Курсант Сенька

Глава 12

В квартире Рогозина

Алла Михайловна поправила кружевную салфетку на столике и в последний раз окинула взглядом свою двухкомнатную квартиру на четвертом этаже хрущевки. Все стояло на своих местах — хрустальная ваза на серванте, портрет покойного мужа на комоде, а рядом — свежая фотография Паши в курсантской форме. Совсем недавно она проводила внука обратно в училище, и теперь квартира казалась особенно безмолвной.

— Алла Михайловна, открывайте! — раздался вдруг знакомый голос соседки Марии Ивановны.

За дверью стояли три подружки — сама Мария Ивановна из соседней квартиры, Клавдия Семеновна с первого этажа и Юлия Георгиевна из соседнего подъезда. Все они были ровесницами преклонного возраста.

— Проходите, проходите, — засуетилась Алла Михайловна, — чай уже готов. И варенье малиновое есть — Паша не все доел.

Женщины расселись за круглым столом, покрытым клеенкой с цветочным узором. Алла Михайловна разлила чай из алюминиевого чайника в граненые стаканы в мельхиоровых подстаканниках.

— Ну что, Алла, расскажи про внука, — попросила Мария Ивановна, отхлебывая горячий чай. — Как хоть каникулы с ним провели?

Лицо Аллы Михайловны сразу просветлело, а глаза заблестели.

— Ах, девочки мои! Такой он у меня заботливый стал. Представляете — на Новый год повел меня в цирк! В цирк, словно маленькую! Билеты достал, хорошие места. Там такие номера были — медведи на велосипедах, клоуны… Я так смеялась, что даже прослезилась от радости.

— А в филармонию водил? — уточнила Клавдия Семеновна, намазывая варенье на печенье.

— Водил, водил! — закивала Алла Михайловна. — На симфонический концерт — Чайковского играли. Павлик сидел весь такой — такой статный, красивый. Я на него смотрела и думала — «Какой же молодец у меня вырос»!

— Повезло тебе с внуком, — вздохнула Юлия Георгиевна. — Мои только о себе думают.

— А помните, каким маленьким был? — продолжала Алла Михайловна, словно не слыша подругу. — Когда эта… мать его бросила и ушла. Трех лет не было Паше даже. Отец еще раньше сбежал, как только узнал, что ребенок будет. А я взяла малыша к себе. Что ж ему на улице пропадать? И не жалею ни единой минуты! Он мне стал как родной сын, даже роднее.

— Ты его золотыми руками воспитала, — согласилась Мария Ивановна. — Вежливый, образованный. В училище хорошо учится.

— Да уж, не то что некоторые… — многозначительно произнесла Клавдия Семеновна. — У нас во дворе такие оболтусы бегают — страшно смотреть.

Алла Михайловна встала, подошла к серванту и достала еще одну фотографию.

— А вот смотрите, какую карточку на память сделали. Павлик настоял — пошли в фотоателье на улице Советской. Я сначала отказывалась — «Что я, старая, буду фотографироваться». А он говорит — «Бабуля, это на память. Буду в училище смотреть и вспоминать наши каникулы».

Подружки передавали фотографию из рук в руки, ахали и восхищались.

— И письма пишет исправно? — поинтересовалась Юлия Георгиевна, поправляя очки на переносице.

— Каждую неделю, как часы! — с гордостью отозвалась Алла Михайловна. — Про учёбу рассказывает, про товарищей по училищу.

Так подруги просидели до самого вечера у нее, неспешно обсуждая детей, внуков, цены в гастрономе и последние сводки из «Правды». А когда гости разошлись, Алла Михайловна убрала со стола, вымыла гранёные стаканы и подолгу стояла у окна, вглядываясь в заснеженный двор. Уличные фонари уже зажглись, высвечивая протоптанные тропинки между пятиэтажками.

Следующие же дни потекли в привычном русле. Алла Михайловна отстояла очередь в булочной за «кирпичиком» чёрного хлеба, получила в сберкассе свои семьдесят пять рублей пенсии, слушала «Маяк» и довязывала шерстяные носки для Паши. А по вечерам неизменно садилась перед «Рекордом» — смотрела программу «Время».

Но одним январским утром Алла Михайловна очнулась с нехорошей тяжестью под рёбрами. Попыталась подняться и острая боль полоснула по сердцу. Рука потянулась к валидолу на тумбочке, но так и не дотянулась. Последним в ее голове промелькнуло лицо внука и его слова — «Бабуля, береги себя, я скоро вернусь».

К обеду же Мария Ивановна встревожилась не на шутку. Обычно Алла Михайловна к этому времени уже управлялась с покупками, а потом заглядывала к ней ненадолго, но тут — подозрительная тишина. Она постучала в дверь — никто не откликается и потому сразу бросилась к слесарю дяде Васе.

— Василий Иванович, беда! С Аллой Михайловной что-то стряслось! Она ведь не молодая уже, а в квартире тишина и не видела я ее в окно и ко мне не забегала, как всегда это делала.

Слесарь примчал и быстро вскрыл замок отмычкой. А там… Алла Михайловна покоилась в постели, словно мирно дремала, но на лице застыло умиротворение. На тумбочке же рядом была — фотография внука.

— Царствие небесное… — прошептала Мария Ивановна. — Сердце подвело наверное. Надо в милицию сообщать.

Телефона в доме не водилось — ближайший таксофон стоял у гастронома. И дядя Вася помчался туда, набрал «02», вызвал наряд. А следом — в поликлинику.

К вечеру же вся площадка гудела, как растревоженный улей. Соседи перешёптывались, покачивали головами.

— Душевная была…

— Внука боготворила…

— Как же ему сообщить-то?

— В райвоенкомат схожу, — решила Клавдия Семёновна. — Там адрес училища выясню. Телеграмму дадим, чтобы Пашу на похороны отпустили.

— Сиротинушка, — всхлипнула Юлия Георгиевна. — Как же он теперь один-то?

Снег за окнами не унимался, укутывая город в белые одежды. В квартире Аллы Михайловны погас свет, но фотография внука всё стояла на тумбочке — безмолвный свидетель последних счастливых дней, что они провели вместе.

Февраль 1984 года. Бейрут

Утренний туман над Средиземным морем еще не рассеялся, когда первые залпы разорвали тишину февральского рассвета. Доктор Морис Шехаб, директор Национального музея Бейрута, вздрогнул от знакомого свиста снарядов в районе Зеленой линии — ракеты летели с востока.

— Снова друзы обстреливают христианские кварталы, — пробормотал он, поправляя очки и продолжая каталогизировать финикийские амфоры в подвале музея.

Но сегодня что-то было иначе. Обычно перестрелки затихали к полудню, когда бойцы расходились на обед. Сегодня же грохот лишь усиливался. И в половине второго в музей ворвался запыхавшийся Ахмед Фарес, охранник.

— Доктор Шехаб! Ливанские силы отступают! Джумблат прорвал оборону у площади Мучеников!

Морис побледнел — площадь Мучеников находилась всего в четырехстах метрах от музея. Если Прогрессивная социалистическая партия Валида Джумблата действительно прорвала линию обороны христианской милиции «Ливанские силы», музей окажется в самом центре боевых действий.

— Где остальные сотрудники? — спросил директор, натягивая пальто.

— Фатима и Юсеф в хранилище, Надя в библиотеке, а стальные сегодня не пришли.

Автоматные очереди звучали все ближе. За углом же заревел двигатель танка.

— Всех в подвал! Немедленно! — приказал Шехаб. — И вызывай «Красный Крест»!

И к трем часам музей превратился в осажденную крепость. Снаружи слышались крики на арабском и ответные выкрики по-французски. Пули выбивали стекла в окнах второго этажа, где размещалась коллекция римских мозаик.

Фатима Хури, молодой археолог, дрожащими руками пыталась дозвониться в штаб-квартиру ЮНИФИЛ.

— Алло? Это Национальный музей… Да, мы в центре… Нет, выйти не можем! Кругом стреляют!

Так что в четыре тридцать к музею подъехали два белых «Лендровера» с красными крестами. Из первого выскочил бородатый мужчина в голубой каске.

— Я капитан Ларсен, норвежский контингент! Есть раненые?

— Нет, но нам нужна эвакуация! — крикнул Шехаб из-за баррикады из древних саркофагов. — Здесь бесценные артефакты!

— Людей эвакуируем, артефакты — не наша задача! У вас три минуты!

И пока сотрудники музея под прикрытием миротворцев спешно покидали здание, никто не заметил троих мужчин в камуфляже, наблюдавших за происходящим с крыши соседнего дома.

— Видишь, Самир? — прошептал старший, смуглый мужчина со шрамом на щеке. — Музей пуст и охраны нет.

Самир Хаддад, бывший антиквар из Дамаска, кивнул.

— Абу Марван прав — это наш шанс. Швейцарцы заплатят за финикийские саркофаги по миллиону долларов за штуку.

Третий же — молодой парень с автоматом нервно сглотнул.

— А если поймают?

— Кто поймает, Халиль? — усмехнулся Абу Марван. — Ливанские силы отступили, друзы воюют, сирийцы заняты в Шуфе. Кругом хаос — идеальное прикрытие.

Ну а к вечеру бои переместились южнее, к порту. В музее воцарилась зловещая тишина, которую нарушали лишь потрескивание горящих автомобилей на улице и далёкие автоматные очереди.

Около полуночи боковая дверь музея тихо заскрипела. Абу Марван просунул голову внутрь, прислушался, затем махнул рукой товарищам. Все трое были одеты в форму сирийской армии — на случай, если кто-то их заметит.

— Фонари только красные, — прошептал Самир, доставая список на арабском языке. — Здесь всё, что нужно клиентам из Женевы.

Они быстро прошли в главный зал. Лунный свет, проникавший через разбитые окна, освещал величественные финикийские саркофаги, стоявшие вдоль стен.

— Сколько им лет? — Халиль присвистнул.

— Две с половиной тысячи, — ответил Самир, сверяясь со списком. — Этот, с изображением охоты, особенно ценен. Из Сидона, пятый век до нашей эры.

Абу Марван уже осматривал витрины с золотыми украшениями.

— А это что?

— Диадема из Библоса. Клиент из Цюриха готов заплатить два миллиона долларов.

— За эту железяку?

— Этой «железяке» три тысячи лет, Абу Марван. Она старше пирамид.

Работали же они методично, как профессионалы. Сначала мелкие предметы — монеты, украшения, печати. Затем принялись за саркофаги. Халиль оказался сильнее, чем выглядел, — в прошлом он грузил контейнеры в порту.

— Осторожно с мозаикой! — зашипел Самир, когда Абу Марван неаккуратно снимал римское панно со стены. — Она рассыплется!

— Сколько за неё дают?

— Полмиллиона, но только если целая.

А уже к трём утра у чёрного входа музея стоял грузовик с сирийскими номерами. Водитель — коренастый мужчина в военной форме — нервно курил.

— Быстрее, ребята! Через час здесь будет патруль ВСООН.

— Последний саркофаг, Махмуд! — крикнул Абу Марван. — Самый ценный!

Статуя бога Эшмуна, покровителя Сидона, была тяжёлой — почти двести килограммов бронзы и золота. Четверо мужчин с трудом втащили её в кузов грузовика.

— Куда везём? — спросил водитель, заводя мотор.

— Сначала в Дамаск, к Абу Фарису, — ответил Самир, вытирая пот со лба. — Он переправит в Стамбул. А оттуда — самолётом в Швейцарию.

— А если на блокпосту спросят?

— Скажешь — стройматериалы для сирийской базы в Захле. Документы при мне.

И грузовик медленно тронулся по изрытой снарядами улице, огибая воронки и груды битого бетона. В кузове, под грубым брезентом, покоились сокровища, пережившие финикийцев, римлян, крестоносцев и османов — но не сумевшие пережить одну одну ночь из восьмидесятых.

Абу Марван обернулся на темный силуэт музея.

— Жаль, конечно…

— Что жаль? — хрипло спросил Халиль.

— История всё-таки.

Самир усмехнулся в темноте.

— История не кормит, брат. А швейцарские франки кормят.

Грузовик растворился в предрассветной мгле, держа путь к сирийской границе. В опустевшем музее ветер гулял по залам, где ещё вчера покоились свидетельства трёх тысячелетий человеческой цивилизации. А утром, когда канонада окончательно стихла и первым в музей вошёл старый сторож Абу Юсеф. Увиденное же заставило его рухнуть на колени — сокровища Ливана исчезли в хаосе войны, оставив лишь пустые витрины и эхо шагов мародёров в коридорах истории…

Пашка вернулся с похорон бабушки три дня назад — и словно часть его души осталась там, в промерзлой земле. Он ходил на построения, выполнял команды, отвечал на вопросы преподавателей, но делал всё это как заводной механизм. Лица на нём не было — только пустые глаза и какая-то пугающая отрешённость. Оно и понятно — бабушка заменила ему мать. С младенчества растила, ставила на ноги, была единственным по-настоящему близким человеком в этом мире.

Мы с Колей и Лёхой поддерживали его как могли. В казарме тихонько подкладывали ему свои банки сгущёнки — сам он почти не притрагивался к пище. А во время самоподготовки помогали с конспектами, когда видели, что он просто сидит и смотрит в одну точку. На построениях же старались встать рядом, чтобы подсказать команду. А Коля незаметно заправлял Пашкину койку по уставу, когда тот забывал.

Настроение у всех нас четверых было тоже мрачное. Смерть его бабушки обрушилась как гром среди ясного неба — ещё недавно, перед зимними каникулами, Пашка рассказывал, как славно провёл новогодние праздники, как пельмени лепили, как в филармонию ходили. А теперь всё так внезапно оборвалось… Мне было тяжело на него смотреть. Терять самых близких людей — испытание не для слабых. Часть человека ломается навсегда, мне ли не знать… И когда видишь, как твой друг превращается в тень самого себя, понимаешь всю хрупкость бытия. Сегодня человек есть, завтра его нет — и остаётся лишь пустота в сердцах тех, кто любил.

Но учеба продолжалась и нельзя было опускать руки — у нас начались теоретические занятия. Первой шла тактическая подготовка — изучали основы общевойскового боя. Майор Кравцов объяснял принципы наступления мотострелкового взвода, размеренно расхаживая между рядами парт в аудитории.

— Курсант Форсунков! — рявкнул он, внезапно остановившись. — Какова глубина боевого порядка взвода в наступлении?

— Товарищ майор! До четырёхсот метров! — Лёха вскочил, звякнув стулом.

— Правильно. Садись. Курсант Овечкин, назовите боевые задачи взвода в наступлении.

— Уничтожение живой силы и огневых средств противника, захват и удержание указанных рубежей, товарищ майор! — Коля поднялся, выпрямившись в струнку.

— Хорошо. А теперь разберём схему боевого порядка…

Пашка же сидел молча, даже записей не вёл. Я толкнул его локтем и прошептал.

— Пиши хоть что-нибудь, а то Кравцов заметит.

Он кивнул и машинально взялся за авторучку. А после занятий мы направились в столовую — сидели за своим столом, поглощая перловую кашу с тушёнкой, когда к нам подошли трое третьекурсников во главе с сержантом Волковым.

— Эй, салаги, — бросил Волков, подходя к нашему столу с видом хозяина положения, — освобождайте место. Нам здесь расположиться требуется.

— Товарищ сержант, — отозвался я, медленно поднимаясь и чувствуя, как напряглись плечи, — но мы еще не завершили прием пищи.

— А мне наплевать — живо отсюда марш!

— Простите, товарищ сержант, но согласно уставу курсанты всех курсов обладают равными правами в столовой. Займем другой стол, как только освободится.

Лицо Волкова налилось кровью.

— Что, умник, мне устав цитируешь? Сейчас я тебе покажу, что такое устав!

Рука его уже взметнулась, когда за спиной прозвучал знакомый голос.

— Товарищ сержант Волков, в чем дело?

Это был младший сержант Лосев с группой второкурсников. Тот самый Лосев, который некоторое время сам пытался поставить нас на место, пока мы не дали достойный отпор.

— Да вот, младший, салаги бунтуют, — проворчал Волков, не опуская руки.

— Понятно, — кивнул Лосев и обратился к нам. — Курсанты, в чем проблема?

— Никакой проблемы нет, товарищ младший сержант. Принимаем пищу согласно распорядку дня.

Лосев окинул взглядом Волкова.

— Сержант, столовая общего пользования. Найдите свободный стол.

— Ты что, Лосев, против старших курсов пошел? — нахмурился Волков, сжимая кулаки.

— Я за устав, товарищ сержант и за порядок в училище.

Третьекурсники же вместе с Волковым переглянулись и призадумались — против двух курсов одновременно им не выстоять. Вот и отступили, бормоча что-то недовольное под нос. А когда они удалились, я взглянул на Лосева.

— Благодарю, товарищ младший сержант. Любопытно получилось — ведь я говорил вам, что обратимся за поддержкой к третьему курсу, а теперь вот как вышло. Но ничего не изменится — мы не станем…

— Ничего и не изменится — успокойся, — перебил меня Лосев. — Я же дал слово, что второкурсники первокурсников больше трогать не станут. И сдержу его!

Он присел с нами за общий стол и вскоре подтянулись еще несколько второкурсников. Атмосфера же постепенно разрядилась, словно после грозы.

— Ну что, салаги, — произнес один из них, рядовой Кузнецов, — как вам первый курс? Еще не раздумали служить?

— Пока держимся, — отозвался Леха. — А что нас впереди ожидает?

Второкурсники переглянулись и усмехнулись с видом бывалых.

— О, вас такое ждет! — рассмеялся Лосев. — Помню, как мы на полевых учениях… Рассказать?

— Давайте! — хором откликнулись мы.

— Значит, так, — начал Лосев, отправляя в рот ложку перловой каши. — Майские учения, полигон под Рязанью. Получаем задачу — провести разведку боем. Командир роты, капитан Дубов, педант еще тот. Все строго по уставу, все по науке. Выдает нам карты генштаба, компасы АК-69, объясняет маршрут. А в нашей группе был один товарищ — Степан Сомов. Так вот он математик высшего уровня, но с ориентированием на местности — полная беда у него.

— И что случилось? — спросил Коля, отставляя алюминиевую кружку с остывшим чаем.

— А то, что Сомов взял да и перепутал азимут! — захохотал Кузнецов, качая головой. — Вместо ста двадцати градусов выставил двести десять! Идём мы, идём, думаем — что-то долго топаем. А Сомов нас уверяет — «Всё правильно, товарищи! По науке идём, по уставу!»

— В итоге вместо «противника» вышли к складу горючего нашей же части! — подхватил Лосев, смахивая слезинку. — Часовой нас углядел, думает — кто еще такие. Прибегает караул, окружает нас, а мы стоим с компасами и топографическими картами, словно истуканы.

— А Дубов что? — поинтересовался я, предчувствуя развязку.

— Дубов примчался через полчаса, красный как знамя над казармой! Орёт — «Где вас черти носили⁈» А Сомов ему с каменным лицом отвечает — «Товарищ капитан, задачу выполнили согласно боевому уставу! Склад противника обнаружили и взяли под наблюдение!» — Лосев уже слёзы вытирал от смеха. — Дубов сначала хотел всех нас под трибунал отправить, а потом как подумал, что объяснять начальству придётся, как его курсанты собственный склад «захватывали»…

— И что, простил? — спросил Леха, прищурившись.

— Да куда ему деваться-то! Только сказал — «Сомов, если ещё раз азимут перепутаешь — в наряд на месяц пойдёшь!» А Сомов отвечает: «Никак нет, товарищ капитан! В следующий раз точно штаб противника обнаружим!»

И мы в этот момент захохотали так, что курсанты за соседними столами в столовой на нас оглядывались.

— А вот ещё случай был, — продолжил другой второкурсник, Макаров, поправляя воротник. — На втором курсе у вас будет военная топография. Преподаёт полковник Железняк — дед старой закалки, ещё фронтовик. Даёт он нам задание — построить профиль местности по карте масштаба одна к двадцати пяти тысячам. Сидим мы в классе, чертим рейсфедерами, высоты вычисляем по горизонталям. А один наш товарищ, Витька Рыжов, решил схитрить. Думает — «А что если я просто красиво нарисую? Авось прокатит!»

— И нарисовал? — спросил Коля, наклонившись вперёд.

— Нарисовал! Такие горы изобразил — Кавказ отдыхает! А там ведь максимум холмики метров на пятьдесят должны быть. Железняк смотрит на его работу и говорит спокойно так — «Курсант Рыжов, а скажите-ка мне, в каком году здесь землетрясение было?» Витька растерялся — «А… а какое землетрясение, товарищ полковник?» — «Да то самое, которое такие горы наворотило! По вашим расчётам выходит, что мы с вами на Эльбрусе сидим!»

— Бедолага Рыжов, — покачал головой Леха.

— Да ничего, выкрутился парень! — продолжил Макаров с улыбкой. — Говорит — «Товарищ полковник, это я перспективу на будущее заложил. Вдруг тектонические процессы активизируются!» Железняк так и не понял — издевается Витька или действительно такой… особенный. Поставил ему тройку в зачётку и сказал — «Рыжов, коли у вас такие способности к прогнозированию, может, вам в Гидрометцентр СССР переводиться?»

— А самое курьезное, — добавил Лосев, — что на следующем занятии Железняк притащил настоящую карту Кавказа и заявляет — «Вот, товарищ Рыжов, специально для вас задание. Раз уж горы так полюбились, постройте профиль от Эльбруса до Казбека!» Витька три дня корпел над чертежом, язык на плечо свесил.

— Зато теперь топографию знает лучше преподавателя! — рассмеялся Кузнецов, откидываясь на спинку стула в столовой.

Даже Пашка слегка улыбнулся губами — впервые за все это время. И я приметил, что он наконец-то доел свою порцию еды — хороший знак.

— А что еще нас ожидает на втором курсе? — поинтересовался я.

— Огневая подготовка станет серьезнее, — пояснил Лосев. — Будете стрелять из всех образцов стрелкового оружия. И практики будет больше.

— Страшновато? — осведомился Коля.

— Да что ты, увлекательно! — отозвался Макаров. — Главное — не терять бдительности. А то как один наш товарищ…

Он собрался поведать очередную байку, но тут прозвенел звонок, возвещающий об окончании обеденного перерыва.

И направляясь к выходу, я размышлял о том, какая странная все-таки штука жизнь… Вот Пашка переживает невосполнимую утрату, а рядом раздаются смех и бодрые рассказы. Скорбь всегда соседствует с чем-то живительным и жизнеутверждающим. И вновь я убеждался, что нельзя все делить лишь на черное и белое.

Тот же Лосев — месяц назад был нашим недругом, а сегодня заступился перед третьекурсниками. И возможно, тот юноша Сенька, в чьем теле я ныне пребываю, и не постигал подобных истин в силу своих лет, но я в очередной раз удостоверяюсь в этом… Жизнь оказывается неизмеримо сложнее и многограннее, нежели могло показаться на первый взгляд.