Магнат

Глава 12

Глава 12

— Наше будущее партнерство, — прямо ответил я. — И по Главному обществу железных дорог, и по сибирским делам. Я буду с вами откровенен: средства у меня довольно ограниченны. Основная часть моих капиталов пока еще лежит в амурской тайге и только ждет, когда его вытрясет лоток старателя. Но и они, прямо скажем, предназначены для другого дела — для «Сибирского золота» и новых приисков. Так что, дорогой мой Василий Александрович, вложить сейчас значительные суммы в железнодорожные акции я не могу.

Кокорев молчал, принимая это как данность. Он был коммерсантом до костей мозга и лучше, чем кто-либо, понимал этот язык цифр и приоритетов.

— Но я могу предложить вам услугу, — продолжаю я, подаваясь вперед. — С моей помощью вы сможете купить еще больше акций и стать более крупным акционером, да и французов выкинуть. С вашим мнением начнут считаться. Купить дешево, почти за бесценок!

Лицо купца оставалось непроницаемым, но в осмотре его глаз я увидел, как вспыхнул и погас крошечный огонек, а окаймленные роскошной бородой чувственные губы изогнулись в довольной усмешке.

— Это как же? — спросил он ровно. — Акции их хоть и упали теперь, да все равно не копейки стоят. Тут миллионы надобны!

— Не торопитесь — я ведь еще не начинал! Я, кажется, уже упоминал некоторые детали. Это сегодня они стоят миллионы, а завтра, может быть, будут исчисляться считаными тысячами, — произнося это, я тоже позволил себе легкую усмешку. — Вместе мы сможем обрушить их акции, Василий Александрович. Мы используем результаты сенатской ревизии, которую инициировал сенатор Глебов. Как только они дойдут до состояния гласности, через газетчиков мы пустим слухи о чудовищных хищениях, о неминуемом банкротстве, о гневе государя. Все это неминуемо отразится на стоимости акций. Начнется паника. Французские держатели, эти маленькие рантье, начнут бросать бумагу, чтобы спасти хоть что-то. И в этот момент… вы, Василий Александрович, начнете скупать. Тихо, через подставных лиц.

Я смотрел, как меняется его лицо. Маска деловой невозмутимости треснула. Его глаза, до этого спокойное, загорелись хищным, опасным огнем. Он потер свои тяжелые ладони, как будто уже ощущал в них хруст ассигнаций.

— Это… это рискованно, — наконец проговорил он, и в голосе его сомнения смешивались с восторгом. — Я, признаться, никогда не играл на бирже. Предпочитая более верные средства — откуп. Но если вы сможете это все сорганизовать — то я в деле. Игра стоит свеч!

— Именно, дражайший Василий Александрович! Не беспокойтесь о своей неопытности в этих делах: на то я и нужен, чтобы организовать вам атаку.

Кокорев задумался. Он сидел за столом, и его большие пальцы барабанили по скатерти. Наконец он поднял на меня взгляд.

— Хорошо, — сказал он веско. — А что ты хочешь взамен?

— Вашу помощь с организацией общества по золотодобыче. И опцион на покупку акций железнодорожного общества, — тут же ответил я.

— Опцион? — переспросил купец.

— Право на выкуп, — пояснил я. — Когда акции рухнут до самого дна, фиксируем цену. И я получаю право в любой момент в течение трех лет выкупить у общества пакет акций на миллион рублей именно по этой, минимальной цене. Даже если они потом взлетят до небес. Идет?

— Ну ты жук, Владислав Антонович! Миллион не шутка! Это же мне акционеров еще убедить надо будет! А главное — три года…

— Что, не согласятся? — небрежно спросил я, будто бы речь шла о сущей безделке.

— Да как сказать… За три года все позабудут, в каком виде мы приняли общество. Будут ненужные вопросы, пойдут толки — за что, мол, этакий куш этому Тарановскому… Может, все-таки на год?

— В год не обернусь, — честно признался я. — Я же из приисков буду средства выколачивать. Пока добудешь, этот миллион!

Несколько мгновений Кокорев колебался, затем, крякнув и покраснев, ударил по столешнице пятерней.

— Ладно, уговорил! Без тебя все равно дело не сладится! Да и с обществом помогу, прииски — дело выгодное.

Он протянул мне руку, и я пожал ее. Если до этого мы просто помогали в общих, так сказать, интересах, то теперь наш союз стал более официальным.

Разговор с Кокоревым расставил все по своим местам, превратив туманные перспективы в четкий, выверенный план. Осталось всего ничего — вынуть кролика из шляпы, убедив великого князя радикально поменять своих бизнес-партнеров и все представления о развитии железнодорожного дела в России.

Войдя в свой номер, я сразу заметил на столике под светом одинокой масляной лампы небольшой белый конверт из дорогой рифленой бумаги. Взяв его, я тотчас отметил тонкий, изящный почерк. Сердце пропустило удар: это было оно! Вскрыв конверт, я нашел внутри лишь короткую записку в одну строчку, без каких-либо предисловий сообщавшую:

«Завтра, в два часа пополудни. Мраморный дворец. Он будет вас ждать».

Подписи не было, но она и не требовалась.

Завтра. Отлично!

И прежде всего разложил на столе все свои бумаги — оружие в предстоящей битве. Вот пухлая папка с проектом «Сибирского золота» — с картами, расчетами, чертежами паровых драг и описанием технологий гидродобычи. Рядом — официальное письмо сенатора Глебова, сухо и бесстрастно излагавшее факты вопивших злоупотреблений при выкупе земель под размещение Московско-Нижегородской железной дороги. И, наконец, третий, самый дерзкий документ — наш с Кокоревым небольшой проект переустройства Главного Общества Железных дорог. Я проработал всю ночь, выверяя каждое слово, каждую цифру, предвидя возможные вопросы и готовя на них ответы.

Утро застало меня за столом, с красными от бессонницы глазами, но с ясной головой. Как хорошо иметь молодое, выносливое тело!

День аудиенции начался с суеты, которую поднял Изя. Услышав новости, тут же бросился хлопотать вокруг меня, как будто я был юной дебютанткой перед первым «взрослым» балом.

— Так, сюртук — есть! Жилет — есть! Галстук… ой-вэй, этот узел никуда не годится! — причитал он, ловко перевязывая мне шейный платок на самой модный манер. — Ты должен выглядеть не просто хорошо, Курила, нет! Ты должен выглядеть как человек, которому можно доверить миллионы! Чтобы сам князь посмотрел на тебя и тотчас же захотел дать тебе много денег!

Развив бурную деятельность, он самолично начистил до блеска мои новые ботинки, положил в карман белоснежный платок, проверил, ровно ли сидит цилиндр. Его суетливость и неподдельная забота странным образом успокаивали меня, а советы показались весьма даже к месту:

— Курила, я тебя умоляю, только не веди там себя как медведь, который впервые увидел самовар! — причитал он, занимаясь моим гардеробом. — Запомни, как «Отче наш»: входишь — поклон. Не низкий, холопский, а со всем достоинством: легкий наклон головы и тела. В глаза ему не пялься, но и в пол не смотри — это признак или трусости, или дурных намерений. И ради всего святого, не говори первым! Жди, пока он к тебе обратится. Отвечай только на заданные вопросы, коротко и по существу, никаких лекций по паровым машинам или амагальмации золота! И не дай тебе бог повернуться к нему спиной! Отступать — только пятясь, как рак, даже если там начнется пожар! Понял? А то опозоришь не только себя, но и всю нашу компанию!

— Револьвер-то оставить не забудь, — буркнул Изя, видя, как я по привычке прячу его в кобуру.

Хлопнув себя по лбу, я снял кобуру с оружием, и, вооружившись бумагами, спустился вниз, где меня уже ждал экипаж. Василий Александрович сидел внутри, сосредоточенный и расфуфыренный, как франт, в отменном, тончайшего сукна сюртуке, с массивной золотой подвеской на жилете.

— С Богом, Владислав Антонович, — только и сказал он, когда я сел рядом.

Мы ехали молча. Под цоканье двух дюжин копыт карета наша катилась по петербургским улицам, а за окном проплывали строгие, классические фасады. Наконец мы свернули на Миллионную улицу и, проехав до Невы, остановились: перед нами возвышался великокняжеский Мраморный дворец.

Это здание, отделанное десятками сортов разноцветного мрамора, не подавляло своей мощью, как Зимний. Изысканный, холодноватый, он казался драгоценной шкатулкой, бережно и надежно хранящей свои тайны. У входа стояли часовые Конной гвардии в блестящих медных кирасах и касках с орлами; их лица с залихватскими кавалерийскими усами казались бесстрастными, как у статуй.

Мы вышли из кареты, чувствуя, как сердце гулко стучит в груди. Кокорев тяжело ступил на гранитные плиты, я — следом, сжимая в руках большой сверток, а под мышкой папки с моими бумагами и сожалея в душе, что не догадался купить какой-нибудь портфель.

Дворецкий в ливрее, как будто ожидавший нас, без лишних вопросов провел меня и Василия Александровича через гулкие, отделанные мрамором залы в сторону парадной двери.

Внутри дворец поражал еще больше. Нас встретил вестибюль, который был не просто входом, а целым миром. Стены, полы, колонны — все было выполнено из полированного мрамора разных оттенков, создавая впечатление, будто мы попали в гигантский расколотый минерал. Густая, почти церковная тишина глушила звуки. Наши шаги тонули в толстых персидских коврах, брошенных прямо на каменные плиты. Несмотря на летнюю жару снаружи, воздух тут был прохладен и недвижим, будто он разделял аристократическое презрение к торопливой суете снаружи этих великолепных стен.

Доведя нас до приемной князя, лакей попросил подождать и скрылся за портьерами. Время тянулось мучительно медленно. Пять минут, десять, пятнадцать… Я почувствовал, как по спине начинает стекать холодный пот. Неужели что-то сорвалось?

Наконец дверь в кабинет отворилась, и на пороге появился флигель-адъютант — молодой офицер с безупречной выправкой, в красивом мундире с аксельбантом. При виде свертка в моих руках его глаза, и так не особо приветливые, превратились в две ледышки.

— Господа, прошу прощения. Что в свертке?

Его взгляд был прикован к моему грузу. В воздухе повисло невысказанное, но оттого еще более жуткое слово — «бомба». После покушения в Варшаве здесь, очевидно, дули на воду.

— Это подарок, — спокойно ответил я.

— Подарок? — переспросил он, и в его голосе прозвучал лед. — Его высочество не принимает подарки от новых лиц. И носить в покои объемные предметы строжайше запрещено. Прошу остаться здесь.

— Боюсь, это невозможно, — так же спокойно возразил я. — Этот подарок предназначен не лично его высочеству, а всей России.

Офицер недоуменно вскинул бровь.

— Это пожертвование для Императорского Эрмитажа, — пояснил я. — Две вазы китайской династии Мин. Вещи уникальные. Я счел своим долгом привести их сюда в столицу, где так ценят искусство. И хотел бы лично представить их!

Офицер заметно растерялся. С одной стороны — приказ, с другой — Эрмитаж, династия Мин, патриотический долг… Явно не зная, как поступить, после короткого замешательства он отдал приказ стоящим поодаль гвардейцам:

— Досмотреть! Аккуратно!

Гвардейцы, скинув винтовки, подошли и под моим наблюдением осторожно развернули холстину. Когда на свет явились две великолепные вазы, отделанные синим кобальтом, даже на их невозмутимых лицах разразилось изумление. Офицер подошел, внимательно осмотрел их и, убедившись, что никакой «адской машины» внутри нет, приказал своим людям, чтобы они аккуратно упаковали все обратно.

— Хорошо, — произнес он, когда дело было сделано, уже другим, более уважительным тоном. — Сейчас, еще одну минуту, и вы сможете пройти!

Он вновь исчез за портьерой. И тут нас ждала новая неприятность: через несколько минут офицер вернулся и с несколько растерянным видом сообщил:

— Господин Кокорев, прошу прощения, но его высочество готов принять только господина Тарановского.

Кокорев побагровел.

— Как это⁈ Мы прибыли вместе! У нас общее дело!

— Таков приказ, сударь, — отрезал адъютант. — Его высочество было извещен мадемуазель Кузнецовой о визите господина Тарановского. О вас в данном случае речи не было. Его высочеству нездоровится, он не может делиться временем со всеми желающими.

Это был удар. Наш план рушился. Я должен был идти один, без поддержки могучего купца, без его авторитета и веса. Теперь все зависит только от меня! Кокорев явно был в ярости, но делать нечего.

Глянув на купца, я прикрыл глаза и кивнул, а после повернулся к адъютанту:

— Хорошо. Я готов!

Меня провели через еще один зал и остановили перед дверьми из карельской березы. Адъютант постучал, приоткрыл дверь и, доложив обо мне, распахнул ее настежь.

— Прошу, господин Тарановский.

Я шагнул вперед, сжимая в одной руке портфель с бумагами, а в другой — свой бесценный дар. Дверь за моей спиной тихо закрылась, оставляя меня с одним из самых могущественных людей Российской империи.

Кабинет, в который я вошел, был просто огромен: с высоким сводчатым потолком и гигантскими окнами, выведенными на Неву, он олицетворял собой всю мощь Империи. Но, в отличие от помпезных залов внизу, здесь не было ни капли показной роскоши: стены были заставлены шкафами из темной дуба, полными книг в кожаных переплетах, на столах лежали морские карты, чертежи каких-то механизмов, модели кораблей — от изящных фрегатов до неуклюжих, но грозных броненосцев. А напротив входа, в большом кресле у камина, сидел сам великий князь Константин Николаевич. Когда я вошел, он медленно поднял голову.

Это был человек лет тридцати пяти, в черном морском мундире, с высоким, чистым лбом Романовых, пронзительными голубыми глазами, небольшими усами, бородой и надменно изогнутыми губами. Его рыжеватые волосы были аккуратно зачесаны, а бакенбарды придавали лицу печать строгости. Но, как мне показалось, в его облике не было ни властности, ни энергии: лицо казалось бледным и осунувшимся, под глазами залегли темные тени, а во взгляде сквозила глубокая печаль. Левая рука его покоилась на подлокотнике кресла, правая, забинтованная, — на черной шелковой перевязке. Эта деталь вносила в строгую картину кабинета тревожную, почти трагическую ноту. Похоже, князь сильно переживал случившееся. Он явно не знал, как сильно подданные хотят убить его!

Остановившись в нескольких шагах от стола, я отвесил сдержанный, но почтительный поклон.

Великий князь долго молчал, глядя на меня усталым, внимательным взглядом. Он явно был подавлен. Покушение крепко ударило по его вере в людей, по идеям, которые он пытался привить на неблагодарной польской почве.

— Господин Тарановский, — наконец произнес он, и его голос, чуть грассируя на букву «р», как это бывает с людьми из высшего класса, выучившимися говорить сначала по-французски, а уж потом только по-русски, прозвучал глухо и безжизненно. — Пр’исаживайтесь.

Я молча опустился в кресло для посетителей, поставив сверток с вазами на пол рядом с собой.

— Для вас… кгайне мило пг’осила одна особа, — слегка смущаясь, произнес он, и на его бледных щеках наступил слабый румянец, — человек, чье мнение для меня… кхм… весьма дог’ого. Она говорила, что у вас есть некая личная п’облема очень деликатного свойства.

Определенно, он говорил по-русски с акцентом и интонациями человека, привыкшего думать по-французски. Неудивительно, что такой человек отдал железнодорожное дело в руки иностранцев…

— Она говорила… о вашем сыне.

— Все верно, ваше императорское высочество, — подтвердил я, удивленный, что Анна начала именно с этого.

— Это возмутительно, что законы нашей импег’ии столь несове’шенны, — с горечью проговорил он. — Человек, желающий служить Г’оссии, не может дать свое имя собственному г’ебенку. Я готов вам поспособствовать. Моего слова, думаю, будет достаточно, чтобы Сенат рассмотрел ваше дело в исключительном порядке и в самые кратчайшие сг’оки.

Затем он вдруг перешел на польский, очевидно, желая сделать мне приятное и показать свою расположенность.

В этот момент я понял, что стою на краю пропасти. Одно неверное слово на польском, одна ошибка в произношении — и все рухнет. И во мне вскипела холодная, расчетливая ярость. Да пошли они нахрен, уроды! Не дождетесь, чтобы я хоть слово сказал на этом птичьем языке!

— Ваше императорское высочество! — Я выпрямился в кресле, и мой голос прозвучал твердо и громко, заставив его вздрогнуть. — Прошу простить мою дерзость, но после того подлога, гнусного преступления, которое совершили против вас в Варшаве, я, как человек, преданный России и вашему августейшему дому, считаю для себя оскорбительным говорить на языке предателей!

Я видел, как изменилось его лицо. Усталость и апатия исчезли, сменившись изумлением.

— Я готов излагать свои мысли по-русски, — продолжал я с тем же напором, — или по-французски, если так будет угодно вашему высочеству. Но не по-польски. Ни одного слова более!

Он смотрел на меня в упор, и его голубые глаза, до этого тусклые, начали загораться интересом.

— Весьма… патгиотично, господин Тагановский, — медленно проговорил великий князь, и в его голосе уже не было прежней апатии. — Что ж, я вас понимаю. Будем говогить по-гусски. Так о чем еще, кроме вашего сына, вы хотели со мной побеседовать? Мадемуазель Кузнецова упоминала о неком деле государственной важности.

Это был мой шанс. Пора брать быка за рога.

— Прежде всего, ваше высочество, прошу посодействовать скорейшему принятию меня в русское подданство, по возможности, безо всех этих утомительных формальностей. Ведь это необходимое условие для усыновления, не так ли⁈

Великий князь кивнул.

— Будьте покойны, подданство у вас будет! Уже на этой неделе выйдет рескрипт его императорского величества!

Вдохновленный успехом, я быстро продолжил:

— Ваше императорское высочество, я прибыл сюда не только как частное лицо, но и как поверенный в делах групп московских и сибирских промышленников. И речь идет о деле, которое, я уверен, очень близко к сердцу. О железных дорогах!

Он нахмурился, и на его лице снова появилась тень усталости.

— Опять железные дог’оги… Я столько слышал о них в последнее вгемя, и, увы, почти ничего хог’ошего.

— Именно поэтому я и здесь, — подхватил я. — Вашему высочеству, однако, известно о делах, которые творятся в главном обществе. Но, возможно, вы не знаете всего масштаба борьбы.

Я вытащил из портфеля ручку с письмом сенатора Глебова и аккуратно положил ее на край стола.

— Разрешите представить вашему вниманию предварительные результаты сенатской ревизии о выкупе земли под строительство Московско-Нижегородской дороги. Факты, изложенные здесь, неопровержимо доказывают не просто бесхозяйственность, но и прямое, циничное хищение казенных и акционерных средств со стороны французского правления!

Константин Николаевич ненадолго протянул здоровую руку и взял письмо. Он читал медленно, и по мере чтения его брови сходились все ближе к переносице, а на щеках снова проступал нездоровый, гневный румянец.

— Мошенники… — пробормотал он, дочитав. — Казног’крады… Они водили за нос и меня, и государя…

— Это лишь малая часть, ваше высочество, — проговорил я и, видя, что почва подготовлена, решил напирать далее. — Но я пришел не с жалобами, а с предложением. Московское купечество во главе с таким столпом, как Василий Александрович Кокорев, готово взять на себя оздоровление общества. Они готовы заложить свои капиталы, навести порядок и построить дороги в срок, основываясь на русских инженерах и русских рабочих.

Великий князь отложил письмо и посмотрел на меня с нескрываемым скепсисом. Его первоначальное удивление сменилось холодной иронией человека, который уже не раз слышал о подобных прожектах.

— Кокогьев? Да, я слышал о нем. Откупщик, миллионщик. Человек, без сомнения, хваткий. Но одно дело — тор’гать вином и совсем дг’угое — стг’оить железные дороги. Вы предполагаете, какие капиталы для этого нужны? Десятки, сотни миллионов! Хватит ли у всего московского купечества таких средств? Я сильно сомневаюсь.

Он встал с кресла и, придерживая раненую руку, медленно зашел за кабинет.

— И навыки… — Он остановился и посмотрел на меня в упор. — Где вы возьмете компетентных специалистов? У нас их почти нет. Мы, как известно, нанимаем иностг’ранцев, платим им бешеные деньги, терпим их выходки, потому что своих инженеров, способных постг’оить железнодог’ожный путь, можно пересчитать по пальцам одной руки!

Его голос был полон горечи и разочарования.

— Я понимаю ваше патг’иотическое рвение, господин Тарановский. Но нужно смотреть на вещи реально. Если бы за вашим Кокоревым стояли дома из Парижа или Лондона, да, это был бы серьезный разговор. У них есть и деньги, и опыт, и инженеры. А так… — он махнул здоровой рукой. — Даже после того, как мы с позором выгоним этих французских директоров, о чем, к слову, уже идет речь в комитете министров, все сводится лишь к замене одних иностг’анцев другими. Немцами, англичанами, бельгийцами… Но никак не вашими московскими купцами. Это утопия, сударь.

Приговор прозвучал четко и окончательно. Он не верил — ни в русские деньги, ни в русские умы. Черт. ЧЕРТ!!!