Курсант Сенька

Глава 18

Индия

Октябрь

1984 год

В Дели висел густой утренний туман. Индира Ганди по привычке поднялась с рассветом. Зеркало отразило лицо женщины, которая шестнадцать лет держала Индию в железных объятиях власти. Морщины на ее лице залегли еще глубже после «Голубой звезды» — операции в Золотом храме, которая расколола страну пополам.

— Мадам, завтрак подан, — прошептал слуга у порога, не смея переступить черту.

— Рам, передай охране — через полчаса выхожу. Устинов ждет интервью в саду.

В караульной комнате тем временем сикхские телохранители Беант Сингх и Сатвант Сингх обменялись взглядами. Беант служил девять лет — верой и правдой. Теперь его кулаки сжимались сами собой. В глазах плясал тот же огонь, что жег сердца тысяч сикхов после осквернения святыни.

— Брат, час пробил? — выдохнул он на панджаби.

— Пробил. За народ. За храм, — голос молодого Сатванта дрожал, как натянутая струна.

А в 9:15 утра Индира Ганди вышла из резиденции на Сафдарджанг-роуд. Ярко-оранжевое сари полыхало вызовом — цвет, который сикхи восприняли как плевок в лицо. Питер Устинов ожидал в саду, готовый к съемкам.

— Доброе утро, миссис Ганди, — поклонился британский актер и режиссер. — Начнем?

— Мистер Устинов, вчера в Ориссе я сказала странные слова — «Неважно, жива я или мертва — Индия будет жить вечно». Сама не знаю, откуда они взялись.

Дорожка которая вела к павильону казалась бесконечной. Беант Сингх замер у калитки, рука инстинктивно легла на кобуру. Премьер-министр приблизилась. Он сложил ладони в «намасте».

— Сардарджи, — кивнула она, используя почтительное обращение.

Но Беант выхватил револьвер и произвел три выстрела в упор. Оранжевое сари впитало кровь, как промокашка чернила. И Сатвант Сингх тут же полоснул очередью из автомата — тридцать пуль за секунды.

— Халистан зиндабад! — взревел Беант, вскидывая руки к небу.

Питер Устинов окаменел на месте — реальность рухнула, как декорации. Охранники ринулись к месту покушения, но поздно. Через минуты Беанта застрелили на месте, а Сатванта скрутили. А в больнице Всеиндийского института медицинских наук врачи боролись за жизнь премьер-министра. И в 14:20 битва была проиграна. Раджив Ганди прилетел из Западной Бенгалии с лицом цвета мела. Но перед журналистами он держался, как мог.

— Мать отдала жизнь за единство страны. Прошу всех граждан Индии — сохраняйте спокойствие. Не дайте ненависти растоптать то, за что она умерла, — однако слова повисли в воздухе — Индия уже горела в кипящей ярости.

К вечеру толпы индусов хлынули на улицы — кровь требовала крови сикхов. В Трилокпури торговец Гурдип Сингх спускал железные жалюзи своей лавки, когда до него донеслись приближающиеся крики.

— Убийцы! Предатели! Смерть сикхам!

— Папа, что случилось? — двенадцатилетний Манприт выглянул из-за прилавка, в глазах мальчишки плескался страх.

— Беги домой! Сейчас же! — Гурдип толкнул сына к черному ходу. Он знал — начинается то, от чего холодел его желудок последние месяцы.

Толпа хлынула на улицу с железными прутьями и канистрами бензина. Впереди орал местный активист Конгресса, размахивая руками, словно дирижер смерти.

— Они убили нашу мать! Индира-джи больше нет! Покажем этим псам, что значит поднять руку на Индию!

Дома сикхов вспыхивали один за другим. Мужчин забивали насмерть, женщин волочили в переулки. Полиция либо курила в сторонке, либо сама хватала дубинки.

А в доме Гурдипа семья заперлась в задней комнате. Симран прижимала к груди дочь, губы ее беззвучно шевелились.

— Вахегуру, защити нас. Вахегуру, дай нам дожить до рассвета.

— Мама, за что они нас ненавидят? — всхлипывала маленькая Харприт. — Мы же никого не убивали.

— Тише, дети. Все пройдет, — солгала мать, слушая, как топот сапог приближается к их двери.

Снаружи загрохотали удары, затем треснуло дерево. Гурдип выхватил кирпан — ритуальный нож сикхов — и загородил собой семью.

— Если меня убьют, запомните — я умер за вас. И запомните — не все индусы звери. Среди них есть наши братья.

Дверь взорвалась щепками, в проем хлынули люди с факелами, но их остановил крик.

— Стоять! Эта семья под моей защитой!

В дверях стоял их сосед-индус Ашок Шарма с тремя друзьями. В руках у них были лопаты и молотки.

— Ашок-джи… — выдохнул Гурдип, не веря глазам.

— Гурдип-бхай, ты мой брат. Кто тронет тебя, получит от меня, — твердо сказал Ашок, преграждая путь толпе.

— Сгинь, Ашок! — главарь погромщиков оскалился. — Или мы и тебя запишем в предатели!

— Попробуйте, — спокойно ответил Ашок. — Только знайте — завтра вы будете плевать себе в лицо за то, что творите сегодня. Индира Ганди боролась за единую Индию, а вы рвете ее на куски.

Толпа заколебалась, но потом отхлынула — искать жертв полегче. И эта резня бушевала три дня. Официально убили 2800 человек, но реальные цифры зашкаливали. Сикхские кварталы превратились в пепелища, тысячи семей остались под открытым небом. В крематории же Радж Гхат, где пылало тело Индиры Ганди, столпились миллионы. Дым поднимался к небу, смешиваясь с горем и яростью толпы. Раджив Ганди — теперь уже премьер-министр — произнес фразу, которая врежется в память поколений.

— Когда падает большое дерево, земля содрогается.

Слова повисли в воздухе, как приговор. Толпа поняла их по-своему — как благословение на месть. Но среди моря лиц мелькали и другие — те, кто видел правду — одна смерть породила тысячи.

А в стороне от бушующей толпы стоял старый сикх Джасвант Сингх. Погромы отняли у него двух сыновей. Слезы стекали по изборожденным морщинами щекам и терялись в седой бороде.

— Индира-джи… — прошептал он, глядя на дым. — Что же ты наделала? Что же мы все наделали…

Индия раскололась в тот день навсегда. Рана, вспоровшая душу страны, будет сочиться кровью десятилетиями — напоминая о том, как тонка грань между цивилизацией и зверством, между соседом и палачом.

Декабрь

1984 год

Зимний ветер выл в голых ветвях вязов, словно призрак прошлых войн, окружавших загородную резиденцию британских премьер-министров. Маргарет Тэтчер замерла у окна своего кабинета в Чекерс, наблюдая, как черный автомобиль медленно вползал по подъездной аллее, словно стальной зверь, несущий судьбу. Ее пальцы — эти пальцы, подписывавшие приказы и ломавшие карьеры, — нервно теребили жемчужную нить. Железная леди дрогнула.

— Премьер-министр, — секретарь просочился в кабинет, как тень, — господин Горбачев прибыл.

Тэтчер выпрямилась, будто солдат перед атакой. В зеркале отразилось лицо женщины, которая знала — сегодня решается, останется ли мир или рухнет в ядерный ад.

Михаил Сергеевич Горбачев выбрался из автомобиля и окинул взглядом величественное здание XVI века — камни помнили Кромвеля и Черчилля. Рядом маячила кнебольшая свита. Но Горбачев был иным — в его движениях билась энергия человека, готового взорвать устоявшийся мир.

В главном холле Чекерс столкнулись два мира. Тэтчер протянула руку первой — жест, который стоил ей немалых усилий. Горбачев сжал ее ладонь, и в этом рукопожатии прозвучал вызов всему, во что они верили.

— Добро пожаловать в Чекерс, господин Горбачев. — Голос Тэтчер звенел, как сталь о сталь. — Надеюсь, Аэрофлот не разочаровал?

— Благодарю, миссис Тэтчер, — Горбачев улыбнулся, но глаза остались холодными. — Честь оказаться в стенах, где вершилась история Британии.

Гостиная встретила их треском камина и ароматом чая. Домашний уют — маска, скрывающая схватку титанов.

— Михаил Сергеевич, — Тэтчер разливала чай, каждое движение выверено, как удар рапирой, — скажу прямо — наши страны балансируют на краю пропасти. Но я верю — даже враги могут найти общий язык, если на кону судьба человечества.

Горбачев принял чашку, изучая собеседницу, словно шахматист перед решающим ходом.

— Маргарет, — он произнес ее имя, как заклинание, — холодная война пожирает нас изнутри. Мы строим ракеты, пока наши дети недоедают. Мы готовимся к войне, которая уничтожит всех — и победителей, и побежденных.

— Но именно вы разместили «Пионеры» в Европе! — Тэтчер подалась вперед, глаза сверкнули. — Мы лишь ответили «Першингами». Каждое действие рождает противодействие — закон Ньютона работает и в политике.

Горбачев поднялся, подошел к окну. За стеклом мерцал декабрьский сумрак.

— Порочный круг, Маргарет, — его голос прорезал тишину, как нож. — Каждый наш шаг толкает мир к краю. Но кто-то должен сказать «хватит». Кто-то должен шагнуть первым навстречу миру, рискуя всем.

— И что же вы предлагаете? — в голосе Тэтчер пряталось любопытство хищника.

— Новое мышление, — Горбачев произнес эти слова так, словно они жгли ему язык. — Мир сплелся в такой узел, что старые методы противостояния превратились в петлю на шее человечества. Ядерную войну нельзя выиграть. Её нельзя даже начинать.

Железная леди поднялась с кресла — каблуки отстукивали по паркету дробь приближающегося допроса.

— Красивые слова, Михаил Сергеевич, — она остановилась в шаге от него. — Но откуда мне знать, что это не очередной спектакль из московского театра лжи?

Горбачев развернулся к ней всем корпусом. В его глазах полыхнуло что-то такое, от чего у неё перехватило дыхание. Искренность — товар редкий в их мире, как радий.

— Потому что я готов действовать первым, — каждое слово падало, как камень в воду. — Сокращение наших войск в Европе. Мораторий на ядерные испытания. Но мне нужны союзники, а не могильщики.

Этот разговор растянулся на часы — словесный поединок, где каждая фраза была выпадом, каждая пауза — парированием удара. Права человека, экономические реформы, тлеющие конфликты по всему миру. Советские и британские советники изредка подавали реплики с галёрки, но на сцене играли только двое.

— Знаете что, — Тэтчер отложила вилку, её голос стал мягче, — в вас есть нечто… непривычное. Вы ломаете шаблон советского лидера.

— А вы, Маргарет, — он произнес её имя, словно пробовал на вкус дорогое вино, — разрушаете стереотип западного политика. В вас живёт принципиальность, которую я уважаю, даже когда она направлена против меня.

Ночь уже накрыла Чекерс чёрным покрывалом, но в холле особняка воздух дрожал от предчувствия перемен.

— Михаил Сергеевич, — Тэтчер протянула руку, и это было больше, чем жест вежливости — это был мост через пропасть, — я полагаю, нам по пути.

— Разделяю ваше мнение, Маргарет. Кажется, мы присутствуем при рождении новой эпохи.

А когда после огни советского кортежа растворились в декабрьской тьме, Тэтчер так и осталась стоять у окна. И завтра она бросит журналистам фразу, которая прогремит на весь мир — «С господином Горбачёвым можно иметь дело». Но сейчас она просто ощущала, что мир изменился…

Временем ранее

Бейрут

Грузовик с сирийскими номерами полз по изуродованным улицам Бейрута, словно раненый зверь. Воронки от снарядов зияли в асфальте — черные пасти войны. Под брезентом в кузове покоились сокровища тысячелетий, а Самир Хаддад нервно затягивался сигаретой, не сводя глаз с часов.

— Через двадцать минут блокпост, — прохрипел водитель Мустафа, костяшки пальцев побелели на руле. — Документы при тебе?

— При мне, — Самир похлопал по папке с липовыми накладными. — Мрамор для реставрации мечети в Дамаске. Кто станет копаться в такую чертову ночь?

Абу Марван примостился сзади, автомат прижат к груди. Шрам на его левой щеке побагровел.

— А если вскроют? — бросил он, не отрывая взгляда от дороги.

— Не вскроют, — отрезал Самир, но голос предательски дрогнул. — У меня люди в сирийской разведке. Полковник Асад получит свой кусок.

Молодой же Халиль ехал следом в отдельной машине, охранял самое дорогое — диадему из Библоса и золотые монеты. Руки тряслись не от страха — от азарта. Впервые в жизни держал настоящее сокровище.

Блокпост вынырнул из темноты — несколько сирийских солдат с фонариками. Мустафа притормозил и опустил стекло.

— Документы, — монотонно бросил сержант и протянул руку.

Самир передал папку, изображая спокойствие. Сержант полистал бумаги, полоснул фонариком по кабине.

— Что везете?

— Мрамор для мечети, — ответил Самир, доставая пачку долларов. — Срочный заказ из Дамаска.

Сержант взвесил пачку в ладони, кивнул и махнул рукой. И грузовик покатил дальше. Да только через час, когда огни Бейрута растворились за холмами, Абу Марван позволил себе расслабиться.

— Самое поганое позади, — сказал он, закуривая. — В Дамаске нас ждет Фарид.

— Фарид Малуф? — переспросил Мустафа. — Торговец древностями?

— Он самый, — кивнул Самир. — Склад у него в старом городе. Там перепакуем и отправим в Стамбул. Мой человек в турецкой таможне уже в курсе.

Халиль же в соседней машине говорил по рации.

— База, база, это Сокол. Груз цел, движемся по плану.

— Понял, Сокол. Швейцарская сторона готова — банковские счета открыты, — голос из эфира ответил сквозь помехи.

И в Дамаске их встретил Фарид Малуф — невысокий тип с пронзительными глазами и холеной бородкой. Его антикварная лавка в христианском квартале прикрывала дела потемнее.

— Самир, дорогой! — он обнял антиквара. — Слышал, в Бейруте снова жарко.

— Жарко, зато денежно, — усмехнулся Самир. — Покажешь склад?

Фарид провел их лабиринтом узких улочек к старому караван-сараю. А в подвале — просторный склад, битком набитый ящиками.

— Здесь надежно, — сказал Фарид, щелкнув выключателем. — Соседи думают — ковры храню.

Их разгрузка растянулась на два часа. Каждый предмет Самир лично осматривал и заносил в блокнот.

— Саркофаг царя Ахирама — бесценен, — шептал Самир, словно молитву, поглаживая древние письмена дрожащими пальцами. — Швейцарцы за него душу дьяволу продадут.

— Куда конкретно тащить будем? — Абу Марван сплюнул в угол, проверяя магазин автомата.

Самир замер, затем медленно извлек из нагрудного кармана потертую визитку.

— В Женеве сидит один тип — Герр Циммерман. Частная галерея, золотые руки — и совесть как у гиены. Происхождение экспонатов его не волнует, — голос стал жестче. — Но есть рыбка покрупнее.

— Кто?

— Американец — Стерлинг. Живет он в Нью-Йорке, но сейчас мотается по Европе, прячется от кого-то. — Самир наклонился ближе, понизив голос до хрипа. — Говорят, у него в шотландском замке подземный музей. Платит вдвое больше, но требует, чтобы даже тень не знала о сделке.

Фарид разлил кофе в треснутые стаканы и сел рядом. Но руки у него тряслись.

— Самир, ты же понимаешь, что делаешь? — в голосе звенела боль. — Эти камни — душа нашего народа. Финикийцы, римляне… Их память уходит в никуда.

— История детей не кормит! — рубанул Самир, и в глазах его вспыхнул огонь. — А война может кончиться завтра, и тогда все вернется в музей. Мы просто… временные хранители.

— Временные хранители, — эхом отозвался Фарид, и в словах его была вся горечь мира. — Красивые слова для грязного дела.

Абу Марван вскочил и передернул затвор.

— Философию — в сторону. Думать надо о том, как живыми отсюда выбраться! Когда груз отправляем?

— Завтра ночью, — Самир говорил быстро, решительно. — Фарид, организуешь транспорт до турецкой границы?

— Организую, но дорого встанет.

— Деньги — не проблема. Главное — чтобы надежно.

Халиль молча слушал, не отрывая взгляда от золотой диадемы. В свете керосиновой лампы древние камни играли всеми цветами радуги, словно живые.

— Красота… — прошептал он, и в голосе была тоска.

— И очень дорогая красота, — добавил Самир. — Лондонский коллекционер за эту диадему три миллиона предлагает. Стерлинг — пять.

— А что за человек этот Стерлинг? — Фарид не мог скрыть любопытства.

— Темная лошадка. Был археологом, потом на нефти разбогател. Говорят, одержим идеей — собрать все сокровища древнего мира под одной крышей. Замок у него где-то в Шотландии…

Самир не договорил — снаружи раздались шаги. Все замерли, как статуи. Фарид осторожно приоткрыл дверь на миллиметр.

— Патруль, — одними губами. — Обычная проверка.

Но секунды тянулись, как годы. И наконец шаги растворились в ночи.

— Играем с огнем, — прошептал Абу Марван. — Если засекут здесь…

— Не засекут, — отрезал Самир, но в голосе дрогнула неуверенность. — Завтра все кончится. Сокровища уплывут в частные коллекции, а мы станем богачами.

Но каждый из них знал — некоторые сокровища слишком ценны, чтобы исчезнуть бесследно. Рано или поздно кто-то начнет охоту…

Декабрьский ветер бил в окна казармы. Я захлопнул учебник по тактике — буквы уже расплывались перед глазами. До зимних каникул две недели, а в училище воздух накален до предела. Мы все это чувствовали…

— Семенов, опять грызешь гранит науки? — проворчал Леха. За полгода он похудел килограммов на десять — физподготовка выжимала из нас все соки, но жрать хотелось по-прежнему.

— Завтра военная топография, — буркнул я. — А ты лучше азимуты повтори, не то майор тебя в порошок сотрет.

Пашка же — наш местный педант, тем временем аккуратно складывал форму на табуретке. Каждая складка идеальна, каждая пуговица на месте.

— Сеня прав. Майор вчера предупредил — будет спрашивать без жалости. Особенно после истории с четвертым курсом.

— Да какая там история! — Колька мрачно ухмыльнулся. — Старшаки совсем оборзели.

Я отшвырнул книгу — то, что творилось последние дни и правда переходило все границы. Четверокурсники открыто издевались над нашим взводом, прикрываясь статусом выпускников. Но только я подумал об этом, дверь казармы распахнулась с треском.

— Семенов! К ротному, марш-марш!

Сердце ухнуло в пятки. Я быстрым шагом помчал в штаб. В коридоре опять въедливо воняло хлоркой. Капитан Дубов сидел за столом, уткнувшись в документы. Усталость лежала на его лице, как пыль на старой мебели.

— Товарищ капитан, курсант Семенов по вашему приказанию прибыл!

— Вольно, Семенов. Садись, — он поднял глаза — тяжелые, измученные. — Знаешь, зачем вызвал?

— Никак нет, товарищ капитан!

— Не валяй дурака. Вчера в столовой случился инцидент между твоим взводом и четвертым курсом. Колись, как было дело.

В горло пересохло — вчера старшак Щукин с корешами заставлял Пашку отдать свой ужин. А когда тот отказался, его начали унижать при всех. Ну я не выдержал и вмешался.

— Товарищ капитан, курсант четвертого курса Щукин нарушил устав, требуя от младшего…

— Стоп! — Дубов поднял руку, словно останавливал танк. — Щукин подал рапорт. Пишет, что ты его оскорбил и толкнул. Серьезное нарушение дисциплины, Семенов. Понимаешь, что тебе грозит?

Кровь ударила в виски — исключение за два года до выпуска — это бред.

— Товарищ капитан, разрешите объяснить ситуацию полностью?

— Говори. Только правду, без прикрас.

И я выложил все как на духу. Как Щукин с подельниками устроили настоящий террор, унижали ребят, заставляли выполнять личные поручения, чистить их сапоги. Как вчера дошло до того, что начали отбирать еду.

Дубов слушал молча, лишь изредка кивая. И когда я замолчал, тяжело вздохнул.

— Понятно. Но факт есть факт — ты поднял руку на старшего по званию. По уставу это…

— Товарищ капитан! — в дверь неожиданно постучали. — Разрешите войти?

— Входи, Зайцев!

Прапорщик вошел с пачкой бумаг в руке.

— Товарищ капитан, поступили еще четыре рапорта от курсантов второго курса на действия Щукина и его группы. Плюс свидетельские показания первокурсников.

И лицо Дубова потемнело — он быстро пролистал документы.

— Семенов, возвращайся в казарму. Завтра утром жду полный письменный отчет. И передай своим — никаких самосудов! Все через командование.

В казарме ребята ждали, как приговоренные.

— Ну что? — Колька сжал кулаки. — Исключают?

— Пока нет. Но дело серьезное — капитан требует отчет.

— А если Щукин со своими придет мстить? — Леха грыз ногти. — Они же знают, что мы настучали.

— Не настучали, а восстановили справедливость, — отрезал Пашка. — Устав для всех одинаков.

Он прав — у нас не было выбора. Тяжко было тягаться с четвертым курсом. И даже третий курс помочь нам не мог — у них свои проблемы были с учебой перед каникулами. Поговорили мы так немного об этом и легли спать. Но ночь прошла тревожно — каждый шорох в коридоре заставлял вздрагивать. Утром же на построении атмосфера накалилась до предела. Четверокурсники бросали злобные взгляды, но мы держались кучно, готовые ко всему.

А после завтрака меня снова вызвали к Дубову. В кабинете же еще сидел подполковник — замначальника училища по воспитательной работе.

— Семенов, — начал подполковник, — дело приобрело серьезный оборот. Провели служебное расследование. Курсант Щукин и трое его сообщников отчислены за грубые нарушения воинской дисциплины и издевательства над младшими курсантами.

И у меня с плеч свалился огромный груз.

— А ты, Семенов, получаешь благодарность за принципиальную позицию и защиту товарищей. Но запомни — в следующий раз сначала обращайся к командованию. Понял?

— Так точно, товарищ подполковник!

В казарме же ребята не сразу поверили, что новости хорошие. Но вскоре Колька расплылся в улыбке.

— Вот это да! Справедливость восторжествовала!

— Теперь можно спокойно готовиться к каникулам, — облегченно вздохнул Пашка.

— И к экзаменам, — пробурчал Форсунков. — А то еще можем вылететь за неуспеваемость!

И мы рассмеялись — впервые за много дней. За окном все также выл декабрьский ветер, но в казарме стало тепло и спокойно. Выстояли и на этот раз! Я даже понял главное — жизнь требует гибкости. Нельзя гнуть одну линию во всех ситуациях. Даже во взрослом возрасте важно менять подходы, учиться решать проблемы по-новому. И в ту ночь я уснул с довольной улыбкой. Глубокий сон окутал меня быстро и крепко.

Временем позже

Усталость последних дней вцепилась в тело железными когтями — мышцы расслабились, дыхание выровнялось, и сознание провалилось в бездну чужой памяти… Во сне он стоял у окна просторного дома. Солнечный свет бил прямо в лицо, слепил глаза. А за спиной взорвался звонкий смех.

— Папочка! — Аленка неслась к нему на коротких пухлых ножках, растопырив руки, словно собиралась взлететь. Пять лет, щеки как у хомячка, глаза — точная копия его собственных. Живые и озорные, да беспощадно честные. — Смотри, что я нарисовала!

Сергей опустился на корточки. Теплый комочек счастья врезался в его объятия.

— Покажи, художница.

— Это мы! — крохотный пальчик ткнул в цветные каракули. — Вот ты, вот мама, а вот я! А это наша собачка!

— Какая еще собачка? — Сергей рассмеялся. — Мы не договаривались.

— А я договорилась! — Аленка выпрямилась, серьезная как генерал. — С мамой! Она сказала — подумает.

Из кухни тут же донесся мелодичный голос.

— Сергей, не слушай ее! Никто ничего не обещал!

И Лариса появилась в дверном проеме — ее волосы были небрежно собраны, а легкое платье подчеркивает стройную фигуру. В руках как всегда детектив Агаты Кристи.

— Мама, ну пожалуйста! — Аленка бросилась к ней, цепляясь за платье. — Маленькую собачку! Она будет меня охранять!

— От кого? — Лариса подняла бровь, бросив взгляд на мужа. — От папы, который тебя балует?

Сергей встал, обнял жену за талию.

— Может, стоит подумать? Ребенку нужен друг.

— У нее есть друзья в садике, — Лариса говорила строго, но голос выдавал мягкость. — А собака — это ответственность. Кормить, выгуливать, к ветеринару таскать…

— Я буду кормить! — Аленка подпрыгнула. — И выгуливать! И мыть! И расчесывать!

— Конечно, — Сергей усмехнулся. — Как ты моешь игрушки.

— Я хорошо мою! — дочка надулась. — Правда, мама?

А Лариса опустилась в кресло, усадила Аленку к себе на колени.

— Хорошо. Но сначала научись убирать комнату без напоминаний — целую неделю. Идет?

— Идет! — Аленка взвизгнула от радости и чмокнула маму в щеку.

Сергей же смотрел на них и чувствовал, как сердце разрывается от счастья. Это было его… Его семья, его жизнь, но которой больше не существовало. Он смотрел на них — и сердце наполнялось теплом. Эти вечера, разговоры, объятия…

Но тут картинка словно сломалась, как стекло от удара молотка. Дождь, серое небо, а мокрый асфальт отражал тусклые фонари. Сергей занимался в зале, когда зазвонил телефон.

— Алло?

— Сергей Федорович? — женский голос дрожал, как натянутая струна. — Это из сорок третьего морга. С вашей дочерью… произошел несчастный случай.

И его мир треснул пополам… Белые коридоры пахли смертью и хлоркой. Лариса сидела на скамейке — ее плечи ходили ходуном от рыданий.

— Лара… — Сергей опустился рядом. — Где Аленка?

— Переходила дорогу… — всхлип. — Я держала за руку, но она вырвалась… А потом… Этот… — голос сорвался. — Пьяный урод! Он вылетел…

— Где она?

— Ее больше нет, — Лариса подняла лицо, оно было все мокрое от слез.

И земля словно ушла из-под ног. Он все еще не мог осознать, что находится в морге. Коридор перед глазами завертелся каруселью. А после, как в тумане, похороны и маленький белый гробик. И Лариса в черном, с опухшим лицом и пустыми глазами.

Потом же пустой дом, где было так тихо, что это давило на мозг. Детская с игрушками, которые уже никто не трогал. А Лариса сидела в кресле вся неподвижная под действием успокоительных.

— Лара, поговори со мной, — Сергей умолял. — Мы должны держаться.

— Зачем? — первые слова за неделю. Глаза — два черных провала. — Ради чего держаться?

— Ради нас. Ради любви.

— Какой любви? — мертвый голос. — Любовь умерла вместе с ней.

Но он попытался бороться — сначала психологи, потом поездки для смены обстановки. Но Лариса превратилась в одну равнодушную статую горя. А затем пришел тот день… Сергей вернулся домой — и сразу почувствовал — тишина была неправильной. Он прошел по дому, заглянул в спальню, на кухню.

— Лара?

Дверь детской была приоткрыта и Сергей толкнул ее. Лариса висела на веревке. Лицо синее, глаза закрыты. Опрокинутый стул на полу…

— Нет! — крик разорвал тишину. — Лара!

Он рванулся к ней — развязать веревку, поднять, спасти. Но тело уже остыло. На столе же была записка, написанная словно дрожащей рукой — «Прости. Не могу без неё. Береги себя».

Сергей рухнул на колени. Холодный пот прошиб насквозь, сердце колотилось, готовое взорваться. И тут раздался голос.

— Папочка… — голос из темноты. Тонкий, как паутинка.

— Аленка? — Сергей вскочил, вглядываясь в пустоту. — Аленка!

— Папочка, где ты? — голос плыл откуда-то издалека. — Я тебя не вижу…

— Я здесь! — заорал он в никуда. — Аленка, я здесь!

— Куда ты пропал? — в детском голосе звенела обида. — Мы играем в прятки? Ты меня найдешь, да? Или ты опять занят?

— Аленка! Аленка!

Сергей метался в темноте, хватал воздух. Голос дочери таял, растворялся…

— Семенов! Эй, Семенов!

Кто-то начал сильно трясти его за плечи. Сергей распахнул глаза — над ним склонилось встревоженное лицо Коли Овечкина. А рядом маячили Пашка с Лехой.

— Сенька, ты чего? — Колька говорил вполголоса. — Орал как резаный.

— Заткнитесь там! — рявкнул кто-то из дальнего угла казармы. — Спать не даете!

Сенька сел, хватая ртом воздух. Пот заливал глаза, а руки тряслись. Реальность накатывала волнами — казарма, друзья, его молодое тело.

— Сенька, что стряслось? — не отставал Пашка. — Какую-то Аленку звал. Кто она?

Но Сенька молчал, закрыв лицо руками, пытаясь унять дрожь. Сон был живее жизни.

— Кошмар, — выдавил он хрипло.

И отвернулся к стене. Друзья постояли, переглянулись, да разбрелись по койкам. А Сенька лежал с открытыми глазами, разбирая по кусочкам сон. «Найти»? «Прятки»? Почему Аленка спрашивала, где он?

Сжав кулаки до боли, он прошептал в темноту.

— Аленка… как мне тебя найти?

Но тишина оставила его слова без ответа…

Вторая книга здесь: https://author.today/work/456456