Магнат

Глава 22

Глава 22

Выпуск «Колокола» походил на взрыв информационной бомбы. Первоначально новость распространялась медленно. Газету передавали из рук в руки, читали шепотом в гостиных и университетских аудиториях. А затем, когда выдержки из публикации появились в европейских газетах: в лондонском Times, парижском Le Siècle и даже в немецкой Allgemeine Zeitung, — рвануло так, что услышали в Шанхае!

В этой статье Герцен превзошел себя, изощряясь в ехидстве по поводу неповоротливости имперской администрации. Он не просто опубликовал сухие отчеты Глебова и Лаврова. Он облек их в плоть и кровь, превратив в безжалостный обвинительный акт против всей системы.

Тон был задан первым же абзацем:

«Нам часто пишут из Петербурга… Нет, сейчас не о кандалах и ссылках, хотя и о них тоже. И имя самого крупного барака на этой каторге — Главное общество российских железных дорог, этот сияющий фасад „прогресса“, за которым скрывается гниль казнокрадства и циничного обмана…»

Далее, перемежая убийственные цитаты из отчета Лаврова «…Мост через Двину выстроен из сырого леса, радиусы не выдержаны, сосновые шпалы долго не протянут, а путь построен из более легких рельсов, чем положено по проекту…» выдержками из писем сенатора Глебова «…миллионы, предназначенные для выкупаемых земель у русских помещиков, бесследно исчезают в карманах руководителей-иностранцев…», Герцен рисовал апокалиптическую картину будущего краха, находя слова для каждой категории читателей.

К русским патриотам обращался призыв: «Где вы, радетели земли русской? Пока вы спорите о путях развития, вашу землю, версту за верстой, продают иноземцам, строя на ней не железные дороги, но памятники бессовестного грабежа!» Европейским акционерам говорилось уже совершенно иное: «Господа банкиры из Лондона и Парижа! Взгляните! Ваши деньги, ваши надежды, гарантированные русским царем, превращаются в бриллианты и замки для любовниц французских директоров! Вас обманывают так же нагло, как и русского мужика!» Ну и, конечно же, имелся посыл к самому царю: «Государь! Оглянитесь! Ваши верные слуги, министры и генералы, воруют за вашей спиной. Такого рода аферы не только истощают казну, но и подрывают империю! Неужели стук колес по этим гнилым рельсам не звучит погребальным звоном⁈»

Реакция не заставила себя ждать.

В высшем свете Петербурга царила паника, смешанная со злорадством. Те, кто не был допущен к кормушке ГОРЖД, с наслаждением рассказывали другу пикантные подробности. Те, кто был замешан, лихорадочно отрицали свою причастность к чему бы то ни было.

В купеческой среде Москвы новость восприняли с мрачным удовлетворением. «Говорили мы, что с иноземцами каши не сваришь!» — гудели в трактирах на Ильинке. Ну а среди студентов и интеллигенции статья в «Колоколе» была принята на ура: ведь она как нельзя лучше подтверждала подозрения о полной деградации самодержавного режима.

Но главный удар был нанесен там, где и предполагалось, — по биржам. Все телеграфные агентства разнесли содержание статей по Европе. Акционеры ГОРЖД, до того дремавшие под уютным одеялом правительственной гарантии, проснулись в холодном поту. Никто уже не думал о 5% годовых. Все думали о гнилых мостах и украденных миллионах. За два дня торговли в Париже и Лондоне курс рухнул. Это был натуральный обвал: акции потеряли 22% своей стоимости. Финансовый мир пребывал в шоке.

И в этот момент, когда паника достигла своего пика, но еще не перешла в стадию тотального бегства, прозвучал второй звоночек.

Новость пришла из Петербурга и поначалу выглядела как светская сплетня. «Вчера утром в лесу у Муринских дач произошла дуэль между одним из директоров ГОРЖД, бароном Мишелем д’Онкло, и ротмистром Уланского полка Ее Величества господином Мышляевым. Причиной послужило оскорбление, нанесенное бароном офицеру. Дуэль проходила на пистолетах. К несчастью, барон получил смертную рану и скончался на месте».

Для обывателя это была просто трагическая история о чести и горячей крови. Но для биржи это был сигнал оглушительной силы.

Директор убит! В головах биржевых маклеров моментально восстановилась зловещая цепочка. Скандал со статьей в «Колоколе»… Что, если это не просто ссора? Что, если русский офицер мстил за поруганную честь своей страны? Что, если это только начало?

Но самое страшное было в другом. Смерть директора означала одно: аудит!

Придет новый директор, начнет принимать дела. Чтобы обезопасить себя, учинит тотальную ревизию финансовой документации своего предшественника. И что он там найдет после всех разоблачений Герцена? Какие еще фальшивые расписки на сотни тысяч? Какие еще украденные миллионы?

Этот страх перед неизвестностью, перед новыми, еще более страшными разоблачениями, которые неминуемо вскроются при передаче дел, оказался страшнее уже известных фактов. Логика была проста: если при живом директоре все так плохо, то что же выяснится после его смерти?

Паника превратилась в агонию. Все, кто еще держал акции, бросились от них избавляться по любой цене. Это было уже не падение, а свободный полет в бездну. За один день торгов акции ГОРЖД рухнули еще.

Итак, общее падение за три дня составило более сорока процентов. Огромная финансовая империя, казавшаяся незыблемой, лежала в руинах.

Где-то в Лондоне Изя «Ротшильд», а в Париже доверенные люди Кокорева и Штиглица уже начали действовать. Тихо, без шума, Изя и Кокорев завербовали нужных брокеров. Механизм был взведен. Оставалось только назначить день и время, когда мы нажмем на спуск. И тут я готовил еще один сюрприз.

Дело в том, что самым мощным средством, все еще поддерживавшим курс акций, оставалось одно — государственная гарантия дохода для акционеров. Это был последний бастион, поддерживавший курс. И его нужно было разгромить. Хотя бы на несколько часов.

Человека, которого мне описал Изя, надворного советника Семена Аркадьевича Подсекина, заведующего международным отделом, я нашел в его скромном кабинете, заваленном депешами и какими-то гроссбухами. Это оказался классический маленький человек из произведений Гоголя: лысеющий, с одутловатым лицом, бегущими глазками и засаленными манжетами на вицмундире. От него так и разило безнадежной неудачливостью.

— Господин Подсекин? — начал я, закрывая за собой дверь.

Он поднял на меня неуверенный взгляд.

— Я по частному, но чрезвычайно важному и, — тут я сделал паузу, — взаимовыгодному делу.

Он облизнул пересохшие губы и указал на единственный стул.

— Слушаю вас, сударь.

Я не стал садиться, продолжая нависать над его столом, как коршун надо добычей.

— Семен Аркадьевич, я знаю, что ваше жалованье составляет сто двадцать рублей в месяц. Я также знаю, что у вас три дочери-бесприданницы и карточный долг в пять тысяч рублей.

Тут его лицо стало пепельным. Он вжался в кресло, ожидая расплаты.

— Вы от господина Маврокордато? Уверяю вас, я все ему отдам!

— Нет, не от него. Я явился не забирать у вас деньги, а, напротив, дать их. Да-да, вы не ослышались: вам предлагается решить все ваши финансовые проблемы. Раз и навсегда. — Я вынул из внутреннего кармана пухлую пачку кредитных билетов и положил ее на стол. — Здесь десять тысяч рублей. Они ваши. Прямо сейчас!

Он смотрел на деньги как завороженный. Его кадык дернулся.

— Что… что я должен сделать? — прошептал он.

— Пустяк. — Я улыбнулся. — Завтра, ровно в полдень по петербургскому времени, с вашего телеграфа в Париже и Лондоне на имя биржевых агентств «Гавас» и «Рейтер» уйдет одна короткая телеграмма. Правительственное сообщение чрезвычайной важности.

— Какая телеграмма? — Его голос дрожал.

— Вот ее содержание. — Я положил на стол бумагу с коротким текстом.

Надворный советник Подсекин взял ее, руки его мелко задрожали.

Содержание было лаконичным и очень компрометирующим.

«Санкт-Петербург. Официально. В связи с последними скандальными разоблачениями деятельности ГОРЖД Его Императорское Величество, придя в крайнее негодование, повелел приостановить действия государственных гарантий по акциям названного общества впредь до окончания полного расследования». Все.

Подсекин прочитал текст, и его лицо исказилось от ужаса. Отбросив листок, он отшатнулся от него, как от ядовитой змеи.

— Да вы с ума сошли! — засипел он. — Это… это государственное преступление! Это подлог! Меня же… меня же в Сибирь, на каторгу! В оковы! Нет, нет и еще раз нет! Вот вам ваши деньги!

— Успокойтесь, Семен Аркадьевич, — твердым и спокойным тоном произнес я. — Никто ни о чем не узнает. Сообщение будет передано не как официальная новость от правительства, а как срочная весть от корреспондента в биржевом комитете. У вас ведь есть такие? Нет? Ну, значит, теперь есть! Понимаете?

— Да… — растерянно промямлил он.

— Вот. А через четыре часа вы дадите опровержение. Скажете, произошла чудовищная ошибка, корреспондент неправильно истолковал слухи, уже уволен с позором… Вы извиняетесь, заплатите небольшой штраф. К тому времени, — я многозначительно посмотрел на него, — дело уже будет сделано. И никто не стент искать источник. А вы закроете долги.

Он все еще качал головой, его глаза были полны ужаса.

— Нет… не могу… это слишком опасно…

— Опасно, Семен Аркадьевич, — я наклонился к нему, понизив голос до шепота, — это когда к вам придут описывать имущество за карточные долги. Опасно — это когда ваши дочери пойдут работать гувернантками за тридцать рублей в месяц, подвергаясь всем случайностям и соблазнам, подстерегающим работающих женщин, и все потому, что вы не сможете дать им приданое. Десять тысяч рублей полностью изменят вашу судьбу, откроют новые горизонты. Это избавление от банкротства, дом на Васильевском острове, приданое для ваших дочерей. Подумайте: десять тысяч за одну-единственную телеграмму, которая просто-напросто будет содержать не совсем проверенную информацию.

Только слепой не заметил бы, как в душе несчастного Подсекина идет мучительная борьба между страхом перед гипотетической каторгой и неизбежным унижением долговой тюрьмы. Но я точно знал, что именно победит.

Он медленно, как во сне, протянул дрожащую руку и коснулся пачки денег. Одернул ладонь, но потом протянул ее еще раз. Затем сгреб ассигнации, скомкал и сунул за подкладку своего вицмундира.

— Простите, сударь, но сначала услуга, а потом уже деньги! — остудил я его пыл. Тот с видимым сожалением вернул мне пухлую пачку.

— Завтра… — прохрипел он, не глядя на меня. — В полдень…

— Ровно в полдень, Семен Аркадьевич, — подтвердил я. — И не волнуйтесь. Все пройдет как по маслу. Не волнуйтесь, все будет отлично! Только не играйте больше — это не ваше.

Уходя с почтамта, я чувствовал себя кукловодом, который только что дернул за самую главную ниточку. Третий удар был подготовлен. Теперь падение ГОРЖД будет не просто обвалом.

Это станет эпохальным событием.

День «икс» наступил в среду. Погода в Петербурге была под стать событию — серая, промозглая, с низким небом, готовым в любой момент разразиться холодным дождем. Я сидел в номере, как паук в центре паутины, и ждал. Все, что мог, я уже сделал. Теперь все зависело от того, насколько точно срабатывают механизмы в Лондоне, Париже и на Почтамтской улице.

Ровно в полдень по петербургскому времени, когда в Лондоне было десять утра, а в Париже — одиннадцать, надворный советник Подсекин, обливаясь холодным потом, отправил свою депешу. В тот же самый миг, когда стрекот Морзе в его каморке затих, на двух главных биржах Европы начался спектакль.

Лондон. Лондонская фондовая биржа.

В гудящем как улей зале биржи, известном как «Дом», где джентльмены в цилиндрах и сюртуках скупали и продавали целые империи, новость вызвала лишь незначительное бормотание.

— Что за чертовщина? Царь отменяет гарантии?

— Чушь! Русские никогда не откажутся от своих обязательств! Это же их главная приманка для капитала!

— Ошибка в переводе…

Но тут произошло то, чего никто не ожидал.

Мистер Джонатан Прайс, главный брокер могущественного дома Берингов, человек, чье слово было законом для половины биржи, внезапно появился на брокерской стойке. Его лицо, обычно румяное и самоуверенное, было бледным, а в глазах стоял плохо скрытый ужас.

— Продаю ГОРЖД! — крикнул он, и его голос сорвался. — Пять тысяч акций! Сегодня!

В зале на мгновение воцарилась гробовая тишина. Все уставились на него. Это было все равно что увидеть, как архиепископ Кентерберийский пускает с молотка собор Святого Павла.

— Что случилось, Джонни? — крикнул кто-то из толпы. — Беринги вышли из игры?

— Без комментариев! — бросил Прайс, вытирая со лба испарину. — Пять тысяч! Кто возьмет?

И в этот момент в противоположном конце зала, где торговали иностранными бумагами, появился новый игрок. Фигура, которую здесь раньше не видели. Невысокий, но очень колоритный господин с экзотической внешностью, в костюме, который кричал о его обладателе громче, чем любой глашатай. Это был Изя, вернее, господин Ротшильд.

Он небрежно подозвал себе известного маклера, мистера Гринвуда, и что-то тихо ему сказал. Гринвуд повернулся, его глаза округлились, и он закричал, перекрывая шум:

— Продаю ГОРЖД! Тысячу акций!

Эта продажа на фоне панического поведения брокера Беринга оказалась последней соломинкой, сломившей спину верблюда по имени ГОРЖД. Толпа сделала единственно возможный вывод: «Беринги знают правду и бегут! А Ротшильды это подтверждают!»

Тут же, как по заказу, мистер Прайс выбросил на рынок еще один пакет — десять тысяч акций. И цена с грохотом покаталась вниз.

— Что происходит, черт побери⁈ — кричали друг другу маклеры. — Это крах!

— Говорят, этот новый… Ротшильд… — шептались в кулуарах. — Не из лондонской ветви. Не из парижской. Какой-то побочный, из Австрии. Уж если они привлекли даже дальних родственников — дело действительно скверно!

Изя меж тем продолжал свою игру. Он действовал как опытный рыбак, то подтягивал, то отпускал леску. Продав несколько тысяч акции и усилив панику, он дождался «дна» и дал незаметный сигнал нескольким мелким брокерам, поставленным скупать падающие бумаги. Он не пытался купить все сразу, приобретая акции небольшими партиями, создавал иллюзию борьбы, того, что еще есть какое-то «дно». Это лишь подстегивало панику тех, кто хотел успеть продать, пока цена не превратилась в ноль.

В Париже сценарий повторился с французским изяществом. Брокер братьев Перейра, месье Легран, появился с печальным лицом актера, играющего короля Лира. Он картинно заламывал руки и громко по всеуслышание объявлял о продаже пакетов акций ГОРЖД, сетуя на «вероломство русских».

Паника здесь была еще более истеричной. Маклеры кричали, жестикулировали, кто-то даже делал вид, что падает в обморок.

К концу торгового дня, когда гонги на этих биржах возвестили о закрытии, все было кончено. Пришло запоздалое сообщение из Петербурга, в котором говорилось о «досадной ошибке телеграфиста». Но на это уже никто не обратил внимания.

Итоги бойни были ошеломляющими. Акции ГОРЖД, стоившие еще утром 522 франка, или около 130 рублей, рухнули до 167 франков, или 42 рублей, потеряв таким образом 68% своей цены и на какое-то время превратившись в «мусорную бумагу».

Вечером я получил две шифрованные телеграммы.

Из Лондона: «Рыбалка удалась. В сети 100 000 штук по средней цене 1 фунт 15 шиллингов. Ротшильд».

Я прикинул, что у нас выходит в рублях. 1 фунт 15 шиллингов — это примерно 44 франка или 11,5 рублей. Но поскольку акции в Лондоне торговались в фунтах, а их номинал составлял около 5 фунтов, цена была просто бросовой.

И телеграмма из Парижа: «Товар закуплен. 95 000 штук по средней цене 42 франка. Кокорев».

Я сел за стол и сделал окончательный расчет.

Итак, Изя в Лондоне купил 100 000 акций, Кокорев в Париже — 95 000 акций. Всего —195 000 акций.

При общем количестве в 750 000 штук это получается ровно 26% акционерного капитала.

У Штиглица, по моим прикидкам, было около 11% акций, купленных еще при основании общества.

Итого у нас под контролем оказалось тридцать семь процентов акций Общества.

Тридцать семь процентов! Это был не просто крупный пакет в условиях, когда остальные акции распылены среди тысяч мелких держателей по всей Европе, не участвовавших в собраниях акционеров и лишь получавших свои дивиденды, это фактически контрольный пакет: теперь любое собрание акционеров проходило бы под нашу диктовку. А ближайшее должно было назначить исполнительного директора Общества… Нетрудно догадаться, что это место уже, можно сказать, в кармане у Кокорева!

Я откинулся на спинку кресла и посмотрел в темное петербургское окно. Там, в далеком Париже, правление ГОРЖД еще даже не осознает, что их больше не существует. Они все еще считали себя директорами, но компания уже фактически принадлежала нам.