Магнат

Глава 18

Глава 18

— И какая? — тут же напрягся Изя.

— С документами у тебя проблема и английского ты не знаешь, — улыбнулся я.

Изя презрительно фыркнул, вмиг вернув себе всю свою одесскую самоуверенность.

— Ой, я тебя умоляю! Нашел проблему! Паспорт — это бумага. А бумага, Курила, для меня — это холст для художника. И я, если надо, готов стать Рафаэлем и Микеланджело в одном лице! Дай мне неделю, достань немецкую бумагу, правильные чернила и образец подписи какого-нибудь австрийского барона — и я тебе нарисую такой документ, носителю которого сам император Франц-Иосиф при встрече будет делать книксен!

— Ты уверен? — засомневался было я.

— Ой, я умоляю! Был бы ты еврей — не задавал бы таких смешных вопросов!

Тут я вспомнил, что русские революционеры вплоть до 1917 года легко пересекали границу империи по поддельным документам, и совершенно на сей счет успокоился.

В Пскове нам пришлось пересесть с поезда в почтовую кибитку — дорога не была еще в полной мере запущена. Относительный комфорт вагона резко сменила тряска на безжалостных российских ухабах, а монотонный стук колес уступил место скрипу несмазанных осей и глухим ударам наших сердец, когда кибитка проваливалась в очередную колдобину. Мы ехали по знаменитому Динабургскому тракту, но его состояние было таким, что казалось, будто бы его никто не чинил минимум со времен походов Стефана Батория. Изя, поначалу пытавшийся острить по поводу «европейского комфорта», быстро сник и теперь молча трясся на своем сиденье, завернувшись в плащ. Рекунов и его люди, ехавшие во второй кибитке, казалось, вообще не заметили неудобств. Их каменные лица не выражали ничего, кроме терпеливого ожидания.

Наконец мы достигли селения Режица — места встречи с профессором Лавровым. Тот ожидал нас на почтовой станции. Выглядел профессор… не очень. И куда делся тот горделивый тип, что поучал меня в своем кабинете? Передо мной стоял издерганный, плохо выбритый старик с серым лицом и потухшим взглядом. Его сюртук был помят, некогда белоснежная рубашка выглядела несвежей. Этакий орел с подбитым крылом — все еще гордый, но уже бессильный. Ну, или герой-любовник с подбитым глазом — пожалуй, так даже вернее.

— Владислав Антонович! — Он шагнул мне навстречу, и я увидел, как дрожат его руки. — Слава богу, вы приехали!

— Что-то случилось, Иннокентий Степанович? — спросил я, намеренно сохраняя спокойный тон. — Телеграмма была краткой, но выразительной!

— Случилось! — Он почти сорвался на крик, но тут же взял себя в руки, оглядываясь на любопытного станционного смотрителя. — Пойдемте, здесь нельзя говорить.

Мы отошли к конюшням, откуда сильно несло прелой соломой. Рекунов и его люди, не сговариваясь, образовали вокруг нас широкий, но непроницаемый круг, отсекающий случайных прохожих и слишком любопытных зевак.

— Они издеваются над нами, сударь мой — вот что я вам скажу! — с горечью начал профессор.

— Ваш циркуляр от господина главноуправляющего здесь не стоит и той бумаги, на которой написан! Сначала все было хорошо — мы прошли участок от Луги до Пскова. Нарушений масса! Шпалы из сосны вместо дуба, балласт из простого песка, кривые недопустимого радиуса… Студенты работали с энтузиазмом, мы составили десять актов! Но чем дальше мы продвигались на запад, тем наглее становилось сопротивление.

Он перевел дух, его грудь тяжело вздымалась.

— Апогей всего этого ожидал нас под Динабургом. Там, сударь мой, строится мост через Западную Двину. И это не мост! Это недоразумение Господне!

— Конкретнее, профессор, — потребовал я.

— Он построен из сырого, «зеленого» леса! — Лавров ткнул в воздух костлявым пальцем, как бы указывая обвиняющее на невидимого врага. — Я лично все осмотрел и могу поклясться — древесина пилена пару недель назад и не прошла никакой сушки! Большинство балок так и сочится смолой! Он сгниет изнутри через пару лет, и первый же ледоход разнесет его в щепки! А по нему должны проезжать тяжелые воинские эшелоны!

Он замолчал, переводя дух. Я же мысленно ликовал — сведений уж было более чем достаточно.

— Это еще не все, — продолжал профессор глухим голосом. — Мы провели замеры рельсов. Они легче проектных — почти по фунту на каждый погонный фут! С виду незаметно, но в масштабах всех дорог это тысячи пудов украденного металла и чудовищная потеря прочности! Тяжелый воинский эшелон их просто сплющит! Я хотел взять фрагменты, задокументировать все… Но нас просто вышвырнули.

— Кто? — коротко спросил я.

— Местные подрядчики. Или, скорее, их надсмотрщики. Когда мы появились у моста с нашими инструментами, прибыло несколько дюжих молодцов. Предводитель — некий француз по фамилии Дюбуа. Он порвал циркуляр генерала Мельникова и швырнул мне его в лицо! Вы представляете? Заявил, что это их частная территория, и чтобы мы убирались, пока наши теодолиты «не засунули нам в одно место».

Лицо профессора исказила гримаса боли от пережитого унижения.

— Они угрожают моим студентам! Один из этих… головорезов… схватил за грудки юношу, который пытался сфотографировать опору моста дагерротипом, и пообещал утопить его вместе с аппаратом в Двине. Что я мог сделать? Нас было семеро против дюжины бандитов! Нам пришлось отступить!

Он сник, опустив плечи. Вся его научная спесь, все его достоинства были растоптаны грубой силой.

Я молчал, глядя на этого сломленного человека. Разведка боем проведена. Данные получены. Противник отмечает свои позиции и методы.

Я перевел взгляд на Рекунова. Тот стоял не шелохнувшись, но я знал, что он слышал каждое слово и теперь ждал указаний.

Разделив наши скромные силы, я отправил Рекунова на разведку вместе с одним из студентов. Задача была проста: не вступая в конфликт, выяснить, где именно квартира сего доблестного господина, месье Дюбуа. Студент нужен был для опознания. Сам же я вместе с Изей направился в ближайший трактир — источник не только скверной водки, но и зачастую самой достоверной информации.

Заведение носило громкое имя «Варшава», но представляло собой убогую корчму, где в воздухе висел густой, неистребимый запах влажной овчины, прокисшего пива, пережаренного лука и тоски. За твердой стойкой стоял невысокий, суетливый человечек с печальными, как у бассета, глазами, но цепким, оценивающим взглядом. На его сюртуке блестело сальное пятно, а под носом росли редкие рыжеватые усики.

— Смотри, Курила, и учись, как надо делать гешефт из воздуха! — многозначительно проговорил Изя, зорко осматриваясь по сторонам.

Он проследил за стойкой, а потом, оставив меня за свободным столом у окна, направился к хозяину и обратился к нему на идише с той самой доверительной и чуть жалобной интонацией, которую можно услышать только на одесском привозе:

— А гутн тог, реб-ид! Добрый день! Не найдется ли у уважаемого хозяина два стакана горячего чая для двух бедных путников, которых судьба забросила в этот, не сочтите за грубость, чудесный уголок?

Хозяин, до того смотрящий на нас настороженно, вмиг изменился в лице. Он выпрямился, убрал со стойки грязную тряпку и ответил на том же языке, хотя и с заметным прибалтийским акцентом.

— Чай всегда найдется для добрых людей. Откуда будете, если не секрет?

— Ой, не спрашивайте! — картинно всплеснул руками Изя. — Оттуда, где нет такой грязи и таких дорог! Едем по коммерческому делу, хотим купить лес у этих… французов. Обещают золотые горы, а мы с моим компаньоном, — он неопределенно махнул в мою сторону, — люди простые, боимся, как бы не обманули. Вы же тут знаете всех, уважаемый…

— Цацкис, — представился хозяин, с любопытством покосившись на меня.

— Очень приятно, Шнеерсон! — раскланялся Изя. — Так вот, уважаемый господин Цацкис, может, вы, как человек мудрый, что-то посоветуете? Что за люди эти строители? Можно ли с ними иметь дело?

Цацкис налил в два стакана мутную жидкость, которую здесь называли чаем, и пододвинул их Изе.

— Иметь дело можно со всеми, — философски заметил он. — Вопрос — кто кого поимеет в итоге. Французы — люди шумные. Деньгами сорят, водку пьют, девок тискают. Но главный подрядчик не француз.

— Таки да? — округлил глаза Изя. — А кто же? Неужто сам барон Ротшильд инкогнито приехал посмотреть эту стройку века?

— Хуже, — криво усмехнулся Цацкис. — Главный здесь русский купец, Солодовников Ерофей Пафнутьич. Это его люди работают, его лес идет на мосты и шпалы, а француз Дюбуа — это так, представитель заказчика. Перед столичным начальством пыль в глаза пускает, мол, все по-европейски, под техническим надзором.

— Солодовников… — задумчиво протянул Изю, поглаживая подбородок. — Какое сочное, какое денежное имя! И где же обитает этот… Ерофей Пафнутьич? Небось построил себе дворец прямо на берегу Двины?

— Зачем дворец? — пожал плечами трактирщик. — Он практичный человек. Снимает лучшие комнаты на постоялом дворе «Три гуся», что на площади. Там и живет, там и дела свои обделывает. По вечерам в карты режется с судейским чиновником.

Изя расплатился за чай, оставив Цацкису щедрые чаевые, и мы вышли на улицу.

— Ну что, господин секретарь, вынюхал все нужные сведения? — усмехнулся я.

— Ой, не говори! — отмахнулся он, явно гордый собой. — Я бы этому шлемазлу Цацкису продал прошлогодний снег под видом альпийского льда для шампанского. Итак, что мы имеем? Этот Дюбуа — просто надсмотрщик, а работы выполняет купец Солодовников. Таки что, пойдем сразу к нему?

— Именно, — согласился я. — Бить нужно не собаку, а того, кто ее натравил. Хотя и пса я бы пристрелил, для острастки.

Через пару часов появился Рекунов.

— Месье Дюбуа снимает дом в городке, с ним проживают еще двое, — коротко доложил он. — Выходят только в трактир, пьют много.

— Отлично, — сказал я. Этого господина мы еще навестим и объясним, что значит рвать предписания генералов.

Дождавшись вечера, когда промозглые сумерки окутали городишко, мы направились к постоялому двору «Три гуся». Это было самое добротное здание в Режице — двухэтажное, каменное, с начищенной медной вывеской. В окнах горел свет, изнутри доносились пьяные голоса и смех.

Я вошел внутрь. За конторкой сидел сонный слуга.

— Нам нужен господин Солодовников, — произнес я властным тоном, бросив на стойку двугривенный. — Ему вести от петербургских компаньонов.

Сиделец, оживившись при виде монеты, тотчас подобострастно сообщил, что Ерофей Пафнутич у себя, в седьмом номере, на втором этаже, «отдыхают».

Я поднялся на второй этаж, проклиная крутые скрипучие ступеньки. Из-за двери седьмого номера доносились мужские голоса, звон стаканов и характерный шелест сдаваемых карт.

Я переглянулся с Изей. Он понял меня без слов и отступил на шаг назад, в тень. Если будет драка, он не помощник, впрочем, драки я предпочел бы избежать. Чуть помедлив, я громко и отчетливо постучал костяшками пальцев в дубовую дверь.

Игра мгновенно стихла. Наступила напряженная тишина.

— Кого там черти принесли? — раздался наконец недовольный пропитой бас.

И я постучал еще раз. Громче. И настойчивее.

Дверь распахнулась таким резким рывком, словно ее не открыли, а вышибли изнутри. На пороге, занимая собой почти весь проем, стоял хозяин номера. Картина полностью соответствовала описанию трактирщика Цацкиса, приукрашенному моим живым воображением. На пороге стоял рыжий детина лет тридцати пяти — тридцати семи, элегантный и грациозный как медведь. Он был в расстегнутой на груди шелковой рубахе малинового цвета, всклокоченная рыжая борода веером расходилась по мощной груди, а красное, как медь, лицо было столь густо усеяно крупными веснушками, что казалось обсыпанным гречневой крупой. Довершали портрет нос картошкой, пухлые губы, маленькие, глубоко посаженные глазки и бычья шея, сожженная солнцем до цвета вареного рака.

За его спиной виднелась комната в состоянии живописного хаоса: на столах стояли недопитые бутылки, валялись карты, а в воздухе плотно висела атмосфера прокуренного азарта и дешевого алкоголя. Двое его собутыльников, с виду — приказчик и какой-то из подрядчиков, как мухи в янтаре, с картами в руках уставились на меня.

— Ты кто таков? — прогудел хозяин, смерив меня недружелюбным взглядом. — Чего надо?

Я шагнул в комнату, заставив его инстинктивно попятиться. Изя тенью скользнул следом, а там и Рекунов с остальными и прикрыли дверь, молчаливые и готовые ко всему.

— Моя фамилия не имеет значения, — холодно произнес я, останавливаясь в центре комнаты. — Считайте, что я из Петербурга. По делу о ревизии строительства!

Лицо купца мгновенно окаменело.

— Не было никакой ревизии, — пробурчал он, но в его голосе уже не было прежней уверенности.

— Была, — отрезал я. — Группа под руководством профессора Лаврова из Горного института. У них на руках, господин Солодовников, имеется официальный циркуляр от главноуправляющего пути сообщения генерал-лейтенанта Мельникова. Или для вас приказ генерала — пустой звук?

При упоминании фамилий Мельникова его собутыльники заметно побледнели и начали медленно отодвигаться от стола, как бы боясь оказаться в зоне поражения. Сам же Солодовников побагровел еще сильнее, если это было возможно.

— А ну пошел вон отсюда, мазурик питерский! — вдруг рявкнул он, хватая меня за грудки.