Магнат

Глава 16

Глава 16

Итак, свежеиспеченное прошение лежало во внутреннем кармане моего сюртука. Я велел извозчику гнать на Фонтанку, в особняк графа Неклюдова, а Изя с чувством выполненного долга отправился по своим делам — последнее время он увлекся организацией слежки за французскими директорами ГОРЖД.

Неклюдов принял меня в уже знакомом кабинете, отделанном штофными обоями, пропитанными ароматом хорошего дорогого табака. Несмотря на домашний сюртук, выглядел он, как всегда, безупречно.

Я молча протянул ему сложенный вчетверо лист.

— Прошение, граф? — Он взял бумагу, пробежал ее глазами, и уголки его губ тронула легкая улыбка. — Недурно, господин Тарановский, весьма недурно. «Силы и капиталы», «счастливая возможность служить интересам империи»… Вы быстро учитесь языку нашей бюрократии.

— Мне помогал хороший переводчик, — сдержанно ответил я. — Граф, я очень надеюсь, что вы в самом скором времени доставите эту бумагу прямо в руки адъютанту великого князя Константина Николаевича!

— Разумеется, — кивнул Неклюдов, отставляя чашку.

— И, если вы будете столь любезны, опишите, что ждет меня дальше на этом пути?

Граф слегка усмехнулся.

— Охотно. Позвольте, я обрисую вам карту местности, чтобы вы понимали, куда мы отправляем вашего гонца. Стандартный путь такого рода прошения — это смерть в трясине. Оно ляжет на стол в канцелярии Суворова, оттуда пойдет в полицию, оттуда — в Третье отделение. В каждой инстанции его будут мурыжить месяцами! Жандармы будут опрашивать швейцара в вашей гостинице, искать порочащие вас сведения, пошлют запрос в Вену. — При последних словах по спине моей невольно пробежал холодок. — Если при этом возникнет хоть какое-то сомнение — вы получите вежливый отказ без объяснения причин. В лучшем случае это займет год. В худшем — вечность!

Он сделал паузу, давая мне осознать всю глубину пропасти, на краю которой я стоял.

— Но, — продолжил он, и в его голосе появились ободряющие нотки, — вы вовремя сделали ход конем: добились внимания великого князя. Как только эта бумага попадет в Мраморный дворец, произойдет чудо. На ней появится маленькая, едва заметная пометка, сделанная карандашом рукой адъютанта. Нечто вроде: «Его Высочество просит обратить внимание». И с этой пометкой ваше прошение превратится из проходного дела в приказ, не терпящий отлагательств.

Он снова взял мой лист, словно взвешивая его на ладони.

— Понимаете, что произойдет дальше? Суворов, увидев вензель Константина Николаевича, немедленно даст делу ход. Запрос в Третье отделение полетит не с почтой, а с фельдъегерем. И что сделает князь Долгоруков, глава жандармов? Как вы полагаете, станет ли он рисковать карьерой, пытаясь найти компромат на человека, которому благоволит брат царя? Никогда! Все эти министры прежде всего царедворцы, а уж потом государственные чиновники! Так что проверка вашей благонадежности превратится в чистую формальность! Они просто отпишут, что вы — образец добродетели, и отправят бумагу дальше, в Министерство внутренних дел. А там, как вы понимаете, министр Валуев, которого великий князь постоянно видит на заседании Госсовета, тоже не рискнет чинить препятствия!

Произнеся все это с важным видом, будто выдавал мне не весть какие тайны империи, граф подошел к своему столу и запечатал мое прошение в большой конверт из плотной бумаги, поставив на сургуче оттиск своего графского герба.

— Я лично прослежу, чтобы этот конверт сегодня же оказался в нужных руках. И могу вас заверить, господин Тарановский: то, на что у других уходят годы, у вас займет от силы месяц, может, полтора. Бюрократическая машина в России работает чудовищно медленно. Но, если ее как следует смазать высочайшим вниманием, она способна творить чудеса скорости!

Неклюдов протянул мне руку.

— Так что будьте покойны. Считайте, что вы уже почти русский подданный. Готовьтесь приносить присягу.

Я покинул его особняк с чувством глубокого, почти забытого спокойствия. Я сделал все, что мог — запустил механизм принятия меня в русское подданство. И теперь, пока бюрократические шестерни, подгоняемые волей великого князя, будут проворачиваться в мою пользу, я мог сосредоточиться на главном — биржевой войне, что должна была сделать меня и Кокорева хозяевами не только сибирского золота, но и железных дорог империи.

Увы, но не везде у меня получалось открыть прямую дорогу: в основном приходилось действовать шаг за шагом. И вот один из таких шагов я и намеревался сейчас предпринять. Заметив ближайшего извозчика, я подозвал его взмахом руки с тростью.

— На Васильевский остров, к Горному институту, — бросил я, и копыта загремели по мостовой.

Пока пролетка громыхала по Николаевскому мосту, я смотрел на холодные воды Невы. Петербург — город контрастов. Здесь, на гранитных набережных, решались судьбы империи, а в двух шагах, в грязных переулках, наемники резали друг друга за горсть медяков. И надо сказать, я чувствовал себя вполне своим в обоих этих мирах!

Горный институт встретил меня величественным и суровым спокойствием. Его монументальный фасад, смотрящий на Неву, с массивным портиком и двенадцатью колоннами, был похож на античный храм, посвященный могучим подземным силам земли. По бокам от лестницы застыли в вечной борьбе две скульптурные группы — Геракл, удушающий Антея, и Плутон, похищающий Прозерпину. Лучшей аллегории для моей деятельности и придумать было нельзя: грубая сила, извлекающая ускользающие богатства из неподатливых недр.

Внутри царили холод камня и гул эха шагов. Гуляли сквозняки, пахло химическими реактивами, пылью веков, осевшей на минералогических образцах, и чем-то еще — особым духом знания, твердого, как гранит, и острого, как кристалл.

По коридорам сновали студенты в грубых форменных сюртуках из темно-синего сукна. Это были не изнеженные барчуки из Пажеского корпуса. Их лица были обветрены не только петербургскими ветрами, но и, казалось, зноем степей и холодом уральских копий. В их руках я видел не томики французских стихов, но и логарифмические линейки и полевые дневники. Это была будущая армия империи — армия инженеров, маркшейдеров, геологов.

Мне нужен был их генерал.

По совету Кагальницкого я искал профессора Иннокентия Степановича Лаврова, светило российской минералогии. Я нашел его в одной из лекционных аудиторий — огромном, холодном амфитеатре, где ряды грубых деревянных скамей спускались к кафедре. Профессор, высокий старик с львиной гривой седых волос и лицом, будто высеченным из гранита, как раз заканчивал лекцию. Он говорил о классификации полевых шпатов, и даже в этом сугубо научном предмете его голос звучал как рокот камнепада — мощно, весомо и не терпя возражений.

Когда студенты, шумно переговариваясь, повалили из аудитории, я подошел к нему.

— Профессор Лавров?

Он обернулся. Его глаза под густыми бровями были светлыми, почти прозрачными, и смотрели с пронзительной точностью, будто оценивая меня на примеси и скрытые трещины.

— Я вас слушаю, молодой человек.

— Меня зовут Владислав Антонович Тарановский. К вам мне порекомендовал обратиться инженер Кагальницкий, бывший ваш ученик. Я пришел по делу, которое касается чести русской инженерной науки!

Надо признать, я намеренно подбирал столь пафосные слова. Для таких людей, как профессор, слова о чести российской науки — далеко не пустой звук.

Я изложил ему суть, не упоминая ни о Третьем отделении, ни о перестрелках. Я говорил как промышленник, обеспокоенный качеством стратегически важного объекта. Говорил о слухах, о сомнениях, о необходимости провести независимую экспертизу, своего рода «научную ревизию» работ хваленых французских инженеров.

— И вот, профессор, мы — группа патриотически настроенных поданных — решили организовать масштабную полевую экспедицию, которая могла бы лечь в основу серьезного научного труда. И предлагаем вам возглавить ее, взяв с собой самых талантливых студентов. Вы же понимаете, что практическая деятельность — это лучший способ обучения?

Он слушал молча, сцепив руки за спиной. Его лицо первую половину моей речи оставалось непроницаемым, а под конец он нахмурился.

— Это пахнет не геологией, сударь мой, а политикой, — произнес он наконец тоном, в котором явственно читалось «и кого вы, сударь, желаете обмануть?». — А я человек науки и такого рода дела стараюсь обходить стороной!

— Политика, профессор, — ответил я, глядя ему прямо в глаза, — это лишь борьба за ресурсы и влияние. То же самое, что и в вашем мире, только вместо минералов — люди и капиталы. Французы из ГОРЖД утверждают, что построили дорогу на прочном основании. Я же подозреваю, что основание это — песок, скрепленный ложью и взятками. Разве не долг ученого — отделить истинную породу от пустой? Разве не заманчиво доказать всему миру, что русская инженерная школа стоит на граните, в то время как хваленая европейская — на мошенничестве?'

Я видел, как в его светлых глазах мелькнул огонек. Я попал в цель. Он ненавидел дилетантов, особенно самодовольных и иностранных. Ходили слухи о его давней стычке с французскими консультантами на строительстве какого-то уральского завода.

— Представьте, профессор, — продолжил я, развивая успех, — экспедиция. Ваши лучшие студенты. Они получат бесценную практику. Вы — уникальный материал для научной работы, которая прогремит на всю Европу. Я беру на себя все расходы. Абсолютно все. От инструментов до провианта и жалования каждому участнику.

Похоже, последние аргументы попали в цель: профессор задумался.

— Кстати говоря, господин Лавров, — продолжил я, развивая едва наметившийся успех — мне понадобятся специалисты на золотые прииски в Сибирь. Вознаграждение там — сами понимаете, более чем щедрое. И если вы или кто-то из ваших учеников пожелает присоединиться к нашему успеху — милости прошу!

Услышав про золотые прииски, профессор перестал хмуриться и, чувствуется, зауважал меня еще больше.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Я согласен. Но при одном условии: я сам отбираю людей и руковожу всеми работами. Инженер Кагальницкий, разумеется, входит в мою команду. И итоговый отчет будет составлен мной и только мной, без всякого политического приукрашивания: только голые факты, цифры и выводы, какими бы они ни были!

Услышав это, внутренне я возликовал: Лавров как будто бы прочитал мои потаенные мысли!

— Именно это мне и нужно, профессор. — Я протянул ему руку. — Правда, только правда. И ничего, кроме правды!

На следующий день мы все: Кагальницкий, Кокорев, Лавров — встретились в большом, отделанном темным дубом кабинете Кокорева в его конторе на Литейном. Василий Александрович, буквально излучал энергию в предвкушении дивных открытий, ожидавших нас в процессе технической экспертизы Варшавской дороги. Инженер Кагальницкий уже приобрел часть необходимого инструмента и с гордостью его демонстрировал. Профессор Лавров, еще мало знакомый с нашей компанией, поначалу несколько терялся в этом логове, но Кокорев быстро взял его в оборот:

— Ну-ка, Иннокентий Степанович, сказывай, сколько тебе на твоих студиозов надобно? — прогремел купец, ударив широкой ладонью по столу так, что малахитовая, тонкой работы чернильница, глухо звякнув, подпрыгнула на месте. — Говори, не стесняйся! На благое дело не поскупимся!

Лавров не моргнув глазом разложил на полированной поверхности стола аккуратный лист бумаги, исписанный его четким, бисерным почерком.

— Дело не в скупости, господа, а в разумной необходимости, — ровным голосом, как будто читал лекцию в аудитории, произнес он. — Инструменты: два нивелира, теодолит, измерительные цепи, буры для взятия проб балласта, геологические молотки. Но, как я вижу, этим занялся уже господин Кагальницкий. Что ж, тогда в смету идут провиант на группу из восьми человек на три недели — желательно хотя бы часть закупить заранее, чтобы не тратить время на поиски продовольствия во время работы.

Кокорев одобрительно кивнул: такая предусмотрительность явно ему понравилась.

— Далее — прогонные деньги до места работ и обратно. И скромное, но достойное жалование участникам экспедиции, чтобы они думали не о хлебе насущном, а о радиусах кривых и качестве шпал. Итого, общая смета — три тысячи двести сорок рублей серебром.

Услышав этакую сумму, Кокорев досадливо крякнул: три тысяч и с лишком — сумма огромная, целое состояние для иного мелкопоместного дворянина. Но и игра, которую мы затеяли, стоила сотен тысяч, если не миллионов! К тому же восемьсот рублей уже было выдано Кагальницкому, неужто он обсчитался или профессор еще и сверху заработать решил?

Я же покосился на инженера, но тот состроил каменную морду.

«Ладно, черт с ними с деньгами», — промелькнула в голове.

— По тысяче шестьсот с каждого, Владислав Антонович, — он посмотрел на меня, и его бородатая физиономия расплылась в хитрой улыбке. — По рукам?

— По рукам, — кивнул я и не мешкая извлек из внутреннего кармана сюртука пухлый, тяжелый пакет, перетянутый банковской лентой.

Кокорев, в свою очередь, с грохотом выдвинул ящик стола и отсчитал свою долю хрустящими, пахнувшими типографской краской кредитными билетами. Гора денег выросла перед профессором. Он, впрочем, посмотрел на нее безо всякого вожделения, как на необходимый для эксперимента реактив.

— Превосходно, — сказал он, аккуратно убирая деньги в свой потертый кожаный портфель.

— Завтра же я отберу лучших студентов, и мы начнем подготовку.

Он уже поднялся, собираясь уходить, но Кагальницкий остановил его.

— Постойте, профессор. Есть одна загвоздка.

Он обернулся, его прозрачные глаза смотрели вопросительно.

— И какая же?

— Дорога не бесхозная, — пояснил инженер, красноречиво разводя руками. — Конечно, жандармы там стоят не на каждой версте, но на перегонах бродят путевые обходчики, на станциях сидят бдительные мастера, а кое-где идут подрядные работы. Боюсь, завидев наших людей с теодолитами у полотна, они тут же поднимут гвалт: подумают, что вы вредители. Вызовут урядника и пока разберутся, что к чему, весть уже долетит до правления ГОРЖД. А нам это ни к чему!

— Я думал об этом, — спокойно ответил Лавров. — Нам нужно получить официальное разрешение через Управление путей сообщения. Объяснить это научной необходимостью, учебной практикой…

Кокорев цинично усмехнулся.

— И будешь ждать этого разрешения до морковкина заговенья! А когда получишь вежливый отказ под каким-нибудь благовидным предлогом, французы уже будут знать, что мы что-то затеваем. Не выйдет тут ничего!

— Позвольте не согласиться с вами, сударь! — вежливо вклинился в разговор Кагальницкий. — Главное управляющий управления генерал-лейтенант Мельников известен своей принципиальностью и государственным подходом к строительству железных дорог. Поверьте: если он узнает, что вы копаете под французов, то с удовольствием даст необходимое разрешение!

— Так чего же мы ждем? — взорвался купец. — Немедленно отправляемся на Фонтанку, к Управлению путей сообщения!

Через час мы оказались в нужном месте. Здание Главного управления путей сообщения и публичных зданий было истинным воплощением имперского порядка: его циклопический фасад, выходивший на набережную, подавлял своей холодной симметрией. Здесь не было места купеческой вычурности или аристократическому легкомыслию. Только гранит, чугун и стекло, соединенные в классические архитектурные формы.

Кокорев с ходу пустил в ход наглость и обратился к одному из служащих.

— Подскажи-ка, любезный: здесь ли сейчас Павел Петрович? — по-свойски обратился он.

— Да-с, именно так-с, изволют пребывать своем кабинете! — кивнул мужчина в недорогом сюртуке.

— Ну так мы пройдем, — небрежно, как о само собой разумеющемся, сообщил ему Кокорев.

Внутри кипела обычная бюрократическая жизнь: сотни мелких чиновников в вицмундирах сновали по коридорам, перенося бумаги, скрипели перьями в канцеляриях, шелестели счетами. Но чем выше мы поднимался по широкой чугунной лестнице, тем тише становилось вокруг. Здесь, на верхних этажах, не суетились, а принимали решения.

Приемная главноуправляющего оказалась огромным, строго оформленным и почти пустым помещением. Лишь адъютант с бесстрастным лицом сидел за столом, да у окна стоял на подставке огромный, в человеческий рост, глобус. После короткого доклада и нескольких напряженных минут ожидания нас пригласили войти.

Логово генерал-лейтенанта Павла Петровича Мельникова было кабинетом не администратора, а демиурга. Роскоши не имелось и в помине. Стены были сплошь увешаны картами, схемами мостов, профилями железнодорожных путей. На длинных столах лежали не кипы прошений, а рулоны чертежей и модели паровозов, выполненные с ювелирной точностью. Пахло не духами, а сургучом, качественной чертежной бумагой и остывшим чаем.

Сам Мельников сидел за массивным столом, заваленным документами. Это оказался высокий, немолодой чиновник строгом генеральском мундире, с пышными эполетами, сединой на висках, ярко контрастирующей с черной как смоль шевелюрой, и изрезанным глубокими морщинами лицом. Но глаза его под седыми бровями были живыми, цепкими и смотрели на нас с тем особым прищуром, от которого казалось, его обладатель мог видеть все наши тайные намерения.

— Чем обязан, господа? — спросил он, не отрываясь от бумаг. Его голос был скрипучим, как неотлаженный семафор. — У меня нет времени на прожектеров.

— Моя фамилия Тарановский, ваше превосходительство, — начал я, шагнув вперед. — Это профессор Лосев, инженер Кагальницкий и негоциант Кокорев. Мы обращаемся к вам по делу государственной важности! Речь о Варшавской железной дороге.

Генерал Мельников ничего не ответил, но взгляд главноуправляющего явственно выразил его мнение об этой дороге.

— Объект строится. В чем дело? Жалоба на подрядчиков? Для этого есть другие инстанции!

— Не жалоба, ваше превосходительство. Сомнение. — Я сделал паузу, подбирая слова. — Мы, здесь присутствующие, как и многие русские люди, кровно заинтересованы в том, чтобы эта путевая артерия была надежной. Однако ходят слухи… слухи о том, что иностранные специалисты, экономя средства Общества, применяют технологии, не всегда соответствующие суровым российским условиям. Наши грунты, наши зимы… они требуют особого подхода!

— Слухи, сударь мой, не являются инженерной категорией, — отрезал он. — У вас есть факты, цифры, расчеты?

— Именно за ними мы и пришли к вам, — пояснил я. — Мы наслышаны, что выявлены нарушения на Нижегородской дороге. А ну как на Варшавской дело обстоит не лучше? Мы считаем, что необходима полная и беспристрастная техническая экспертиза полотна, пока дорога еще не принята в полную эксплуатацию. Профессор Лавров готов лично возглавить группу лучших студентов и провести инструментальную поверку!

При упоминании имени Лаврова Мельников перевел взгляд на него, и выражение его лица неуловимо изменилось. Разумеется, он знал профессора или, возможно, что-то слышал о нем. В этом тесном мирке высшей инженерной элиты все знали друг друга!

— Что конкретно он хочет проверить? — переспросил он, и в его голосе уже не было прежней ледяной отстраненности.

— Все, ваше превосходительство. Радиусы кривых. Состав балластного слоя. Качество шпал и креплений. Соответствие построенных мостов и насыпей утвержденному проекту. Учитывая напряженность на наших западных границах, очевидно, что лучше выявить возможные дефекты сейчас, в ходе научной практики, нежели потом, когда из-за просевшего полотна или лопнувшего рельса под откос пойдет воинский эшелон! — ответил профессор.

Последняя фраза заставила Мельникова досадливо поморщиться. Он был не только инженером, но и генералом, и картина сошедшего с рельсов поезда с солдатами была для него очень сильным основанием.

Он несколько мгновений молча барабанил пальцами по столу, глядя в точку поверх моей головы. Я видел, как в его голове идет борьба. Дать разрешение — значит, пойти против могущественного ГОРЖД, за которым стоят высокие покровители. Отказать — значит, пойти против своей совести инженера и долга генерала.

Ну, решайся же!