Магнат

Глава 4

Двое нижних чинов как по команде шагнули вперед и встали рядом, отрезая мне путь к отступлению. Их лица были тупы и непроницаемы.

Мир, который я так тщательно выстраивал, рухнул в один миг. Все мои планы: Кокорев, сенатский отчет, золото Бодайбо — все это превратилось в пыль, в бессмысленный набор слов. Вся моя хитрость, подготовка из будущего оказались бессильны перед этой простой, тупой силой, воплощенной в трех фигурах в голубых мундирах.

— По какому обвинению? — спросил я и сам удивился, насколько глупо прозвучал мой вопрос.

Офицер чуть заметно изогнул тонкую бровь.

— Вам все объяснят. В Третьем отделении. Прошу следовать за нами.

Тюрьма. Снова тюрьма. Похоже, это у меня становится скверной привычкой: бац — и ни за что ни про что я внезапно оказываюсь на киче. Интересно, можно разменять ее у судьбы на какую-нибудь другую? Например, на курение… Оно, конечно, понятно, что капля никотина убивает лошадь и все такое, но казематы Петропавловки способны угробить гораздо надежнее какого-то там никотина! Да и к тому же я не лошадь.

В который раз я окинул взглядом мое узилище. Да, определенно, не один заключенный сгинул здесь до меня, сломленный чахоткой или цингой. Моя камера, круглая, как дно каменного колодца, буквально давила на сознание. Беленые стены, сплошь покрытые пятнами черной плесени, постоянно были влажными от сырости, идущей по утрам с Невы. Сводчатый потолок терялся в полумраке: единственное крохотное окно, расположенное высоко под потолком, почти не давало света. Его стекла были густо выкрашены в мертвенно-белый цвет, а изнутри в оконный проем была намертво вделана массивная железная решетка, снаружи забранная ржавым железным козырьком, видимо, устроенным специально, чтобы узник не видел и клочка голубого летнего неба.

Обстановка была спартанской до жестокости: железная кровать, намертво привинченная к полу, такой же стол, табурет и источавшая тошнотворный запах параша в углу. Все. Ни книг, ни чернильницы, ни клочка бумаги, ни тени надежды.

Меня привезли сюда вчера. Проигнорировав здание Третьего отделения на Фонтанке, крытый экипаж, в котором я сидел между двумя молчаливыми жандармами, прогрохотал по доскам наплавного моста и въехал под своды Петропавловской крепости. Здесь, в самом сердце империи, в ее каменной цитадели, меня провели через несколько ворот и внутренних дворов и остановили перед приземистым, мрачным зданием в форме десятиконечной звезды. Это был печально известный Алексеевский равелин.

Даже я, с моими знаниями из будущего, почувствовал, как по спине пробежал холодок. Это была натуральная могила для живых, самое страшное и секретное узилище Российской Империи. Сюда сажали тех, чьи имена хотели навсегда вычеркнуть из истории, превратить в пыль, в пустой звук. И очень многие отсюда не возвращались.

Меня провели по тускло освещенному коридору, стены которого, казалось, сочились влагой. Темные, уродливые пятна, оставленные великим наводнением 1824 года, въелись в камень, как неизлечимая проказа. Воздух был спертый, тяжелый, пахло сыростью, плесенью и десятилетиями накопленной безнадежностью. Короткий, унизительный обыск, во время которого у меня забрали все, включая пояс, и вот я в камере. Хорошо хоть штиблеты не на шнурках, а на пуговицах — иначе забрали бы и их…

— Надолго я здесь? — спросил я мрачного служителя, притащившего в камеру тюфяк и колючее шерстяное одеяло, худого, как скелет, старика с седыми бакенбардами, одетого, несмотря на летнюю жару, в николаевскую шинель с пелериной.

— Господин следователь сами скажут! — буркнул тот, выходя, и дверь за мной захлопнулась с глухим, окончательным стуком, словно крышка гроба.

Первые часы я просто ходил из угла в угол, отмеряя шагами свою клетку. Семь шагов в одну сторону, семь в другую. Мозг, привыкший к постоянной работе, к анализу и действию, бился в этой пустоте, как муха о стекло.

За что меня взяли? Этот вопрос пульсировал в висках, заглушая даже стук сердца. Что, черт побери, пошло в этот раз не так?

Я сел на низкую деревянную кровать и заставил себя думать. Паника — это роскошь, которую я никогда в жизни не мог себе позволить, и меньше всего она нужна сейчас. Нужно было разложить все по полкам, найти причину, а значит, линию поведения со следователем и возможный выход из этой кхм… ситуации.

Версия первая: старые грехи. Каторга, побег, нерчинское серебро Фомича, наши монгольские «шалости», стычки с хунхузами на Амуре. Могли ли сибирские власти наконец докопаться до истины и передать дело в столицу? Маловероятно. Несмотря на масштабность наших деяний, все же это дела уголовные. За них, конечно, полагалась каторга, но не секретная тюрьма для государственных преступников. К тому же я был Владиславом Тарановским, австрийским подданным. Арест иностранца по уголовному делу вызвал бы дипломатический скандал. Нет, это не то!

Версия вторая: польский след. Тот самый пан Сакульский в ресторане. Как перекосилась его рожа, когда я его отбрил! Пожалуй, он мог настрочить донос, обвинив меня в связях с польскими заговорщиками. Это уже ближе к «государственному преступлению» — Третье отделение хватало и за меньшее. Кстати, мой «хвост» появился аккурат после этой встречи! Но, с другой стороны, стал бы норовистый поляк клепать доносы на гипотетического единоплеменника? Как-то странно это, прибегать к помощи русской имперской службы безопасности при внутрипольских разборках! Скорее, меня попытались бы прирезать сами инсургенты. Да и реакция моя в ресторане была безупречной — я выставил себя патриотом России. Донос Скульского, скорее всего, лег бы в папку с пометкой «проверить», но не послужил бы причиной для немедленного ареста и заключения в Равелин. В общем, и тут не сходилось…

Значит, следили за мной по другой причине.

Версия третья… Ну, тут нечего и гадать, французы! Месье Рекамье, барон д’Онкло и их невидимые, но всемогущие покровители в петербургских кабинетах. Они играли по-крупному, ставки в этой игре — миллионы рублей и контроль над стратегической отраслью гигантской империи. Очевидно, прознав про ревизию, они поняли, что я вместе с Кокоревым и сенатором Глебовым затеял интригу, что грозит им не просто потерей денег, а полным крахом, судом и позором. Почувствовав реальную угрозу, они начали действовать и нанесли ответный удар.

Не через суд, не через газетный скандал — ударили своим главным оружием: неформальным влиянием, связями в высших эшелонах власти. Просто пришли к кому-то очень высокопоставленному в Третьем отделении и нашептали на ухо нужную историю. «Некий австрийский авантюрист с сомнительным прошлым, возможно, шпион враждебной державы, вступил в сговор с группой жадных московских купцов. Их цель — дискредитировать важное государственное предприятие, строительство железной дороги, сорвать его, подорвать доверие к иностранным специалистам и нанести ущерб интересам России. Он мутит воду, подкупает чиновников, фабрикует фальшивки…»

Эта версия, подкрепленная нужными доносами и связями в министерствах, должна была прозвучать для жандармских генералов куда убедительнее, чем туманные обвинения в воровстве, выдвинутые против респектабельных европейских джентльменов, которым благоволит сам государь. Что ж, браво, господа! Это, мать вашу, сильный ход.

Вдруг раздумья мои прервал звонкий, как выстрел, лязг ключа в замке камеры. Дверь отворилась, и на пороге появились двое жандармов и человек в офицерском жандармском мундире. Он был невысок, полноват, с одутловатым, усталым лицом, но с умными, внимательными и привыкшими видеть людей насквозь глазами. Войдя в камеру непринужденно, словно в свой собственный кабинет, он тут же уселся за стол, а жандармы остались снаружи, как пара борзых у входа в нору.

— Подполковник Липранди, — представился он буднично. — Третье отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии. Присаживайтесь, господин Тарановский. Ноги-то не казенные!

— Благодарю, но я постою, — ответил я, скрестив руки на груди. — В этих апартаментах слишком мало возможностей для моциона.

Он усмехнулся, оценив мою дерзость.

— Как вам будет угодно. Итак, господин Тарановский… Ваша, скажем так, бурная деятельность в пределах Российской империи вызвала у нас некоторые вопросы. Даже, можно сказать, очень много вопросов! Вы появляетесь из ниоткуда в Сибири, ворочаете крупными делами, вступаете в конфликт с весьма уважаемыми и влиятельными господами… Слишком много шума для простого коммерсанта!

Он выжидающе посмотрел на меня. Я молчал, пытаясь разгадать его игру.

— Ну что ж, начнем с простого, — продолжил он, не дождавшись ответа. — С вашей личности. У вас прекрасный паспорт, выданный консульством Австрийской империи. Все печати на месте, орел двуглавый, как живой. Но есть одна неувязочка. Согласно сему документу, пану Владиславу Антоновичу Тарановскому должно быть тридцать четыре года от роду.

Он снова впился в меня своим изучающим взглядом.

— А вы, позвольте заметить, выглядите так, словно только вчера перестали дергать за косы гимназисток. На мой взгляд, а я, господин Тарановский, очень редко ошибаюсь, вы как минимум на десять лет моложе. Уж не эликсир ли вечной молодости вы отыскали где-то в сибирских рудниках?

— Хороший климат и отвращение к дурным привычкам, господин капитан, — холодно парировал я. — И чудодейственные средства — панты марала и корень женьшеня. Рекомендую!

— Непременно воспользуюсь вашим советом, — не меняя тона, кивнул Липранди. — Однако вернемся к вопросам. Где именно вы имели честь проживать в Австрийской империи до того, как осчастливили нас своим визитом?

— В Кракове.

— Краков… Чудесный город, — мечтательно произнес следователь. — Мы, знаете ли, можем отправить туда депешу. Попросить местную полицию подтвердить вашу личность. А вдруг у вас там остались родственники? Родители, братья, сестры? Представляете, какая была бы трогательная сцена, если бы кто-то из них приехал сюда и воскликнул: «Владислав, родненький, это ты!» Это бы разом сняло с вас все нелепые подозрения!

Он смотрел на меня с невинным видом деревенского пастора, но я видел, как он расставляет капканы.

— Увы, ничего не выйдет. Перед вами сирота, — мрачно ответил я. — Родители давно почили, других близких родственников не имею. Так что трогательной сцены не получится.

— Какая жалость, — без тени сочувствия произнес Липранди. — Это несколько усложняет дело. Видите ли, в наших архивах, весьма обширных, я вам доложу, числится некий Тарановский. Тоже Владислав. Поляк. Весьма беспокойный господин: в частности, он имел неосторожность воевать на Кавказе в пятьдесят четвертом году в составе так называемого Польского легиона. На стороне турок. Против России.

В моей памяти всплыл подобный вопрос. Значит, ниточка тянется оттуда. Они копают.

— Должно быть, мой однофамилец, — пожал я плечами. — Фамилия не самая редкая. А я, господин капитан, на Кавказе никогда не был. Предпочитаю климат поспокойнее. И уж точно не имею привычки воевать против страны, в которой собираюсь делать деньги. Это было бы крайне некоммерческим предприятием.

— Весьма разумно, — легко согласился Липранди. — Ошибки случаются. Мы во всем разберемся. Отправим запросы. В Вену, в Краков, на Кавказ… Подождем ответов. Время у нас теперь есть. И у вас, и у нас.

Он встал, поправив сюртук.

— Отдыхайте, господин Тарановский. Набирайтесь сил. Они вам понадобятся. Я скоро вернусь.

— Не забудьте еще сообщить консулу о моем аресте. Думается, в таком случае времени у нас станет меньше, — не удержался я от шпильки.

И лицо подполковника тут же скривилось.

Дверь за ним снова захлопнулась, погрузив меня в тишину и полумрак. Но теперь эта тишина была иной. Она была наполнена тиканьем часового механизма бомбы.

Я усмехнулся. Запросы. В Краков, на Кавказ… Нашел чем запугать. Собственно, вот для чего ему все это? Ведь Тарановский, чьим паспортом я сейчас беззастенчиво пользуюсь, никогда не был русским подданным, а значит, никаких претензий к нему по поводу участия в войне быть не может. Ну, воевал и воевал. Имел полное право. Нет, черт побери, дело совсем не в том, что у кого-то вдруг возникли непонятные вопросы о моей личности. Мало ли разных дельцов шарахается по просторам моей Родины? И никому до них, заметьте, нет никакого дела.

Что-то здесь не так. Следователь Липранди определенно чего-то недоговаривает.

Прошло еще несколько дней, похожих друг на друга как капли воды, сочащейся по стенам моей одиночки. За это время я уже замучился обдумывать ситуацию, прокручивая в голове сотни вариантов и сценариев, и теперь, кажется, был готов ко всему: к допросам с пристрастием, к очным ставкам, к долгому, изматывающему ожиданию.

И вот однажды лязг ключа снова нарушил тишину. В камеру вошел тот же следователь Липранди. Но сегодня в его глазах не было исследовательской холодности. В них было что-то новое — то ли любопытство, то ли даже тень сочувствия.

— Доброго дня, господин Тарановский, — сказал он, присаживаясь на единственный табурет. Я по своей привычке остался стоять.

— У меня для вас новость. Весьма неожиданная и, полагаю, приятная!

Я молчал, ожидая очередного подвоха.

— К нам в управление поступило прошение от одной пожилой дамы. Она утверждает, что является вашей матушкой, и просит о свидании с сыном. Приехала издалека, как только узнала о вашем аресте! Ее сопровождает австрийский консул, герр Мейнсдорф, так что, если у вас есть какие-либо прошения или жалобы, вы сможете их подать представителю вашей державы!