вашу преданность хозяйке, но не потерплю, чтобы вы пытались указывать мне, что делать. Ваша задача — быть моей тенью, смотреть в оба и быть готовым действовать. И если вы с этой задачей не справляетесь, то грош цена такой охране.

Я видел, как у него заходили желваки на скулах. Он был оскорблен до глубины души.

— Отныне, — заключил я, — о своей безопасности я буду заботиться сам. Как я это сделал вчера. А вы… вы просто старайтесь не мешать. И передайте Аглае Степановне, что ее поверенный в делах жив, здоров и вполне способен за себя постоять. Надеюсь, мы поняли друг друга. Ваша охрана понадобится, когда мы поедем обратно, здесь же, как показывают события, вы ничего не сможете сделать.

Он молча смотрел на меня несколько секунд, и в его взгляде боролись ярость, обида и, кажется, толика невольного уважения. Наконец, он выпрямился, коротко, по-военному, кивнул и, не говоря больше ни слова, вышел из номера, плотно притворив за собой дверь.

Ближе к обеду я, надев свой новый сюртук, поймал пролетку и направился в кондитерскую.

Кондитерская «Вольфа и Беранже» на Невском проспекте гудела, как элегантный, напудренный улей.

Я же, стараясь выглядеть непринужденно, прошел в глубь зала. Анну я заметил сразу. Она сидела у окна, и полуденный свет, пробиваясь сквозь стекло, создавал вокруг ее фигуры легкий, почти нереальный ореол. Она была элегантна и спокойна. Но была не одна.

Рядом с ней сидел молодой человек, и мое сердце пропустило удар. Он был ее точным отражением, ее зеркалом в мужском обличье: те же тонкие черты лица, та же линия губ, те же огромные, темные глаза. Но если во взгляде Анны жила артистическая мечтательность, то в его глазах читалась холодная, настороженная твердость. Это был часовой, выставленный у ворот сокровищницы.

«Вот тебе и простой разговор, — мелькнуло в голове. — Теперь убеждать придется двоих».

Собравшись с духом, я подошел к столику и поклонился.

— Мадемуазель Кузнецова. Господин…

Анна подняла на меня взгляд, и в нем не было ни тени вчерашней растерянности.

— Господин Тарановский, добрый день. Позвольте представить вам моего брата, Александра. Я сочла, что в столь важном деле мне необходим совет и защита близкого человека.

Александр встал. Он был чуть выше сестры, строен и подтянут. Молодой человек не улыбнулся, лишь коротко кивнул, и его рукопожатие оказалось на удивление крепким. Он смотрел на меня прямо, без тени любезности — оценивающе, как смотрят на лошадь перед покупкой.

Едва я сел, он взял инициативу на себя, не дав мне и слова вставить.

— Сестра в общих чертах пересказала мне вашу… просьбу, господин Тарановский. — Его голос был ровен и холоден, как невский лед. — Звучит авантюрно, не находите?

— Любое большое дело поначалу кажется авантюрой, — спокойно ответил я.

— Возможно. Но в этой авантюре вы предлагаете участвовать моей сестре. Каковы у вас гарантии, что она не пострадает, вмешавшись в ваши дела?

Он подался вперед, и его глаза превратились в две холодные точки.

Я смотрел прямо на него, но мой рассказ был адресован и Анне. Я спокойно и аргументированно изложил суть дела: о несправедливости, с которой столкнулись мои друзья, о коррупции в железнодорожном обществе, о своих попытках добиться правды. А затем я снова коснулся личного.

— Я понимаю ваши опасения, Александр. И никогда бы не попросил вашу сестру о помощи, если бы речь шла только о деньгах. Но это не так. Я уже говорил мадемуазель, — я перевел взгляд на Анну, — у меня в России есть сын. Я не могу дать ему свое имя, пока остаюсь чужим в этой стране. Моя цель не просто богатство. Моя цель — обрести здесь родину и семью. Это все, что у меня есть.

Я говорил искренне, и они это почувствовали. Он долго молчал, его взгляд смягчился. Он перестал видеть во мне лишь авантюриста. Он увидел человека, загнанного в угол и готового на все ради своего ребенка. Он медленно переглянулся с Анной, и в его взгляде я уловил едва заметный знак. Знак одобрения. Он принял мою сторону.

Получив молчаливую поддержку брата, Анна окончательно приняла решение. Она выпрямилась, и в ее голосе появилась сталь.

— Господин Тарановский, вы убедили нас. То, что вы делаете… и ради чего вы это делаете… это важно. Я помогу вам.

Она сделала короткую паузу, собираясь с мыслями.

— Я найду способ. Устрою вам личную встречу с его высочеством. Это будет непросто, и может занять несколько дней, но я это сделаю.

Она посмотрела на меня очень серьезно, и ее юное лицо в этот момент казалось по-взрослому строгим.

— Но я прошу вас об одном. Когда вы окажетесь перед ним — уж не оплошайте. Второго шанса не будет.