Курсант Сенька

Глава 16

Москва

май

1984 год

Солнце пробивалось сквозь выцветшие тюлевые занавески, заливая золотистым светом небольшую квартиру на четвертом этаже старенькой хрущевки на улице Гагарина. Галина Викторовна, седовласая женщина, с волосами, аккуратно собранными в тугой пучок, стояла у окна и задумчиво смотрела во двор. Там уже суетились соседи, радостно переговариваясь друг с другом.

— Ниночка, доченька, вставай скорее! — окликнула она дочь, не отрывая взгляда от оживленного двора. — Парад скоро начнется, а потом на митинг пойдем.

Из кухни выглянула Нина — стройная женщина с добрыми глазами, учительница истории из местной школы. Она торопливо вытерла руки льняным полотенцем с вышитыми петушками и улыбалась матери.

— Мамуль, я давно уже на ногах! Вот селедку под шубой заканчиваю и оливье доделываю. Володя с Машей вот-вот придут.

Галина Викторовна бережно поправила на груди свою медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» И в этот самый миг громко распахнулась дверь прихожей, и в квартиру ворвался улыбающийся Владимир — высокий инженер с местного завода. За руку он держал свою дочку Машеньку, нарядную — в белом переднике и с бантами на голове.

— Бабуля! — радостно взвизгнула девочка, бросаясь к Галине Викторовне и обнимая её крепко-крепко. — А правда, что ты войну помнишь?

— Помню, внученька, как же такое забудешь? — печально улыбнулась бабушка, нежно поглаживая девочку по русым косичкам. — Я тогда на заводе снаряды точила — по двенадцать часов у станка стояли, а то и до петухов…

Володя тем временем снял куртку и повесил её на старый крючок в тесной прихожей.

— Мам, а расскажи-ка Маше про дедушку. Она вчера весь вечер допытывалась, почему у неё нет дедушки, как у других ребятишек, — попросила дочь.

И Галина Викторовна задумчиво присела на старенький диван, обтянутый потёртым коричневым дерматином, и осторожно посадила внучку себе на колени.

— Дедушка твой, Иван Степанович, героем был настоящим. Погиб он под Сталинградом в сорок втором… Танкистом служил. Храбрый был человек, смелый и сердцем добрый… — она бережно достала из старой потёртой шкатулки пожелтевшую от времени фотографию. — Вот он, посмотри, в военной гимнастерке.

Машенька зачарованно разглядывала лицо молодого солдата на снимке.

— Значит, дедушка герой? Настоящий?

— Все они герои были, милая моя! Каждый солдат на фронте и каждый рабочий в тылу. Все Родину защищали…

И пока Галина Викторовна говорила, из кухни донесся голос Нины.

— Володя, включай скорее телевизор! Парад начинается!

И вся семья собралась у экрана старенького телевизора в гостиной — вместе с миллионами людей по всей стране — чтобы снова вспомнить тех, кто подарил им мирное небо над головой. На экране замелькали кадры Красной площади, где ровными рядами шагали солдаты Советской Армии. Громко звучал марш, и казалось, сама квартира наполнялась торжественной музыкой.

— Смотри, Машенька, — Владимир осторожно приобнял дочь за плечо и указал на экран. — Это наши защитники. Они всегда стоят на страже Родины.

Девочка завороженно смотрела на стройные колонны солдат, на блестящие ордена и медали ветеранов, на знамена. Она невольно выпрямилась и прижалась ближе к отцу. Галина Викторовна сидела чуть в стороне, сложив руки на коленях, и молча смотрела на экран. По ее морщинистым щекам текли слезы — тихие, прозрачные, словно капли весеннего дождя.

— Каждый год одно и то же… — прошептала она дрогнувшим голосом. — Сколько лет прошло, а я все плачу. Помню, как мы ликовали, когда объявили Победу. Я тогда у станка стояла, смену заканчивала. И вдруг по репродуктору — «Внимание! Говорит Москва!» И тут же — о капитуляции фашистской нечисти… И как же мы тогда рыдали и обнимались!

— Бабушка, а что такое капитуляция? — тихо спросила Маша, прижавшись к теплому боку Галины Викторовны.

Старушка ласково погладила внучку по голове.

— Это когда враг понимает, что проиграл, и сдается нам. Значит, война закончилась, и больше никто не погибнет.

После просмотра же парада вся семья перебралась на уютную кухню. Стол уже ломился от праздничных блюд — селедка под шубой в мамином хрустальном салатнике с резным узором, оливье в большой эмалированной миске, которую Нина помнила еще с детства, аккуратная нарезка докторской колбасы и советского сыра, соленые огурчики и помидорчики из бабушкиных заготовок.

И Владимир торжественно поднял граненый стакан с водкой.

— Ну что ж, родные мои… За нашу Победу!

— За Победу! — дружно откликнулись женщины, звякнув рюмочками с домашней вишневой наливкой.

— А мне можно чуть-чуть? — потянулась к рюмке Маша.

— Тебе, внученька, компотик из сухофруктов, — улыбнулась бабушка.

И за столом они снова заговорили о войне. Галина Викторовна задумчиво поглядывала в окно, где тихо и мирно шелестели молодые тополя.

— Помню хлеб по карточкам… Сто двадцать пять граммов в день — и то не всегда настоящий, с опилками мешали. Но мы и этому радовались. Главное было — выжить и выстоять. Мы знали — наши обязательно победят…

Нина же осторожно взяла маму за руку.

— Мамочка, а расскажи про то письмо… Ну то самое…

— Ох, не хочется ворошить… — Галина Викторовна тяжело вздохнула. — Осенью сорок второго пришла похоронка — «Ваш супруг Иван Степанович геройски погиб при защите Родины…» Я тогда тобой была на сносях. Думала — не выдержу горя такого. А потом взяла себя в руки — нет, надо жить ради ребенка, ради будущего…

Маша слушала не отрываясь, широко распахнув глаза.

— Бабуля, а ты очень боялась?

— Конечно боялась, милая моя… Все боялись. Но страх свой прятали глубоко внутри и продолжали работать, воевать и верить в Победу.

А вскоре закончив праздничный обед, семья стала собираться на митинг к памятнику воинам-освободителям в центре города. Галина Викторовна надела свой лучший темно-синий костюм и бережно прикрепила к лацкану медали — «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», юбилейные награды.

На улице стояла настоящая майская погода. Солнце пригревало по-летнему ласково, в воздухе кружился легкий аромат цветущих деревьев. Казалось, сама природа ликует вместе с людьми в этот великий день. По улицам шли целые семьи — ветераны в парадных костюмах с орденами и медалями на груди, родители с детьми за руку, молодежь с букетами.

У памятника уже собралась большая толпа. Торжественно играл духовой оркестр. На импровизированной трибуне стоял первый секретарь партии в окружении седых ветеранов.

— Дорогие товарищи! — его голос громко разнесся над площадью. — Тридцать девять лет назад наш великий народ одержал историческую Победу над немецко-фашистскими захватчиками. Эта победа досталась нам страшной ценой…

Галина Викторовна слушала речь внимательно и задумчиво смотрела вдаль. Она крепче сжала ладошку внучки в своей руке и тихо прошептала.

— Мы помним… Всегда будем помнить…

А рядом плечом к плечу стояли такие же, как она — дети войны, труженики тыла. Лица их были строгими и задумчивыми, а по щекам многих медленно текли слезы. Каждый в этот миг вспоминал тех, кто не дожил до этого светлого дня, кто навсегда остался молодым в памяти близких. И после торжественной речи наступило время возложения цветов. Люди двигались к памятнику медленно, бережно держа в руках букеты. Маша тоже несла маленький букетик из живых цветов.

— Это для дедушки, — тихо и серьезно проговорила девочка, осторожно укладывая цветы к подножию памятника.

Галина Викторовна поправила выбившуюся из-под платка седую прядь и ласково погладила внучку по плечу.

— Правильно, родная моя. Пусть дедушка знает, что мы помним и любим его.

И когда после сумерки окутали город мягкой сиреневой дымкой, небо над крышами пятиэтажек вдруг озарилось праздничным салютом — семья высыпала на балкон. В темноте вспыхивали и рассыпались яркие огни — алые, золотые, изумрудно-зелёные. Маша восторженно хлопала в ладоши, подпрыгивая от радости, а взрослые замерли, зачарованно глядя в небо.

— Мамочка… — едва слышно прошептала Нина и осторожно обняла мать за плечи. — Спасибо тебе за всё. За то, что выстояла в те годы, подняла меня на ноги и сохранила память о папе…

Галина Викторовна повернулась к дочери и улыбнулась той особенной улыбкой, которая всегда согревала их в самые трудные времена.

— Что ты, доченька… Это наш долг — помнить и передавать эту память дальше, как эстафету. Чтобы наши дети знали, какой ценой досталась Победа.

Салют уже отгремел, но праздник продолжался. Во дворах еще долго звучали любимые песни военных лет — «Катюша», «Тёмная ночь», «Смуглянка». Соседи собирались на лавочках у подъездов, делились воспоминаниями и угощали друг друга домашними пирогами. А ребятишки носились по двору с деревянными автоматами наперевес, громко крича и играя в партизан и фашистов. Этот День Победы, такой же светлый и трогательный, как все предыдущие тридцать девять лет подряд, становился еще одним звеном в той невидимой цепи памяти, что связывала поколения.

А а после, когда маленькая Маша лежала вечером в своей кроватке и смотрела в темный потолок. В её детском сердце зарождалось что-то большое и важное — чувство любви и гордости за дедушку-танкиста, которого она никогда не видела, но уже успела полюбить всем сердцем. И девочка знала наверняка — она обязательно будет помнить его всегда.

Май

1984 год

Дождь неумолимо барабанил по высоким окнам конференц-зала Госдепартамента, словно отбивая тревожный ритм грядущих перемен. Заместитель госсекретаря Ричард Берт медленно поднял взгляд от толстой папки с красной печатью «Совершенно секретно».

Напротив Берта, будто фигуры на гигантской шахматной доске мировой политики, сидели представители союзников — немец Клаус Киттель из МИД ФРГ с его неизменным озабоченным выражением лица; британец Джеффри Хау, воплощение английской невозмутимости; и француз Пьер Морель, чья дипломатическая выдержка давно стала легендой. Воздух в зале был наэлектризован, как перед грозой — казалось, еще мгновение, и искра сорвется с кончиков пальцев дипломатов.

— Джентльмены, — наконец нарушил молчание Берт. Он откашлялся и нервно поправил галстук — привычка, выдававшая внутреннее напряжение. — Мы собрались здесь не для светской беседы. Советский газопровод из разряда планов переходит в реальность. Нам нужно срочно выработать стратегию.

Киттель нервно поправил роговые очки — символ немецкой педантичности и аккуратности. На его лице отражалась вся драма человека, зажатого между молотом экономической необходимости и наковальней политических обязательств перед союзниками.

— Ричард, — произнес он с характерным немецким акцентом, в котором звучали нотки отчаяния, — вы должны понять нашу позицию. Для нас это не просто стальная труба в земле. Это вопрос энергетической независимости Западной Германии на десятилетия вперед. Наша промышленность — от заводов Рура до автомобильных концернов Баварии — нуждается в стабильных поставках голубого топлива.

Хау же усмехнулся с типично британским сарказмом и откинулся в кресле, сложив руки на груди.

— Энергетическая независимость? — в его голосе звучала едкая ирония. — Клаус, вы говорите о зависимости от Кремля! Представьте себе картину — Черненко или кто там у них сейчас сидит в кресле генсека вдруг решает перекрыть вентиль посреди лютой зимы. Ваши граждане будут коченеть в своих квартирах, а промышленность остановится на месяцы!

— Константин Черненко занял пост генсека в феврале после смерти Андропова, — мягко вставил Морель, словно уточняя историческую справку. В его голосе не было упрека — лишь точность дипломата старой школы.

— Какая, к черту, разница! — Хау раздраженно махнул рукой. — Суть остается неизменной — мы фактически финансируем советскую военную машину из собственного кармана!

Киттель резко выпрямился, и его обычная немецкая сдержанность дала трещину.

— Джеффри, с каких пор британцы стали образцом принципиальности? Ваша «Бритиш Петролеум» готова торговать хоть с самим дьяволом, если это приносит прибыль! А теперь вы читаете нам лекции о морали?

Напряжение в зале достигло апогея. Берт поднял руку.

— Господа! Оставим взаимные упреки. Реальность такова — строительство газопровода «Уренгой—Помары—Ужгород» идет полным ходом. Наши агенты докладывают, что уже к концу восемьдесят четвертого года первые кубометры сибирского газа потекут в Европу. Вопрос стоит ребром — как мы будем реагировать на этот вызов?

За окнами дождь усилился, словно сама природа напоминала дипломатам о том, что время для принятия решений стремительно истекает.

Морель, до сих пор молчавший и словно погружённый в глубокие размышления, наконец нарушил тишину. Его спокойный голос звучал негромко.

— Позвольте мне поделиться с вами наблюдением, которое может показаться парадоксальным. Я три года провёл в Москве торговым атташе — три долгих года среди серых зданий, бесконечных очередей и суровых зим. Знаете, что больше всего поразило меня там? Не их межконтинентальные ракеты, не танковые дивизии и даже не КГБ с его вездесущими глазами. Меня удивило другое — их отношение к данному слову.

Хау недоверчиво приподнял бровь — в этом жесте читалась вся британская скептичность и врождённое недоверие к красивым фразам.

— Пьер, вы действительно хотите сказать, что доверяете Советам?

Француз медленно поставил хрустальный стакан на полированный стол и взглянул прямо в глаза британцу.

— Я хочу сказать следующее, Джеффри. За всю историю советско-европейских энергетических отношений не было ни единого случая, когда Москва использовала бы поставки газа как политическое оружие против Западной Европы. Ни единого! Даже во время Карибского кризиса, когда мир стоял на грани ядерной войны.

Берт скептически покачал седой головой. Стёкла его очков блеснули в жёлтом свете настольной лампы — той самой лампы, под которой решались судьбы миллионов людей на бесчисленных ночных совещаниях.

— Возможно, это лишь потому, что раньше у них не было подобной возможности. Новый газопровод в корне меняет всю расстановку сил, — произнёс он тихо, но веско.

— Или же, — продолжил Морель, словно не расслышав возражения американца, — потому что они прекрасно понимают — экономическое сотрудничество куда выгоднее конфронтации. Скажите, Ричард, вам доводилось бывать в советских городах? — он помолчал секунду-другую, задумчиво глядя в окно на струи дождя. — А мне доводилось. Их экономика жаждет западных технологий и твёрдой валюты ничуть не меньше, чем мы нуждаемся в их природном газе.

Киттель оживился и одобрительно закивал головой. Он машинально поправил узел галстука и наклонился вперёд.

— Пьер совершенно прав. У нас на руках детальные расчёты наших экономистов. Советский газ обойдётся нам минимум на тридцать процентов дешевле норвежского или алжирского. Речь идёт о миллиардах западногерманских марок экономии ежегодно!

— Миллиардах марок, которые прямиком перетекут в советские танки и ракеты! — мрачно возразил Хау, и его кулаки непроизвольно сжались от раздражения.

Морель резко наклонился вперёд, и в его глазах вспыхнул огонёк подлинной страсти.

— Подумайте сами — что выгоднее Политбюро — получать миллиарды долларов от продажи газа или спускать их в трубу бесконечной гонки вооружений? Экономическая взаимозависимость, друзья мои, — вот истинная гарантия мира! Она надёжнее любых договоров о контроле вооружений.

Он сделал паузу и внимательно оглядел своих собеседников. В комнате повисла напряжённая тишина; слышно было только монотонное барабанение дождя за высокими окнами Госдепартамента. Киттель тем временем достал из потёртого кожаного портфеля большую карту Европы и бережно развернул её на полированном столе. Все невольно придвинулись ближе, словно от этого листа бумаги зависела судьба целого континента.

— Посмотрите внимательно, господа, — голос Киттеля звучал негромко, но с той настойчивостью, которая заставляет замолчать даже самых убеждённых оппонентов. Он провёл пальцем вдоль линии будущего газопровода. — Чехословакия, Австрия, ФРГ, Франция… Это не просто стальная труба, это настоящая артерия, которая навсегда свяжет Восток и Запад. Если завтра разразится конфликт, кто первым окажется под ударом? Мы, европейцы. Нам жизненно необходимы гарантии стабильности.

Хау резко наклонился вперёд и указал на карту дрожащим пальцем. В этом жесте была вся боль и напряжение эпохи.

— А что, если ваша «артерия» превратится в удавку? Что, если через десять лет половина Европы окажется в полной зависимости от московских вентилей?

— Тогда и Москва будет зависеть от наших денег, — парировал Морель. Его голос звучал спокойно и уверенно, словно он уже сотни раз обдумывал этот аргумент. — Взаимная зависимость, Джеффри. Это краеугольный камень цивилизованных отношений.

Берт медленно поднялся из кресла и подошёл к высокому окну.

— Знаете, что меня больше всего тревожит? — произнёс он тихо, не оборачиваясь. — Не экономические выкладки и даже не политические расчёты. Меня пугает другое — мы рискуем стать заложниками собственной зависимости. Сегодня у власти в Кремле Черненко — старый, дряхлый политик, готовый торговать с Западом. Но кто придёт ему на смену завтра? Какой человек будет держать руку на вентиле через десять лет?

В комнате повисла тяжёлая тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем старинных часов на камине.

— Ричард, — наконец мягко заговорил Киттель, — вы всё ещё мыслите категориями Второй мировой войны. Но мир изменился навсегда. Ядерное оружие сделало большую войну бессмысленной. Теперь державы сражаются экономикой, технологиями и идеями. И в этом новом противостоянии торговля — наш главный козырь.

Морель медленно кивнул, машинально разглаживая пальцами складки брюк.

— Клаус абсолютно прав. Каждый кубометр советского газа в наших трубах — это кубометр, которого не получат другие покупатели. Каждый доллар в их казне от нашей торговли — это доллар, потраченный на наши товары и технологии, а не на танки и ракеты.

— Вы слишком доверчивы! — Хау раздражённо отставил недопитую чашку кофе. — Советы направят доходы от газа прямиком на перевооружение своей армии.

— Возможно, — Морель пожал плечами и посмотрел британцу прямо в глаза. — Но гораздо вероятнее другое — они вложат эти деньги в модернизацию своей промышленности.

Берт тихо вернулся к столу и опустился в кресло; его лицо выглядело усталым и задумчивым.

— Предположим, вы правы, — наконец произнёс он негромко. — Предположим даже, что экономические связи действительно способны снизить риск конфронтации. Но как объяснить это Конгрессу? Как растолковать американским налогоплательщикам, что каждый советский рубль — это не кинжал у горла нашей страны?

Его вопрос повис в воздухе без ответа. А Киттель позволил себе едва заметную улыбку — ту самую, которой опытные европейские дипломаты привыкли встречать американскую прямолинейность. Он слегка наклонился вперёд, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на азарт игрока, уверенного в своей ставке.

— А что вы скажете немецким избирателям, когда они начнут платить за газ втрое дороже из-за ваших санкций? Политика, Ричард, — это искусство возможного. Сегодня возможна торговля и сотрудничество, а не конфронтация.

Хау покачал головой с упрямством старого солдата, привыкшего доверять интуиции больше, чем дипломатическим расчётам.

— Вы не понимаете, Клаус. Мы совершаем роковую ошибку. Своими руками мы кормим чудовище, которое завтра обернётся против нас же самих.

— Или созидаем мир, — тихо произнёс Морель, глядя куда-то вдаль, словно уже видел это будущее своими глазами, — мир, в котором наши дети будут засыпать спокойно, не думая каждую ночь о дамокловом мече ядерной войны.

Берт бросил быстрый взгляд на настенные часы — стрелки показывали половину седьмого. Совещание затянулось до изнеможения, аргументы исчерпались, а консенсус всё ещё казался недостижимым. Как и многие дилеммы той переломной эпохи, вопрос о газопроводе завис где-то между расчётом и убеждениями, между холодной коммерческой выгодой и горячими геополитическими страхами.

Он медленно поднялся из-за стола и прошёлся по комнате. Его голос прозвучал тихо, почти устало.

— Господа, продолжим завтра. Но помните одно — наше решение определит судьбу отношений Востока и Запада на десятилетия вперёд. Нам нельзя ошибиться.

За окном же дождь почти прекратился. Однако тяжёлые серые тучи всё ещё нависали над городом, словно сама природа не была уверена в том, каким будет завтрашний день.

Автобус монотонно тарахтел уже который час, а я всё никак не мог поверить — неужели еду домой? Первый год в военном училище пролетел как один миг, и теперь впереди целый месяц свободы в родной Берёзовке. За окном мелькали знакомые с детства для Сеньки поля, зеленеющие холмы и берёзовые рощи, и сердце билось всё чаще, будто тянулось навстречу родным местам.

А когда автобус наконец-то затормозил на остановке, я первым делом увидел отца. Он стоял у дороги в своей выходной рубашке — той самой, которую мама заставляла надевать только по большим праздникам. Завидев меня, отец расплылся в улыбке и зашагал навстречу, широко раскинув руки.

— Сенька! — закричал он на всю округу и крепко обнял меня, едва не задушив в своих могучих объятиях. — Ну и вымахал же ты, сынок! Настоящий офицер растёт! А мышцы-то какие нарастил — любо-дорого посмотреть!

— Пап, да я ещё только первый курс закончил, — засмеялся я смущённо, но в душе приятно защемило от его гордости. В училище все быстро в форму приходят — даже Форсунков жир сбросил и мускулатурой обзавёлся. Да и я про свои личные тренировки не забывал и оттачивал удары.

Тем временем мы с отцом уже зашагали домой и глядел по сторонам. Всё было таким знакомым и родным — покосившиеся заборы, цветущие палисадники, соседские мальчишки, гоняющие мяч на пыльной дороге… Казалось, будто и не уезжал никуда. У калитки же нас уже ждала мама. Она стояла в стареньком переднике, вытирала руки о подол и плакала от счастья, даже не пытаясь скрывать слёз.

— Сенечка мой родненький! — запричитала она и тут же бросилась ко мне, целуя в обе щеки. — Сейчас я тебе такой супец наварю, что за уши не оттащишь!

— Мам, да я же не голодал там, — попытался возразить я, но она уже тащила меня в дом, не слушая никаких возражений.

И за ужином родители буквально засыпали меня вопросами. Отец расспрашивал про военную подготовку — стрельбы, марш-броски и строевую. Мама интересовалась бытом и здоровьем — кормят ли нормально, тепло ли спим. Я рассказывал обо всём подряд — про товарищей по взводу, про командиров и смешные случаи из курсантской жизни. Отец внимательно слушал и одобрительно кивал головой, то и дело поглядывая на меня с гордостью.

Так незаметно пролетел вечер. Усталость от дороги навалилась тяжёлой волной, глаза начали слипаться сами собой. Я рухнул на свою старенькую кровать, укутался в знакомое для Сеньки с детства пуховое одеяло. За окном тихо шелестели листья старой яблони, где-то вдали лениво лаяла собака — родные звуки, которых так не хватало в казарме. Я уснул мгновенно, будто снова стал маленьким мальчишкой, уставшим после долгой игры во дворе.

А на следующее утро проснулся рано, быстро позавтракал и отправился по деревне искать друзей. Но оказалось, что из нашей школьной компании домой вернулись только Максим да Борька. Мишка остался в городе — вкалывает на заводе и по телефону сказал коротко и виновато — «Извини, Сенька, дел по горло».

Максим же встретил меня у своего дома широченной улыбкой, сверкая белозубым оскалом на всю улицу. Он теперь выглядел настоящим городским франтом — модная стрижка, джинсы «Монтана», которые тогда были пределом мечтаний, и даже часы хорошие поблёскивали на запястье.

— Сенька! Военный наш! — заорал он во всю глотку и хлопнул меня по плечу. — Ну рассказывай скорее — муштруют вас там небось до потери сознания?

— Да нормально всё! Привык уже, — усмехнулся я. — А ты как? Торгашом стал?

— Ещё каким! — Максим гордо выпятил грудь и поправил воротник рубашки. — И знаешь, что самое главное? Девушку себе нашёл! Светкой зовут — красавица, что надо! На каникулы со мной приехала, в соседней деревне у тётки гостит.

— Ну ты даёшь! Не теряешь времени зря! А Борька где?

— Борька с рассвета на ферме торчит — практику проходит. Весь такой учёный стал — только и слышишь от него про надои да урожайность.

Мы оба рассмеялись и отправились искать Борьку на ферму. Нашли его в коровнике, где он важно объяснял местным дояркам, как правильно бурёнок кормить. Увидев нас, он тут же расплылся в довольной ухмылке.

— Ого! Военная элита пожаловала! — крикнул Борька с притворной важностью и тут же добавил ехидно в шутку. — Сеня, а ты-то не особо изменился. Всё такой же долговязый!

— А ты всё такой же умник! — парировал я с улыбкой. — Говорят, теперь ты главный специалист по коровам в округе?

— Не по коровам, а по животноводству! — серьёзно поправил Борька, поправляя очки на носу. — Это наука, между прочим! Вот вы смеётесь, а я уже знаю, как удои на двадцать процентов поднять!

— Ага, — хмыкнул Максим, щёлкая семечки и подмигнув мне заговорщицки. — А мы вот знаем, как с девчонками знакомиться. Это тоже наука непростая!

— Кстати о девчонках! — оживился Борька и отложил потрёпанный учебник в сторону. — Максимка, а где твоя красавица-то? Что-то не видать её.

— Так она же из соседней деревни… — замялся Максим и вдруг покраснел до самых ушей. — К вечеру придёт. Сами увидите, какая она…

И вечером мы собрались у старого дуба на краю деревни — наше заветное место ещё со школьных времён. Солнце садилось медленно и лениво, окрашивая горизонт в багровые цвета. Мы жгли костёр, травили анекдоты и вспоминали школьные проделки. Максим нервничал и всё поглядывал на просёлочную дорогу, где пыль поднималась от редких машин.

— Где же она? — бормотал он нетерпеливо, теребя в руках пачку сигарет. — Обещала к семи подойти…

Я глубоко вдохнул свежий вечерний воздух, пропитанный ароматом луговых трав и дымком от костра.

— А может, передумала твоя Светка? — поддел Борька, бросив в костёр очередную ветку. — Или вообще выдумал ты её от тоски?

— Да есть она, говорю же! — вспыхнул Максим. — Вот увидите сами!

Но время тянулось мучительно медленно, словно густая патока. Солнце же уже почти скрылось за горизонтом, а девушка всё никак не появлялась. Максим становился всё мрачнее, то и дело поглядывая на дорогу и нервно теребя воротник рубашки.

— Ладно тебе хмуриться, — решил я разрядить обстановку. — Расскажи хоть, какая она?

— Красивая очень! — Максим тут же оживился, глаза его загорелись азартом. — Волосы русые, глаза голубые, улыбка такая… солнечная. И умница настоящая! В училище все парни за ней бегали, а выбрала она меня!

— Ну-ну, конечно, — усмехнулся Борька, поправляя очки. — А зовут-то её как?

— Светлана, — гордо произнёс Максим и мечтательно вздохнул. — Светка.

И словно по волшебству в этот самый миг на дороге показалась женская фигура. Девушка шла осторожно, оглядываясь по сторонам и явно кого-то высматривая.

— Вот же она! — обрадовался Максим и вскочил на ноги. — Светка! Мы тут!

Девушка повернулась в нашу сторону и уверенно направилась к костру. Когда она подошла ближе, мы с Борькой разом замерли, словно громом поражённые. Перед нами стояла Светка Петрова из нашего класса, та самая девчонка, что два года назад уехала к тётке в областной центр. Только теперь выглядела совсем иначе — модная стрижка «каскад», платье в горошек по последней городской моде и ярко накрашенные губы.

— Привет, мальчишки! — весело сказала она, улыбаясь во весь рот. — Максим мне про вас уже все уши прожужжал.

Мы с Борькой переглянулись многозначительно. Максим же явно не узнал бывшую одноклассницу и стоял с растерянным лицом.

— Светка… — осторожно начал я, стараясь не рассмеяться. — А фамилия у тебя какая?

— Петрова, — лукаво прищурилась она.

Максим побледнел так резко, словно его окатили ледяной водой.

— Как это Петрова?.. Ты же… Ты…

— Светка Петрова из нашего десятого «Б»! — закончил за него Борька и захохотал во весь голос. — Ну ты даёшь, Максим! Влюбился в свою одноклассницу и даже не узнал её!

— Но как же так?.. — растерянно пробормотал Максим. — Ты ведь совсем другая стала…

— А ты думал, я всю жизнь в коричневой школьной форме ходить буду? — звонко рассмеялась Светка. — Время проведенное в в городе — это тебе не шутки! Я теперь в техникуме лёгкой промышленности учусь, на швею-мотористку готовлюсь.

— То есть вы… уже были знакомы? — Максим всё ещё не мог прийти в себя.

— Максимка! — не выдержал я и хлопнул его по плечу. — Мы же с ней за одной партой три года отсидели! Ты что совсем память потерял?

— А помнишь, как ты в неё в седьмом классе втрескался? Записки ей тайком подбрасывал! — подхватил Борька.

— И стихи писал! — добавила Светка с озорной улыбкой. — «Светлана, ты прекрасна, как заря…»

Максим покраснел до самых ушей и отвернулся.

— Ладно вам издеваться… Просто ты правда изменилась сильно.

— В лучшую сторону хоть? — кокетливо спросила Светка и поправила чёлку.

— Определённо в лучшую, — смущённо ответил Максим и улыбнулся.

Мы все дружно рассмеялись, напряжение наконец исчезло совсем. А остаток вечера мы провели у костра, вспоминая школьные проделки и истории из детства. И пусть эти воспоминания были для меня чужими, но сейчас я был Сеней — своим для них человеком. И эти ребята стали мне почти родными за это короткое время.

В душе же я словно помолодел лет на двадцать. Наверное, мне действительно удалось начать всё заново — вот только прошлое никуда не денется окончательно. Теперь во мне переплелись две жизни — старая и новая, и я намерен взять от них самое лучшее…

Последующие же летние дни пролетели незаметно, словно кто-то специально ускорил время. Каждый вечер, едва солнце начинало клониться к горизонту, мы собирались под старым дубом. Там, в тени могучих ветвей, мы делились новостями из своих училищ и техникумов, мечтали о будущем и вспоминали прошлое.

Борька с гордостью демонстрировал нам навыки, приобретённые в сельхозтехникуме — показывал, как правильно подходить к коровам, чтобы те не лягнули. Я, в свою очередь, ради забавы обучал друзей строевым приёмам, усвоенным за год в военном училище. Максим же неизменно смешил нас анекдотами, услышанными от покупателей во время своей практики в промтоварном магазине. Так незаметно и легко я впервые за долгое время почувствовал себя по-настоящему отдохнувшим.

А однажды мы решили сходить на рыбалку — на старое место у пруда за берёзовой рощей. С вечера достали дедовские удочки, накопали червей на огороде, а моя мать напекла нам в дорогу пирожков с капустой.

— Всё как в детстве, — сказал я с улыбкой, шагая по знакомой тропинке между золотистыми волнами созревающей ржи. И вдруг поймал себя на мысли, что говорю это уже совершенно искренне — как свой, как Сеня, которым я себя полностью ощутил.

— Только раньше мы сюда чуть ли не каждый день бегали, — вздохнул Борька. — А теперь только раз в год собраться удаётся.

— Ничего страшного, — бодро откликнулся Максим. — Зато есть, что вспомнить и рассказать друг другу.

У пруда мы привычно расположились под старой раскидистой ивой и забросили удочки. Клёв был слабым, но это мало кого волновало — важнее было просто побыть вместе, поговорить по душам.

— А помните, как мы здесь Мишку в воду столкнули? — улыбнулся Борька, прищурившись от ярких солнечных бликов на воде.

— Ещё бы! Он потом целую неделю с нами не разговаривал! — засмеялся я.

— Жалко, Мишка приехать не смог… — задумчиво протянул Максим. — Работает ведь парень, копит на машину. Серьёзный стал.

— Ничего-ничего, в следующий раз обязательно приедет! — уверенно заверил я друзей.

И тут вдруг Борькина удочка резко согнулась дугой и чуть не выскользнула из рук.

— Есть! Ребята, помогайте! — закричал он азартно. — Что-то крупное попалось!

Мы дружно бросились к нему на помощь. Борька тянул добычу изо всех сил, рыба отчаянно сопротивлялась, плескалась и металась в воде. Наконец на берег выпрыгнул огромный карп — серебристый, переливающийся на солнце крупной чешуёй и золотистыми плавниками.

— Вот это да! — восхищённо выдохнул Максим. — Да тут килограмма три будет точно!

— Не меньше! — подтвердил я с уважением.

А Борька стоял гордо и торжественно держал в руках свою добычу, которая ещё трепыхалась.

— Вот, что значит научный подход! Я же говорил вам — главное — правильная наживка и умение! — важно заявил он.

— Да ладно тебе заливать! Просто повезло тебе сегодня! — весело махнул рукой Максим.

— Не повезло, а знания! — упёрся в ответ Борька.

Мы дружно рассмеялись над его серьёзностью, хотя в душе немного завидовали такому улову. Но домой возвращались довольные и счастливые — с рыбой в руках, приятными воспоминаниями в сердце и удивительным ощущением того, что детство ещё не совсем нас покинуло. А ведь мне-то уже сорок пять… Кто бы мог подумать, что молодость однажды вернётся ко мне таким невероятным образом?

Я даже не мечтал об этом никогда. И пусть впереди меня ждёт неизвестность, одно я знаю точно — я не хочу забывать свою настоящую семью — Ларису и Алёнку. Я не хочу позволить им превратиться в далёкие расплывчатые образы в моей памяти. Я всё ещё не готов отпустить их окончательно…

Наверное, теперь мне придётся жить сразу двумя жизнями одновременно. Ну и пусть! Со мной случилось настоящее чудо — я оказался здесь, в прошлом. А значит, возможно произойдёт ещё что-нибудь удивительное… Я буду ждать…