Магнат

Глава 3

После встречи с Кокоревым пролетело два дня, и я ждал появления его крепких ребят, а там бы Изя вместе с ними сделал дело. Вернувшись в гостиницу после утренней прогулки, во время которой снова убедился в неотступном внимании появившегося «хвоста», я увидел, что меня ожидает посыльный от Кокорева. В записке, написанной размашистым купеческим почерком, было всего два слова: «Жду. Срочно».

Я нашел Василия Александровича в его кабинете на Ильинке. Он не сидел за столом, а мерил шагами свой просторный кабинет, и во всем его облике была энергия дорвавшегося до добычи хищника.

— Владислав Антонович, дорогой мой человек! Заходи, садись! — прогремел он, сияя как свежевычищенный самовар. — Дело сделано! Да как сделано — любо-дорого посмотреть! Квасу моего хочешь? Даже вас беспокоить не пришлось по этому делу.

И, не дожидаясь ответа, он пододвинул мне стакан, куда плеснул из графина своего адского пойла.

— Ну что, все устроил в лучшем виде! — захлебываясь восторгом, рассказывал он, не давая мне и слова вставить в ответ. — Есть у меня приказчик один — змей, а не человек! Ну так вот, приехал он в деревню к этому Мезенцеву, нарядился подрядчиком, якобы тракт ремонтирует неподалеку. Соврал, мол, нужно срочно угостить артель, человек сто, а казенной водки нет, да и дорога она. Управляющий мезенцевский сначала нос воротил, потом мой поманил его рублем, тот и растаял. Согласился продать два бочонка левого вина, да еще и по сходной цене.

Кокорев расхохотался, гулко хлопнув себя по ляжке.

— И ведь умудрился, проныра, взять с него расписку! Нацарапал на клочке бумаги: «Получил от подрядчика такого-то за два бочонка вина столько-то». И подпись! А в тот самый момент, когда они эти бочонки в телегу грузили, из леска будто случайно вышли двое моих ребят да урядник, которого я заранее «попросил» прогуляться в тех местах. Да и все — взяли мерзавцев с поличным! Управляющий сразу на колени бухнулся, все выложил: и что барин приказал, и что не в первый раз. А самого Мезенцева уже к допросу в уездном городе готовят. Попалась пташка! Не отвертится теперь, соловьем запоет! Заплатит и штраф, и неустойку, да еще и отправится за кормчество под суд! Лепота! Ой, лепота!

Он залпом осушил свой стакан и с уважением посмотрел на меня.

— Оченно я тебе, Владислав Антонович, благодарен. Уж вроде бы на все дела я, старый откупной прибыльщик, мастер, а вот такого еще не делывал!

Я только хмыкнул и был совсем не против, что данное дело обошлось без меня и Изи. Да и подходящий момент настал.

— Рад помочь, Василий Александрович, — спокойно ответил я. — Но дело Мезенцева — это так, ерунда. Мелкая стычка. Есть у нас предприятие покрупнее!

Кокорев подался вперед, его глаза блеснули.

— Владислав Антоныч, не томи душу. Продолжай!

— Помните, я говорил вам о сиротах Левицких? Их делом заинтересовались очень серьезные люди в Петербурге. На основании их жалобы и вскрывшихся махинаций с землей инициировано сенатское расследование деятельности Главного общества на этом участке. Будет ревизия.

Кокорев присвистнул. Сенатская ревизия — это очень, очень серьезно. У ГОРЖД намечались крупные неприятности.

— И вот что я подумал, — продолжал я, понизив голос. — Дело Левицких — лишь самая скандальная часть деятельности французских аферистов, а ревизия наверняка накопает еще больше историй такого рода. Все это теперь приобщат к общему расследованию, показывающему, какими грязными методами действуют управляющие Общества. А если эту историю правильно подать? Если через газеты, через слухи в купеческих и дворянских собраниях раструбить о том, что французские дельцы не только воруют казенные деньги, но и разоряют дворянские гнезда, спаивают народ левой водкой, вступают в сговор с мелкими мошенниками… Да еще рабочие у них бунтуют, да так, что аж пожары устраивают на стройке государственной важности… Представляете, какой поднимется скандал?

Кокорев тотчас же уловил мою его мысль, и, судя по всему, мгновенно оценил перспективы и масштаб. Прищурившись, он уставился на меня с видом «Вот же хитрая ты бестия» и так и слушал, не отрываясь, пока я вдохновенно развивал свою мысль.

— Их репутация будет уничтожена, — подвел я итог. — Акции рухнут. Правительство, видя такое воровство и общественное негодование, будет вынуждено вмешаться. И в тот момент, когда французское руководство окажется полностью дискредитировано, появится прекрасный шанс поставить во главе общества своих, русских, людей. Людей, которым доверяет купечество, весь народ. Да что народ — людей, которым доверяете вы, дорогой мой Василий Александрович! А еще под это дело прикупить упавшие акции за сущие гроши.

Кокорев встал и подошел к карте. Он долго смотрел на тонкие нити железных дорог, немногочисленных уже построенных и очень многих — только планируемых. Затем с искаженным от волнения лицом повернулся ко мне, и в его глазах загорелся очень знакомый мне огонь созидания и стяжательства. Именно так выглядел взгляд бизнесмена Виктора, когда мы смогли завладеть на Амурских приисках новой жилой…

— Да-а-а, — протянул он наконец. — Это будет знатный переполох. Если мы вышвырнем этих парижских пижонов… а во главе общества встанут наши люди… Я вам обещаю, Владислав Антонович, что подтяну капиталы всего московского купечества! Мы построим столько дорог, что им и не снилось! Мы всю Россию покроем стальной паутиной! А все эти князья, что сейчас смотрят на меня как на сиволапого, будут лебезить и в приемной моей толпиться!

Он резко обернулся ко мне.

— Что для этого нужно? — расплылся он в улыбке.

— Покуда две вещи. Дождаться первых результатов ревизии и собрать потребные капиталы. И — никому! Договорились?

— Обижаешь, Антоныч! — развел руками купец. — Да разве ж можно в денежных делах языком болтать? Могила!

Я пообещал ему сообщить, как только будут известия от сенатора Глебова, и откланялся.

Возвращаясь от Кокорева, я вновь заметил слежку. Так, пожалуй, пора с этим что-то сделать! И, прежде чем вернуться в гостиницу, я посетил несколько лавок на Кузнецком мосту и Тверской, замечая, в какой из них есть проход во дворы. На будущее, возможно, это пригодится, чтобы стряхнуть с себя хвост.

На следующий день в мою гостиницу доставили пакет с сенатской печатью. Внутри была короткая записка, написанная твердым, каллиграфическим почерком письмоводителя сенатора Глебова: «Милостивый государь! Ревизия дала результаты, жду вас для беседы. Немедля».

Я понял, что наступил решающий момент. Надел свой лучший, недавно сшитый сюртук, проверил, как вынимается револьвер, и вышел на улицу.

Москва встретила меня душным летним маревом. Пыль, поднятая тысячами колес и копыт, висела в воздухе, смешиваясь с запахами конского пота и кваса из уличных ларьков. Я не спеша пошел по Тверской, направляясь к дому сенатора. И почти сразу испытал знакомое, неприятное ощущение — за мной снова вели слежку.

Остановившись у зеркальной витрины, якобы поправить галстук, я убедился, что хвост действительно был на месте. Все тот же серый, неприметный человек. Сегодня, несмотря на жару, он был в легком летнем пальто и сером котелке, низко надвинутом на глаза. Держался на почтительном расстоянии, шагах в ста, и действовал вполне профессионально: то притормозит у витрины, то скроется за проезжающей пролеткой. Пора было с этим кончать.

Раньше я игнорировал его, позволяя думать, что не замечаю. Но сегодня мне предстоял слишком важный разговор. Я не хотел, чтобы кто-то знал, что я встречаюсь с сенатором Глебовым. Это могло спугнуть дичь и насторожить наших противников в Петербурге. Нужно было оторваться от слежки.

Я мог бы устроить целое представление: вскочить в пролетку и крикнуть извозчику гнать, устроить погоню по московским улицам. Но это было бы слишком шумно и демонстративно. Применять насилие — еще глупее. Это означало бы полностью себя раскрыть. Нет, действовать нужно было тоньше. Использовать сам город, его суету и особенности.

Неторопливо шагая к центру, в сторону Кремля, я свернул с Тверской на Кузнецкий Мост. Улица была запружена народом. Дамы под кружевными зонтиками, офицеры, студенты, купцы — все фланировали мимо роскошных витрин французских и английских магазинов. Это было идеальное место для моего маневра.

Я нарочно замедлил шаг, разглядывая витрину с заграничными шляпками, давая моему преследователю возможность подойти поближе. Краем глаза я видел, как он остановился у соседнего магазина, делая вид, что изучает трости.

Затем я решительно вошел в двери большой мануфактурной лавки купца Рябинникова. Внутри было прохладно и довольно многолюдно. Пока приказчики разворачивали перед покупателями рулоны шелка и батиста, я неторопливо прошел через весь торговый зал. Мой хвост в уверенности, что я никуда не денусь, остался снаружи.

Но он не знал того, что знал я, благодаря моим вчерашним исследованиям. У многих таких крупных купеческих лавок, выходивших фасадом на главную улицу, был второй, черный, выход во двор, через который подвозили товар.

Оглянувшись на занятых общением с покупателями приказчиков и делав морду кирпичом, я прошел в глубь магазина, миновал склады с тюками сукна и, не привлекая внимания, выскользнул в залитый солнцем, заставленный ящиками и телегами двор. А оттуда через подворотню на тихую, пустынную Неглинную улицу.

Я постоял с минуту в тени арки, наблюдая. Никого. Я оторвался — чисто, тихо и без всякого насилия. Пусть теперь попотеет на Кузнецком, ожидая, когда я выйду из магазина.

Убедившись, что остался один, я поймал лихача и через десять минут уже поднимался по знакомой лестнице в кабинет сенатора Глебова. Войдя внутрь, я не без удивления понял, что был не первым его гостем. Сам сенатор сидел за своим массивным столом, у окна стоял сияющий Федор Плевак, а навстречу мне, взмахивая руками, радостно, как миттельшнауцер, бросился неугомонный Изя.

— Наконец-то! — воскликнул он, схватив меня за рукав. — Ой-вэй, ты не представляешь, что это было! Такое дело! Эти французы… это не люди, это натуральные хорьки в цилиндрах! Такие съели бы всю Россию и не подавились!

— Позвольте мне, Зосим Исаевич, ввести в курс дела господина Тарановского! — раздался спокойный, но веский голос Глебова. — Прошу садиться, Владислав Антонович. Нам действительно есть о чем поговорить!

Я сел. Плевак, переполняемый гордостью от сопричастности к великому делу, скромно пристроился на краешке стула, сжимая в руках пухлую папку с бумагами.

— Итак, — начал Глебов, раскладывая на столе несколько листов с гербовой бумагой. — Сенатская ревизия окончена. Результаты, я вам доложу, превзошли все наши ожидания. То, что мы обнаружили, — это не просто отдельные злоупотребления. Это, доложу я вам, беспредельная по своей наглости циничная система грабежа, построенная на лжи и взятках.

Он взял один из листов.

— Начнем с малого, с того, с чего все и началось. Мы копнули глубже и выяснили, что это не единичный случай, а их излюбленный метод. Вот, например, Петушинский уезд. Тут рядом находятся два поместья. Одно принадлежало отставному полковнику Щербинину, человеку с гонором, который заломил за свою землю по тысяче рублей за десятину. А по соседству — земли бедной вдовы Полторацкой, готовой отдать все почти даром, лишь бы рассчитаться с долгами по закладной. Как вы думаете, где прошла дорога?

— Очевидно, через землю вдовы, — предположил я.

— Именно! — кивнул Глебов. — Но самое интересное в отчетах, которые месье Рекамье и его команда представили в правление Общества и барону Штиглицу. Согласно их бумагам, они заплатили за землю вдовы по цене полковника Щербинина! Вчетверо больше, чем реально получила несчастная женщина! Вы только вдумайтесь — вчетверо! Разница, как вы понимаете, осела в карманах этих господ. А дорога в результате стала длиннее на семь верст: поместье Полторацкой расположено не так удобно, как у Щербинина.

Изя не выдержал и снова всплеснул руками.

— Вчетверо! Я вас умоляю, это же какой аппетит надо иметь! Я знал в Одессе одного грека, он тоже умел делать деньги из воздуха, продавая одно и то же зерно трем разным покупателям, но даже он постеснялся бы такой наглости!

Сенатор пропустил его реплику мимо ушей, видимо, уже привык или смирился.

— Но это еще цветочки, так сказать, мелочи жизни. Господин Плевак, доложите о ковровском деле. Это уже, я бы сказал, грабеж в государственном масштабе.

Плевак вскочил, словно его вызвали к доске. Голос его дрожал от волнения, но говорил он четко и по-деловому.

— Ваше превосходительство! В ходе ревизии при изучении проектной документации и смет было установлено, что изначально трасса железной дороги Москва — Нижний Новгород должна была пройти южнее, по кратчайшему пути, минуя мелкие уездные городки. Так было дешевле и быстрее. Однако на деле она делает значительный крюк на север, на Ковров и Вязники.

— И почему же случился сей географический казус? — с иронией спросил я, хотя уже догадывался, что мне ответят.

— Потому что, — подхватил Глебов, — господа управляющие получили весьма щедрое «пожертвование» от местных текстильных фабрикантов, господ Треумова и Большакова. Они были кровно заинтересованы в том, чтобы железная дорога прошла через их город, это сулило им огромную экономию на доставке топлива, хлопка и вывозе готовой ткани. И они не поскупились. А в итоге дорога стала длиннее на двадцать семь верст!

Глебов с отвращением бросил бумаги на стол.

— Двадцать семь лишних верст! Вы представляете, что это такое? Это примерно шестьдесят тысяч пудов железных рельсов, которые, кстати, везут из-за границы, из Бельгии и Англии, покупая за золото! Это шпалы, насыпи, мосты! Миллионы казенных и акционерных денег, зарытые в землю ради небольшой взятки от двух фабрикантов! Так приходится ли удивляться, что эта дорога вихляется из стороны в сторону, как пьяный мужик! Она идет не туда, куда нужно России, а туда, где дают большую мзду! И теперь сотни лет русские поезда будут раз за разом проходить лишние двадцать семь верст, а русские пассажиры — платить, платить, платить…

Он встал и прошелся по кабинету, гневно громыхая по паркету.

— Когда будет готов отчет о ревизии? — пользуясь случаем, спросил я. Сенатор, круто развернувшись, сурово уставился на меня.

— Как вы понимаете, молодой человек, полное ревизирование дороги не то дело, которое можно было бы кончить в несколько дней. Пока наши сведения чисто предварительные. Но они уже позволяют делать какие-то выводы. И выводы эти, увы, неутешительны!

— Александр Иосафович! Видите ли, в чем дело, нам с господином Кокоревым надобно ехать в Петербург, просить великого князя Константина Николаевича об аудиенции, дабы попробовать повлиять на судьбу этого злосчастного для России предприятия. И для весомости наших доводов надобно иметь некоторые письменные, вы понимаете, письменные сведения.

Сенатор покачал головой.

— Отчет должен быть утвержден главной департамента и обер-прокурором Сената. Это небыстрое дело. Все, что я могу дать вам, — это личное письмо к князю, где я в частном порядке изложу все, что видел и слышал. Великий князь пока еще не имел повода усомниться в моей честности, так полагаю, одного этого, Владислав Антонович, будет достаточно, чтобы смести этих французов! Скандал будет грандиозный, и господин Кокорев, смею заверить, получит все, чего он хотел. А может быть, даже больше того!

Через полчаса с письмом сенатора Глебова на руках я в сопровождении Изи отправился на Ильинку. Купец уже с нетерпением ожидал меня.

— Теперь в Петербург! — решил Кокорев, едва услышав наш рассказ. — Немедля! С этим документом нас примет сам великий князь Константин Николаевич. Он хоть и либерал, но воровства и обмана на государственный счет не терпит!

Мы выехали с Николаевского вокзала первым же утренним поездом. Чтобы еще раз не поймать хвост, я переночевал прямо в конторе Кокорева, на двух приставленных друг к другу креслах. Я смотрел, как за окном проносятся подмосковные деревни, а Кокорев, откинувшись на мягкую спинку дивана в купе первого класса, рассуждал вслух скорее для себя, чем для меня.

— Все у нас в России не по-людски, Владислав Антонович, все через одно место, — ворчал он, поглаживая свою окладистую бороду. — Взять хоть эту дорогу. Строим, пыжимся, гордимся… А чем гордиться-то? Ты посмотри вокруг.

Он постучал костяшкой пальца по полированной деревянной панели купе.

— Вагон, в котором мы едем, английской работы, фирмы «Глостер». Удобный, спору нет, но за чистое золото куплен. Паровоз, что нас тащит, бельгийский, «Коккериль». Рельсы, по которым катимся, аглицкие. Стрелки, семафоры, даже винты, которыми все это скреплено, — все оттуда, из-за границы. Мы строим дорогу из чужого железа, на чужих машинах, по чужим чертежам, и принадлежит она в итоге иностранцам. А свое что? Только земля, по которой она идет, да мужики, что ее своими горбами ровняют.

Он тяжело вздохнул.

— А ведь как надо было? С умом! Сначала построить здесь, в России, свой рельсопрокатный завод. Один, но большой, по последнему слову техники, как у Круппа. Потом — паровозостроительный, вагонный. Чтобы все свое было! Да, это дольше на пару лет. Да, поначалу дороже. Но потом-то, потом! Потом не мы бы от них зависели, а они от нас, может, еще и покупать бы стали! А сейчас что? Мы им — хлеб, лес, золото. Они нам — железяки. Невыгодный обмен, ой, невыгодный…

— Ничего, Василий Александрович, — как мог утешал его я. — Даст бог, все изменится.

В Петербурге мы остановились в лучшей гостинице на Невском — «Гранд Отель Европа». Кокорев тут же задействовал все свои связи, чтобы добиться аудиенции у великого князя, а я, ожидая новостей, сидел в своем просторном номере, готовясь к предстоящему разговору. Все мои многоходовые комбинации, интриги, риски — все сходилось в одной точке. Я был в двух шагах от триумфа.

И в этот момент в дверь моего номера громко и требовательно постучали. Нет, это был не робкий стук гостиничного слуги, а три коротких, властных удара костяшкой пальца.

Но, может быть, это посыльный от Кокорева с новостями?

Однако это был не он. Открыв тяжелую дубовую дверь, я замер.

На пороге стояли трое. Двое нижних чинов в серых жандармских шинелях с галунами и саблями наголо, застывшие по обе стороны от главного — офицера. Именно он приковал к себе все мое внимание. Высокий, худощавый, с талией, до хруста затянутой в голубой мундир, он казался вырезанным из льда. Серебряное шитье на воротнике и обшлагах, сверкающие эполеты, белоснежные перчатки, в которых он держал фуражку. Бледное, с тонкими, аристократическими чертами лицо его было абсолютно неподвижно, как маска. Холодные, бесцветные глаза смотрели не на меня, а сквозь, словно я был не человеком, а предметом, который нужно переместить из точки А в точку Б.

— Господин Владислав Антонович Тарановский? — Его голос был под стать взгляду — ровный, безэмоциональный, без малейшего намека на интонацию.

— Да, это я. Чем могу служить, господа? — ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно, хотя внутри все сжалось в ледяной комок.

— Именем его императорского величества вы арестованы, — произнес он все тем же бесцветным тоном.