Магнат

Глава 2

Глава 2

Спустя два дня, когда я еще пил утренний чай, в дверь моего номера в гостинице постучали. На пороге стоял улыбчивый, шустренький черноглазый мальчишка лет десяти, в картузе, сдвинутом набекрень.

— Господин Тарановский? — выпалил он. — Дядя Лева велели кланяться и милости просют на примерку. Сказали, оченно ждут!

Я сунул ему гривенник и, закончив утреннее чаепитие, отправился в знакомое ателье. Там, в царстве сукна и мела, Лев Абрамович после бесконечных поклонов с самым любезным видом накинул на меня основу будущего сюртука. Которая уже сейчас великолепно облегала фигуру, но портной был недоволен и, как хирург, орудовал булавками и сантиметром, что-то бормоча себе под нос. Я стоял неподвижно, чувствуя, как на меня надевают новую кожу, броню для грядущих сражений в столичных джунглях.

— К вечеру завтрашнего дня будет готово, — наконец произнес он. — Как влитой.

Кокорев должен был приехать только к вечеру, и впереди имелся целый пустой день. За окном в тени липовых аллей цвело пышное московское лето, и просто сидеть в номере казалось форменной пыткой. Так что я отправился прогуляться, а заодно заглянуть в цитадель московской аристократии — в Английский клуб, благо размещался он совсем недалеко — тут же, на Тверской.

Швейцар в ливрее смерил меня подозрительным взглядом, но имя сенатора Глебова, которое я небрежно упомянул как рекомендацию, подействовало магически. Внутри царила все та же немного торжественная атмосфера. Тяжелые бархатные портьеры приглушали звук соударяющихся бильярдных шаров, дым из трубок, папирос и дорогих сигар возносился ввысь, к щедро украшенному лепниной потолку, тут и там сновала вышколенная прислуга. В игорной комнате, залитой мягким светом, за зелеными столами сидели люди с непроницаемыми, скучающими, надменными лицами и старательно щекотали себе нервы всеми известными видами карточной игры. Тут же крутилась рулетка, крупье громко объявлял ставки.

Я уже было решил размять руки партией в биллиард, как вдруг меня окликнули.

— Владислав Антонович! Господин Тарановский!

Оглянувшись, я увидел, что ко мне спешит молодой князь Оболенский, тот самый, что помог разоблачить Селищева. Он был в компании двух молодых людей: юноши в цивильном платье и гремевшего шпорами гусара в красных чакчирах, с таким же красным лицом и лихо закрученными усами, переходящими в густые кучерявые бакенбарды.

— Тарановский! Какими судьбами⁈ — воскликнул князь, еще издали раскрывая руки для объятий. В его голосе не было ни тени удивления, словно встретить сибирского дельца в Английском клубе было для него совершенно обычным делом. — Господа, позвольте представить. Человек, который вернул небезызвестного вам господина Селищева из мира шулерства обратно к добродетели!

— Ба! Неужели такое возможно? — развязно воскликнул гусар, энергично пожимая мне руку.

— Наслышан об этой истории. Вы честный человек, исполнивший свой долг! — неожиданно басовитым, солидным голосом приветствовал меня молодой человек.

— Не желаете ли составить нам компанию? — Оболенский кивнул на карты. — Мы тут развлекаемся понемногу. Баккара. Самая честная игра — чистая удача!

— Охотно! — кивнул я и сел за стол. Разумеется, в 21 веке я о таких карточных играх, как штос и баккара, даже не слышал, но Левицкий в долгие осенние ночи на Амуре неплохо меня поднатаскал.

Игра шла неспешно, ставки были не разорительными, но ощутимыми. Я играл с холодным расчетом, не проявляя ни радости при выигрыше, ни досады при проигрыше. Для них это была игра на удачу, для меня — на теорию вероятности. Через полчаса, оказавшись в небольшом плюсе, я отодвинул стулья.

— Благодарю за компанию, господа, но фортуна — дама капризная, не стоит злоупотреблять ее расположением.

Оболенскому мой ход явно понравился.

— Мудро! — рассмеялся он. — А раз так, не угодно ли вам отобедать с нами? Мы как раз хотели в «Яр». Тамошние стерляди в шампанском способны воскресить и мертвеца!

— Я бы рад, господа. Составить вам компанию, но ехать уж больно далековато. К тому же «Яр», как я убедился, — такое место, куда легко зайти, но которое крайне трудно покинуть! — с сожалением отказался я.

— Владислав, тогда, может быть, заглянем к Оливье? — переглянувшись со спутниками, спросил князь. — Это много ближе, на углу Кузнецкого моста и Неглинной!

— Вполне! — согласился я.

Ресторан Люсьена Оливье оказался натуральным центром новой, буржуазной Москвы. Если Английский клуб дремал в объятиях аристократической традиции, то «Эрмитаж» кипел энергией денег и удовольствий. В просторном белоснежном зале, сверкающим хрусталем, серебром и крахмальной белизной скатертей, воздух был наполнен гулом сотен голосов, звоном бокалов и тонкими ароматами французской кухни. Публика за столиками радовала разнообразием, демонстрируя все типажи московского света: седовласые сановники в вицмундирах оживленно беседовали с купцами, а набриолиненные гвардейские офицеры в парадном любезничали с модными дамами в изысканных парижских туалетах.

— Вот она, жизнь! — провозгласил Оболенский, когда проворный официант уже наливал в наши бокалы ледяное «Клико». — Люблю это место, господа — тут все кипит, все как будто мчится вскачь!

— Кстати о скачках. Вчера был на ипподроме, господа, — подхватил гусар. — Поставил «беленькую» на Грома, жеребца Федора Ивановича. Скакал как бог, но у самого финиша его обошел какой-то английский жеребец, купленный Морозовым за бешеные деньги. Право слово, эти купцы скоро и жен себе из Англии начнут выписывать!

— Английские жены, по крайней мере, не так разорительны, как французские актрисы, — лениво протянул безусый юноша, разглядывая пузырьки в своем бокале. — Месье де Вальмон подарил мадемуазель Фифи из театра Корша карету. Она проездила на ней неделю и заявила, что рессоры слишком жесткие для ее нежной натуры. Теперь он заказывает ей новую!

— Фифи! — фыркнул Оболенский. — Господа, это же дурной тон. Ее прелести уже давно не стоят такого внимания. Вот Полина из цыганского хора… Она вчера так пела «Очи черные», что я едва не подарил ей свою тверскую деревеньку. Вовремя удержался, да и то лишь вспомнив, что она уже заложена!

Они расхохотались. Я сидел молча, попивая вино, и чувствовал себя антропологом, изучающим повадки экзотического племени. Эти люди, владевшие состояниями и громкими именами, жили в мире, где главной проблемой были жесткие рессоры кареты и заложенное имение. Прям как в 21 веке — стоит выпить в мужском кругу, как начинаются разговоры: тачки, бабы, гонки, понты…

— А вы, господин Тарановский, не находите, что женщины — самое невыгодное вложение капитала? — вдруг повернулся ко мне Оболенский.

Я сделал небольшой глоток, выигрывая время, чтобы придумать остроумный ответ.

— Отчего же, князь. Красивая женщина рядом — это прекрасная инвестиция в собственную репутацию. Проблема лишь в том, что дивиденды с этого капитала очень трудно закрепить за собой — не успеешь отвернуться, и вуаля, их уже получает кто-то другой!

Мой ответ вызвал новый взрыв хохота. Что ж, похоже, меня приняли за своего. Но, слушая их беззаботную болтовню, я думал о Кокореве. Вот он настоящий хищник этого мира, а не эти позолоченные птенцы. И разговор с ним потребует совсем других аргументов, нежели остроты о женщинах и лошадях.

— Да, делать такое вложение — все равно что ставить на дохлую лошадь! — неожиданно серьезно произнес молодой человек в штатском. — Стоит вам, господа, задуматься об ином приложении ваших средств. Иначе вы, господа, пожалуй, что и в прах разоритесь!

— Эх, Савва Иванович, все вы, купцы, о пользе да о барышах, — добродушно проворчал Оболенский. — Нет в вас должного аристократического легкомыслия! Вот мы с поручиком вчера проиграли в карты столько, что можно было бы построить версту твоей «чугунки». И что? Душа поет!

— Душа поет, а в кармане пусто, князь, — усмехнулся Савва. — А у меня наоборот. В кармане полно, а душа просит чего-то… этакого. Недавно был в Италии, — повернувшись ко мне, доверительно произнес он. — Воочию увидел их картины, статуи… Вот где настоящая жизнь, а не эта суета. Мечтаю когда-нибудь построить в Москве такой театр, чтобы все ахнули. С настоящей итальянской оперой, с лучшими художниками…

— Театр? — изумился гусар. — Брось, Савва! Лучший театр — это полковой манеж, а лучшая музыка — ржание эскадрона!

Я слушал этот диалог и вдруг понял: передо мной сидит молодой Савва Иванович Мамонтов.

Будущий великий меценат, строитель, создатель частной оперы. Сейчас, в свои двадцать, он был просто богатым наследником, кутилой, вращающимся в кругу золотой молодежи. Но в его словах уже прорывалась та неуемная, созидательная энергия, которая через несколько лет изменит культурный облик России. Он был не похож на Оболенского или гусара, живших прошлым и настоящим. Этот молодой человек уже заглядывал в будущее, пока его спутники предавались веселой болтовне.

Вдруг я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. К нашему столику, разрезая шумную толпу, направлялся молодой человек. Безупречный фрак, бледное, холеное лицо и темные, горящие каким-то фанатичным огнем глаза резко выделялись на фоне всей этой беззаботной атмосферы каждодневного праздника. Весьма невежливо проигнорировав всех присутствующих, он остановился возле меня.

— Pan Taranowski? — произнес он тихим, но отчетливым голосом. И тут же продолжил что-то говорить на шипящем, цокающем языке, который я должен был знать, но… не знал. Это был польский.

Мир вокруг словно замер. Звон бокалов, смех, музыка — все отошло на второй план. Черт побери! Моя легенда об австрийском подданном с польской фамилией здесь, в Москве, подвергалась первой серьезной проверке. Любое замешательство, любая ошибка — и я покойник.

У меня не было ни секунды на раздумья. Медленно подняв на незнакомца глаза, в которых изобразил лишь легкое недоумение и светскую холодность, я ответил по-французски.

— Pardon, monsieur, — произнес холодно и четко, так, чтобы слышали все за столом. — Je crains de ne pas comprendre votre patois local[1].

Слово patois — «наречие», «говор» — было тонкой, но ядовитой шпилькой. Оно низводило язык некогда великой Речи Посполитой до уровня провинциального диалекта.

Лицо молодого человека окаменело. Он не ожидал такого ответа.

— Вы не говорите по-польски, пан Тарановский? — переспросил он уже на чистейшем русском, но с заметным акцентом.

За столом воцарилась напряженная тишина. Оболенский и его друзья с живейшим любопытством наблюдали за этой сценой.

— Сударь, — сказал я, отставив бокал и глядя ему прямо в глаза. — Я подданный Австрийской империи, но по духу и делам русский. Я имею честь вести свои предприятия в Российской империи и считаю за счастье говорить на языке страны, ставшей мне второй родиной. Если вам будет угодно, мы можем продолжить наш разговор по-французски, как это принято в любом приличном обществе Европы, или по-русски, на языке этой великой страны, в самом сердце которой мы имеем честь находиться, и который, как я вижу, вам прекрасно знаком. Но ни на каком ином языке я говорить не намерен.

Моя тирада была рассчитана идеально. Патриотизм, лояльность, легкое аристократическое высокомерие — именно то, что должно было прийтись по вкусу моим сотрапезникам. Гусар одобрительно кашлянул в усы, Савва Мамонтов презрительно улыбнулся, а в глазах князя вдруг блеснул веселый огонек.

Мой оппонент побледнел от гнева, в глазах его я увидел с трудом сдерживаемое бешенство.

— Прошу прощения, — процедил он сквозь зубы. — Очевидно, я ошибся.

Он резко развернулся и, не прощаясь, быстрым шагом скрылся в толпе.

— Браво, Тарановский! Блестяще! — расхохотался Оболенский. — Вы только что отшили пана Сакульского! Это местный маньяк-патриот, ищет по всей Москве сочувствующих их безнадежному делу. Вы дали ему отличный урок! За это стоит выпить! За Россию и за ее верных сынов, где бы они ни родились!

Мы, разумеется, подняли бокалы, а потом сделали это еще не раз, но легкая и беззаботная атмосфера куда-то испарилась. Мы быстро закончили обед, и я, сославшись на неотложные дела, распрощался с князем Оболенским и его компанией. Настало время для настоящей работы: пора было встречать Кокорева.

Я решил не ждать его в гостинице, а встретить прямо у поезда. Нижегородский вокзал, конечная точка новой железной дороги, гудел, как растревоженный улей. Клубы пара от остывающего паровоза, пронзительные свистки, крики носильщиков, суета встречающих и приезжающих — все смешалось в единый хаотичный гул. Я стоял чуть в стороне, у колонны, наблюдая, как из вагонов высыпается пестрая публика: купцы в добротных суконных пальто, чиновники в форменных шинелях, дамы с саквояжами.

И именно в этой толчее я впервые его заметил.

Это был абсолютно ничем не примечательный человек. Среднего роста, в недорогом, но приличном пальто, с серым, невыразительным лицом. Сначала я увидел его у газетного киоска, потом он мелькнул у багажного отделения. Он не делал ничего подозрительного, что самое интересное, даже не смотрел в мою сторону. Но у меня вдруг возникло ощущение… даже не знаю, как его передать. Будто бы на сапоге у меня повис шмат глины, и я никак не могу его стряхнуть. Мое чутье, отточенное годами в службе безопасности, било тревогу. Уж очень подозрительно выглядел этот субъект, чересчур ненавязчиво вертелся вокруг меня, слишком профессионально использовал толпу как прикрытие, то исчезая за спинами пассажиров, то снова появляясь в поле зрения, но уже в другом месте. Определенно, это был хвост — профессиональный, осторожный, опытный соглядатай.

Вскоре в толпе выходящих на перрон пассажиров показалась и внушительная фигура Кокорева. С окладистой бородой, в цилиндре и дорогом сюртуке, он двигался неспешно, с достоинством хозяина жизни. За ним семенил приказчик с багажом.

— Владислав Антонович! — гулко прогремел он, заметив меня. — Рад видеть! Не ожидал такой встречи прямо у вагона. Порадовали вы меня, старика!

— Просто решил не терять времени, Василий Александрович, — ответил я, крепко пожимая его руку.

Мы вышли на привокзальную площадь, где извозчики, щелкая кнутами и горяча своих кляч, наперебой предлагали услуги. Купец придирчиво осмотрел упряжки и выбрал ту, где лошади были, по его мнению, наиболее резвы и упитанны.

— В контору! На Ильинку! — скомандовал Кокорев, и мы уселись в пролетку.

Извозчик лихо гикнул, и наш экипаж тронулся, вливаясь в шумный поток московского движения. Я мельком оглянулся и увидел, как мой серый знакомый, ничуть не мешкая, подскочил к другому извозчику, что-то коротко ему бросил, и они тронулись следом за нами, держась на почтительном расстоянии.

Инстинкт требовал немедленно действовать: приказать извозчику гнать, попытаться оторваться, запутать след в лабиринте переулков. Но разум говорил иное. Я не знал, кто это. Люди пана Сакульского? Вряд ли. Те действовали бы более прямолинейно, да и зачем я ему сдался? Конкуренты Кокорева? Возможно. А может, и кое-кто посерьезнее. Полиция? Третье отделение?

Так, что же делать? Наверное, прежде всего, не паниковать. Сейчас любая попытка оторваться была бы признанием того, что мне есть что скрывать, да и Кокорев может зря всполошиться. Нет. Лучше сделать вид, что я ничего не заметил. Позволить им пока следить, изучить повадки, попытаться понять, кто они и чего хотят. На войне лучший способ победить врага — это сначала дать ему поверить, что ты его не видишь.

— Что-то не так, Владислав Антонович? — заметил мое напряжение Кокорев, внимательно глядя.

— Все в порядке, Василий Александрович, — спокойно ответил я, поворачиваясь у нему. — Просто обдумываю наш разговор.

Наконец экипаж остановился у массивного трехэтажного особняка на Ильинке, в самом сердце московской деловой жизни. Я-то думал, что контора Кокорева в Петербурге на Литейном, где мы познакомились, была его главной цитаделью, но оказалось, это лишь представительство в имперской столице. Главная контора Кокорева находилась здесь, в Москве.

Внутри все было устроено с купеческой основательностью: дубовые панели, тяжелые конторские столы, за которыми скрипели перьями десятки приказчиков. В воздухе стоял гул, похожий на гудение пчелиного роя — здесь делались большие дела.

Мы прошли сразу в кабинет Кокорева. Он разительно отличался от приемных аристократов. Никаких французских гобеленов и фарфоровых безделушек. Огромный письменный стол, кожаные кресла, массивный несгораемый шкаф и большая карта Российской Империи на стене, испещренная какими-то пометками.

— Ну-с, Владислав Антонович, излагайте, — произнес Кокорев, усевшись в свое кресло и сцепив руки на внушительном животе. — Чем порадуете?

Я решил не ходить вокруг да около.

— Дело куда прозаичнее, Василий Александрович. И касается оно не Сибири, а ваших дел здесь, в центральной России. И, в частности, Главного общества железных дорог.

Кокорев помрачнел. Эта тема была для него больной.

— Опять эти французы? Что еще они удумали?

— Они не удумали, они действуют. Чтобы не платить за землю под строительство моста, они нашли способ отнять ее почти даром. Есть там одно поместье, принадлежащее сиротам, фамилия их Левицкие. Так вот, французы науськали на них соседа, некоего господина Мезенцева. Тот затеял судебную тяжбу из-за смежного участка на берегу реки. Расчет простой: разорить сирот судами, а потом, когда имение пойдет с молотка, за бесценок его выкупить.

Кокорев слушал внимательно, его цепкий взгляд не отрывался от моего лица.

— Что ж, я не удивлен. От этаких мерзавцев можно ожидать всякого! Но чем я могу тут помочь?

— Пока ничем. Тут мы уже предпринимаем меры, результат которых откроется со дня на день. Я, собственно, желал поговорить с вами про этого Мезенцева и выяснил одну любопытную деталь, которая, как мне кажется, вас заинтересует.

Сделав интригующую паузу, я продолжил.

— У господина Мезенцева есть свой винокуренный заводик. И, как мы знаем, по законодательству Российской империи он обязан весь произведенный спирт сдавать вам, как главному откупщику по этой губернии.

Кокорев кивнул.

— Да, Владимирский откуп за мной. И что же?

— Все дело в том, — усмехнулся я. — что этот самый Мезенцев на деле занимается коммерцией. Гонит водку «налево», продает ее по окрестным деревням и кабакам за полцены. Он не только у сирот землю ворует, Василий Александрович, он и у вас из кармана тащит. Я сам третьего дня приобрел у него несколько бочонков этого напитка!

Лицо Кокорева окаменело. Глаза его сузились, превратившись в две холодные щелочки.

— Корчемство… — процедил он сквозь зубы. — Вот же мерзавец! А еще дворянин! И у вас есть доказательства?

— Разумеется, на руках у меня ничего нет. Никаких бумаг не оформлялось — я отдал деньги и получил водку. Но их легко достать. Просто нужен человек, пронырливый и толковый. Он может сыграть роль заезжего купчика, которому срочно нужно «угостить артель». Мы устроим, как бы это назвать… контрольную закупку. Купим у приказчика Мезенцева бочонок-другой этой левой водки. А в момент сделки рядом могут случайно оказаться свидетели. Ваши люди, например, или кто из приставов. И тогда господину Мезенцеву придется несладко.

Я смотрел на Кокорева и видел, как в его глазах загорается огонь. Это была не просто жажда наживы. Это был азарт охотника, которому указали на наглого браконьера, орудующего в его лесу.

— Хм… — протянул он, поигрывая набалдашником трости, — идея недурна. Откупная система, конечно, доживает последние дни, государь ее скоро прикроет. Но наказать мерзавца, да еще и взыскать с него по суду все убытки и штрафы… Это дело богоугодное и для репутации полезное.

Он поднял на меня взгляд, и я почувствовал, что мои акции в его глазах здорово поднялись в цене.

— Хорошо, Владислав Антонович, — решил он. — Действуйте. Дайте знать вашему человеку, пусть готовится. А я пришлю пару своих крепких ребят, которые засвидетельствуют все как надо. Посмотрим, как запоет этот господин Мезенцев, когда его прижмут к стенке.

Я понял, что первый, самый важный шаг сделан. Я стал для Кокорева не просто случайным знакомым, а полезным человеком, союзником. Теперь, после этой маленькой совместной операции, можно будет переходить и к делам по-настоящему крупным. К делам на миллионы. К ГОРЖД и «Сибирскому Золоту».

[1]Простите, сударь, боюсь, я не понимаю вашего местного наречия.