Космонавт. Том 4

Глава 12

Второй этап медицинского обследования оказался куда более серьёзным и продолжительным, чем предполагалось изначально. Вместо обещанных трёх недель испытания растянулись на два долгих месяца. Нас разместили в госпитале и принимали группами по двадцать-тридцать человек.

В принципе я был готов к серьёзным испытаниям, и уже с первых дней стало понятно, что не зря готовился. Медики вознамерились изучить каждый миллиметр нашего организма, каждую физиологическую и психологическую реакцию. И хоть в своей прошлой жизни я это всё уже прошёл, но сейчас всё равно не уставал удивляться тому, что ждало нас впереди. Что-то я прекрасно помнил, что-то сгладилось, выветрилось из памяти, а тело и вовсе проходило этот путь впервые. Поэтому для меня всё это ощущалось так, будто я проходил все испытания впервые.

Масштаб и системность обследования поражали. И это притом, что, по сути, сейчас была заря космонавтики и многое ещё попросту не знали. И тем не менее я проникся глубочайшим уважением к этим людям за их профессионализм и подход к работе.

Начиналось всё с, казалось бы, рутинных процедур: анализы крови, мочи, рентген, кардиограмма, которые мы уже прошли на первом этапе. Но постепенно день за днём, испытания становились всё серьёзнее и жёстче. Я наблюдал, как у некоторых кандидатов, ещё вчера уверенных в себе, начинали сдавать нервы. Отсев шёл постоянный, безжалостный. Медики не делали скидок никому.

Самым сложным для многих, и для меня в том числе, было кресло Барани. Из всех тренажёров, через которые мне пришлось пройти за обе мои жизни, это кресло оставалось для меня самым неприятным испытанием.

Оно напоминало на вид самое обычное парикмахерское кресло, но с жутковатой металлической осью посередине. Помню, когда я впервые увидел его, мне показалось, что это какой-то архаичный инструмент пыток из средневековья, а не современное тренировочное оборудование. Вот и сейчас я мысленно застонал, увидев его. Глянул на парней, которые с любопытством рассматривали тренажёр. Что ж, их ждут незабываемые впечатления.

Меня усадили в это кресло и надёжно зафиксировали ремнями. Инструктор кратко объяснил задачу: во время вращения нужно будет ритмично поднимать и опускать голову. Я это всё знал, да и звучало всё просто. Но также я знал, что это одно из самых коварных упражнений для вестибулярного аппарата.

Первый подход начался относительно безобидно. Кресло медленно раскручивали за ручку, и я послушно выполнял команды. Но уже на третьем вращении мир поплыл перед глазами, а на пятом меня начало основательно тошнить.

Самое ужасное было в том, что после минутной паузы всё начиналось снова. Организм не успевал оправиться от предыдущего вращения, как его снова бросало в этот водоворот. С каждым новым подходом тошнота накатывала всё быстрее и сильнее.

Я понимал, зачем это нужно. В космосе вестибулярный аппарат может преподнести неприятные сюрпризы, особенно в невесомости. Но в тот момент все эти рациональные доводы меркли перед физическим страданием. Не зря космонавты между собой называли эти тренировки «побывать в гестапо». Потому что ощущения были сродни пытке.

Кстати, о птичках. Во время одной из остановок я пошарил по кабинету взглядом и уже спокойнее продолжил выполнять упражнение. В углу, как и положено, стояло ведро — немой свидетель многочисленных позоров гордых сынов неба.

Ещё одним непростым испытанием для многих из нас оказалась барокамера. Как раз эти воспоминания из прошлой жизни немного сгладились, позабылись. Поэтому, когда я зашёл в неё уже в этой жизни, то всё ощущалось так, будто это происходило со мной впервые.

Тесная металлическая капсула встретила меня запахом озона, как после дождя, и едва уловимыми нотками металла. Глухой стук захлопывающейся двери отозвался в ушах, и я непроизвольно поёжился.

Я осмотрелся. Основной отсек с креслами, приборная панель с множеством датчиков и манометров, небольшое пространство для медицинского оборудования. Через узкие иллюминаторы я видел лица врачей, внимательно наблюдающих за мной. Их сосредоточенные взгляды говорили о том, что они приготовились фиксировать каждую мою реакцию, каждый вздох.

Первые минуты прошли спокойно — обычное атмосферное давление, знакомое и комфортное. Но затем врачи начали имитировать подъём на высоту.

Когда стрелка манометра показала эквивалент пяти тысяч метров, я почувствовал первые признаки гипоксии. Дышать становилось всё труднее, будто грудь сдавили невидимые тиски. В ушах появился назойливый звон, а перед глазами начали плясать тёмные мушки. Я прекрасно знал теорию — нужно было дышать глубже, ритмичнее, но на практике это давалось с трудом.

Я посмотрел на медиков. Они внимательно следили за показаниями приборов — пульсометром, оксиметром, датчиками давления. Иногда кто-то из них задавал вопросы о моём самочувствии, и я коротко отвечал, стараясь держать голос ровным. Пожилой врач периодически подходил к панели управления и корректировал параметры. Каждый раз, когда он это делал, я чувствовал, как меняется состояние организма: то становилось легче, то снова тяжелее.

В голове мелькали разные мысли, вспоминались истории о разгерметизации кабины лётчика. Знания из будущего и мой прежний опыт помогали мне сохранять спокойствие. Я понимал, что происходит с моим телом, и мог сознательно бороться с паникой, контролируя дыхание и сосредотачиваясь на показаниях приборов. Понимал, терпел и, в конце концов, поборол, но лёгкой прогулкой для меня это испытание не стало.

Процедура длилась около часа. Постепенно врачи начали возвращать давление к нормальному уровню. С каждым изменением я чувствовал, как тело привыкает к новым условиям, адаптируется. Когда дверь барокамеры, наконец, открылась, я вышел. Да, пошатываясь, но самостоятельно. В отличие от других парней. Некоторых вообще увозили на каталке, и дальше им уже требовалось лечение.

Не менее тяжёлым испытанием стала и центрифуга. Войдя в зал, я невольно замедлил шаг. Передо мной стояла внушительная конструкция, явно немало повидавшая на своём веку. Это было заметно по потёртостям на металлических частях и слегка потускневшей краске. Я отметил, что на всякий случай её дополнительно подстраховали. К основной конструкции была приварена цепь с дополнительными кольцами. Видимо, перестраховывались, понимая, какие нагрузки предстоит выдерживать и машине, и людям.

Сначала мне провели инструктаж. Объяснили порядок проведения обследования, особенности физиологического действия перегрузок на организм, правила поведения в центрифуге. Дали рекомендации по типу дыхания и мышечного напряжения во время воздействия перегрузок.

Что такое перегрузки? В будущем о них знает любой человек, который хоть раз бывал в лифте или сидел в кресле автомобиля, когда тот резко набирал ход. То, что вдавливает человека в кресло, и есть перегрузки. Представьте на секунду, что вы лежите в заваленном назад кресле. То, что на вас давит на данный момент — это 1g, обычный земной вес. Ускорение стало больше в два раза, и вот вы теперь весите вдвое (2g), втрое (3g) больше и так далее. Как тренировать устойчивость к перегрузкам? Для этого, собственно, и придумали центрифугу.

После инструктажа меня подвели к креслу, больше напоминавшему кабину маленького истребителя. Затем облепили датчиками: на голове закрепили цифрограмму, на груди — кардиограмму, на ногах — то же самое. Каждый провод, каждый электрод напоминал о том, что сейчас моё тело станет объектом пристального изучения.

Когда я устроился в кресле, молодая медсестра, заметно нервничая, принялась фиксировать меня ремнями. Я видел, как её пальцы слегка подрагивали, когда она затягивала узлы. Я хотел как-то приободрить её, успокоить, сказать, что всё в порядке. Но слова застряли в горле. Нужно было сосредоточиться на предстоящем испытании.

В правую руку мне вложили тангенту.

— Когда захотите, чтобы центрифуга остановилась, отпустите, — пояснила врач.

Я кивнул. Оно и понятно. К тому же если человек теряет сознание, то он тангенту тоже отпустит. Мысль о том, что контроль частично в моих руках, успокоила.

Я нажал тангенту, и с глухим гулом центрифуга начала раскручиваться. Сначала медленно, почти нежно.

— Перегрузка, 6g, — спустя некоторое время в наушниках прозвучал голос врача. — Как вы себя чувствуете?

— Понял, — ответил я, ощущая, как нарастает давление. — Чувствую себя нормально.

6g — это уже серьёзно. В воздушных боях такие перегрузки применяются редко, а для космонавтов это лишь начало. Я почувствовал, как меня вдавило в кресло. Невидимый пресс навалился на грудь, стало трудно дышать. Кровь начала отливать от головы, в висках застучало. Я изо всех сил напряг мышцы ног и пресса, стараясь перераспределить нагрузку, сохранить сознание ясным.

Жду, жду, жду. В какой-то момент в голове пронеслась мысль, что ладно, хватит с меня, и палец сам попытался отпустить тангенту, но я усилием воли заставил себя надавить сильнее.

«Выдержать, нужно выдержать,» — повторял я про себя, как мантру.

Наконец, перегрузка спала.

— Не выходите из кресла, сидите, — распорядился врач.

Пять минут передышки. За это время организм должен восстановиться. Я сидел, переводя дух, чувствуя, как сердце постепенно успокаивается, а в глазах перестаёт темнеть.

Когда подошло время второго захода, я снова зажал тангенту. На этот раз раскрутили до 8g. Это уже существенно даже для подготовленного лётчика. Серьёзная перегрузка. Я почувствовал, как тело наливается свинцом. Дышать стало почти невозможно. Каждый вдох давался с огромным трудом. В глазах поплыли тёмные пятна и начало отключаться периферическое зрение. Я изо всех сил старался сфокусироваться на офтальмологической дуге перед собой, пытаясь различать цифры. Это было необходимо, потому что медики внимательно отслеживали, продолжаю ли я видеть. Помимо этого, они не прекращали задавать вопросы о моём самочувствии. Нужно было отвечать. Хоть и с трудом, но я справился.

Мысленно я напоминал себе, что такие перегрузки не предел. При 12g (это, если бы человек вдруг стал весить 600–800 килограммов) даже подготовленный человек может потерять сознание. А во время чрезвычайных ситуаций (например, при баллистической посадке) нагрузки бывают ещё больше. Эта мысль заставляла собраться. Если не выдержу сейчас, как справлюсь там, в реальном полёте?

Когда центрифуга окончательно остановилась, я несколько минут просто сидел, приходя в себя. Чувствовал себя абсолютно разбитым, выжатым досуха. Мне помогли расстегнуть ремни. Когда я поднялся, то почувствовал резкую боль в плечах и бёдрах. Посмотрев вниз, я увидел, что в местах крепления ремней образовались тёмные гематомы.

Старший врач, заметив это, тут же подошла к молодой медсестре, которая фиксировала меня в кресле.

— Что это такое? — строго спросила она. — Узлы завязаны неправильно! Из-за этого ремни смещались и врезались в тело!

Девушка стояла бледная, перепуганная и готовая вот-вот расплакаться. Вид у неё был такой беспомощный, что у меня даже мысли не возникло злиться. Захотелось помочь ей.

— Всё нормально, — сказал я с лёгкой улыбкой. — В следующий раз обойдёмся без бантиков.

Я подмигнул медсестре. Та слегка улыбнулась в ответ, немного расслабившись, и виновато опустила глаза.

— Спасибо, — тихо прошептала девушка.

Я пожал плечами, хоть это и причинило новую боль.

— Пустяки. Все мы учимся.

Врач неодобрительно покачала головой, но смягчилась.

— В следующий раз будьте внимательнее. От подобных мелочей зависят жизни этих парней. Идите, обработайте синяки.

Пока медсестра аккуратно наносила на гематомы охлаждающую мазь, я думал о том, что такие оплошности в самом деле могут привести в дальнейшем к необратимым последствиям. Сейчас обошлось, а в другой раз может и не обойтись. Но всё равно это не повод срываться на человеке, который только начинает свой путь. Просто в следующий раз нужно быть и самому более внимательным.

Позже, выходя из зала, я видел, как та самая медсестра уже более уверенно помогала фиксировать следующего кандидата. Она кивнула мне с благодарностью, и я в ответ улыбнулся. Мелочь? Возможно. Но в нашей общей работе каждая мелочь важна.

А вот психологические тесты давались мне легко. Сутки в сурдокамере превратились для меня в настоящий мини-отпуск. Ещё с прошлой жизни я любил это испытание. Поэтому сейчас я чувствовал себя скорее расслабленно, чем напряжённо.

Хотя, по правде говоря, на станции о тишине можно вообще забыть. Я вспомнил, какой стоит гул на МКС и улыбнулся. Самое подходящее примерное сравнение — это как в одной комнате с постоянно отжимающей стиралкой жить. А всё из-за вентиляторов, которые тише сделать не получится, а выключать нельзя. Иначе почти сразу все на станции задохнутся, ведь сам воздух внутри не перемешивается. И запах там имеется. Примерно как внутри радиоэлектронной аппаратуры. Опять же, если сравнивать с Земным чем-то, то что-то подобное можно почуять в военных машинах, битком набитых работающей радиоаппаратурой.

Первые часы прошли почти медитативно. Я устроился поудобнее на жёстком матрасе и начал мысленно повторять формулы баллистики, затем воскресил в памяти параметры корабля «Восход». Вспомнил некоторые расчёты для лунной программы, которые недавно записывал в тетрадь.

Мысли текли плавно, без суеты. В отличие от других кандидатов, для меня это одиночество не было в новинку. На орбите приходилось проводить долгие часы в автономной работе, полагаясь только на себя.

Я с улыбкой вспомнил одну историю, которую слышал от знакомого космонавта. Он как-то раз рассказывал про интересный эффект, который может случиться с человеком в условиях изоляции и усталости, когда переход от яви ко сну и наоборот становится совершенно незаметным.

История произошла на орбите, во время подготовки к ужину. Экипаж тогда сильно устал после сложного рабочего дня. Кажется, им там с пожаром пришлось иметь дело из-за бракованной кислородной шашки, не помню деталей. В общем, сидят они на станции «Мир», обсуждают свежую зелень, которую им очень хотелось в тот момент. И вот один из космонавтов, зависнув рядом с местом для приёма пищи, незаметно для себя засыпает прямо на рабочем месте.

А снится ему, что командир отправляет его за этой самой зеленью. Он отстыковывается на корабле, летит на Землю, находит какую-то бабушку, покупает у неё свежей зелени. Потом бежит обратно. И ведь бежит на своих двоих, обгоняя самолёты! А в мыслях у него только одно: нужно скорее вернуться. Садится, значит, он обратно в ракету, прилетает на станцию, заходит с полными сумками зелени… И в этот момент просыпается.

Открывает глаза и обнаруживает себя зависшим на том же самом месте, где и заснул. Смотрит на свои пустые руки и недоумённо спрашивает командира: «А где же сумки?» Тот, естественно, не понимает, о чём речь. Потом они, конечно, разобрались, что это был такой яркий сон наяву.

Из-за этого случая, кстати, даже внесли изменения в рабочие протоколы. Стали более внимательно отслеживать состояние космонавтов, чтобы вовремя замечать такие моменты, когда человек может уснуть и даже не понять этого.

Вот и у меня постепенно начали проявляться интересные особенности восприятия. Полное отсутствие внешних раздражителей заставляло мозг компенсировать их недостаток. Я начал замечать, как в тишине рождаются фантомные звуки — будто где-то тикают часы, хотя я знал, что их нет. Периферическое зрение начинало улавливать несуществующие движения в полной темноте. Это было похоже на те ощущения, что возникали во время длительных вахт на станции, когда от монотонности звёзд за иллюминатором начинало мерещиться что-то в космической черноте.

И хоть иллюминаторы у нас в основном маленькие, а снимали мы через них в основном пролетающую снизу Землю, но иногда при определённых условиях наблюдения такой эффект случался. Потому что выброшенный со станции мусор спустя некоторое время мог пролететь мимо, изображая НЛО.

Я ловил себя на том, что начинаю вести внутренние беседы: обсуждал сам с собой технические нюансы будущих полётов, вспоминал разговоры с Королёвым, даже мысленно спорил с отцом.

Неожиданно ярко в моей голове вспыхнуло одно из воспоминаний прошлой жизни. То самое, с чего началась моя одержимость Луной в прошлой жизни. Мне было лет двадцать, когда я впервые увидел передачу об «Аполлоне». В ней рассуждали на тему того, высаживались ли в действительности американцы на Луну или нет. Меня тогда эта тема сильно заинтересовала. К тому же я и сам уже тогда метил в космонавты.

Именно с того дня я начал собирать всё, что было связано с Луной. Сначала я буквально сметал все популярные книжки и журналы. Когда мне этого стало мало, я добрался и до сканов технической документации NASA, искал рассекреченные отчёты и мемуары участников программ.

Я изучал не только американские, но и советские наработки: королёвскую систему с ракетой Н1 и лунным кораблём Л3, челомеевскую ракету УР-700 и его же лунный корабль ЛК-700, наработки Бармина по Долговременной лунной базе и так и не вышедшие из стадии обсуждений проекты 1980-х, которые должны были использовать ракету «Энергия» и её более мощную версию «Вулкан».

Даже для дипломной работы я моделировал системы жизнеобеспечения для долговременной станции на Луне, часами просиживал в библиотеках, выискивая крупицы информации.

Позже, уже будучи космонавтом, я продолжил своё «лунное образование». Во время подготовки к полётам на МКС я специально изучал архивные материалы о «Сатурне-5» и советских ракетах-носителях, анализировал причины неудач и находок обеих программ. Меня интересовала не столько политическая гонка, сколько инженерные решения. Те уникальные технические компромиссы, к которым приходили конструкторы в условиях жёстких ограничений.

В тишине сурдокамеры эти знания возвращались ко мне с удивительной ясностью, будто я вновь листал свои старые конспекты и папки с архивными документами.

Воспоминания меня так увлекли, что я не сразу понял, что в какой-то момент начал отсчитывать время по ритму собственного дыхания и сердцебиения. Точь-в-точь как делал это во время внекорабельной деятельности, когда каждый вдох в скафандре был на счету. Оказывается, я чётко помнил тот ритм, ту концентрацию.

Когда прозвучал сигнал об окончании испытания, я почти с сожалением вышел из камеры. Эти сутки в тишине дали мне возможность упорядочить мысли, вспомнить важные детали из прошлого опыта и провести своеобразную инвентаризацию знаний и воспоминаний.

Особое внимание уделяли проверке устойчивости к гипоксии. Нас помещали в специальные камеры, где искусственно создавали условия недостатка кислорода. Нужно было сохранять ясность ума и выполнять несложные задания. Например, решать арифметические примеры или запоминать последовательности цифр. И всё это в тот момент, пока организм боролся за каждый глоток воздуха.

Каждый день приносил новые испытания. Вибростенды, где меня трясло с такой силой, что зубы стучали, а внутренности будто перемешивались. Термокамеры, где приходилось находиться при температуре +70 градусов в полном снаряжении. Бесконечные анализы, тесты, опросы… Иногда казалось, что это никогда не кончится. Распорядок дня был настолько плотным, что все остальные мысли вытеснились напрочь. Важно было лишь одно: справиться, выдержать, преодолеть.

К сожалению, многие не выдерживали. Кто-то срывался в барокамере, стуча в иллюминатор с требованием выпустить его. Кто-то не выдерживал психологического давления в сурдокамере. Некоторые отсеивались по медицинским показаниям, когда медики выявляли скрытые патологии, о которых сами кандидаты не подозревали. Были и те, кто добровольно отказывался от дальнейшего прохождения комиссии. Давление было действительно колоссальным. И их всех можно было понять. Не каждому дано выдержать такие испытания.

Но я держался. Каждое утро, просыпаясь на госпитальной койке, я напоминал себе, зачем всё это. В трудные моменты, когда казалось, что силы на исходе, я вспоминал звёздное небо, лица родителей, улыбку Кати… Интересно, как она там? Дуется ещё или уже нет? Нужно будет обязательно с ней поговорить, когда выйду отсюда.

Все эти мысли предавали сил, наполняли дополнительными смыслами всю эту борьбу, которую мы вели здесь изо дня в день.

По вечерам, если выдавалась свободная минута, я делал заметки. Не только о своих ощущениях, но и о том, что видел вокруг. Наблюдал за другими кандидатами, за методами работы медиков, за организацией процесса. Это помогало отвлечься. А ещё я анализировал.

Я заметил, что врачи не просто фиксируют наши физиологические реакции, но и внимательно изучают наше поведение в стрессовых ситуациях и способность к самоконтролю. В быту нас тоже изучали. Кто, как и с кем ладит, кто на что реагирует, выявляли лидеров.

Не могу сказать, что во время отбора я сиял, как яркая звезда. Нет. Были парни, которые справлялись с некоторыми испытаниями лучше меня. Я же был где-то посередине. Не в хвосте, но и не на передовой. Собственно, я и не видел пока смысла особо выделяться. Для себя я сравнивал всё происходящее с бегом на длинные дистанции. Главное, не сбавлять темп и в нужный момент сделать один, но главный рывок.

Шли недели, количество кандидатов таяло на глазах. Каждый отсеянный человек был для нас маленькой трагедией, ведь за эти два месяца мы успели неплохо поладить друг с другом. С кем-то больше, с кем-то меньше. Но потеря каждого кандидата находила в нас отклик. Я видел, как сломленные парни уезжали домой, и в их глазах не было ничего, кроме пустоты. Каждый представлял себя на их месте и благодарил всё на свете, что они продолжают бороться. Это заставляло ценить каждый пройденный этап ещё больше. Как говорится, за себя и за того парня.

В один из последних дней нас ждало комплексное испытание. Своеобразный «марафон», сочетающий в себе элементы нескольких тестов. Сначала был вибростенд, затем шла термокамера, после нас ждала кратковременная гипоксия, и в завершение — психологическое тестирование. Всё это было сделано для того, чтобы проверить нашу способность быстро восстанавливаться и адаптироваться к изменяющимся условиям. Ну а когда всё закончилось, я едва держался на ногах. Тело гудело от усталости, мышцы ныли, а в голове стоял равномерный гул, словно после долгого перелёта. Но сквозь физическое изнеможение пробивалось и светлое чувство: я справился. Улыбка сама собой появилась на моём лице. Я прошёл через все круги этого медицинского ада и не сломался.

Как и ещё около двухсот пятидесяти человек, которые вскоре разъедутся по домам, я выполнил свою задачу. Впереди нас ждут несколько долгих и напряжённых недель ожидания. Нам сообщили заранее, что специальная комиссия будет тщательно изучать результаты каждого, сравнивать, оценивать. И только после этого последуют вызовы в Звёздный городок — в Центр подготовки космонавтов. Именно там и начнётся настоящая работа. Та самая, ради которой всё и затевалось.

Москва.

Здание ЦК КПСС на Старой площади.

Месяцем ранее.

В приёмной перед кабинетом Генерального секретаря царила напряжённая атмосфера, ощутимая почти физически. Четверо людей, собравшихся здесь, представляли собой живую иллюстрацию разных способов пережить томительные минуты ожидания.

Василий Громов, не в силах усидеть на месте, нервно расхаживал взад-вперёд по ковровой дорожке. Он измерял комнату резкими, беспокойными шагами, а при каждом развороте взмахивал руками, будто вёл безмолвный диалог с самим собой. Периодически он останавливался, бросал быстрый взгляд на закрытую дверь кабинета, затем снова возобновлял свою тревожную прогулку.

В противоположность ему, Сергей Павлович Королёв сидел неподвижно на стуле у стены. Он опёрся подбородком на сложенные руки, которые, в свою очередь, покоились на рукояти трости. Внешне он казался расслабленным и спокойным, но внимательный наблюдатель мог бы заметить напряжение в сжатых пальцах и глубокую сосредоточенность во взгляде, устремлённом в одну точку на полу.

Третий участник ожидания, коим был Валентин Петрович Глушко, занял место у окна. Расположившись возле подоконника, он закинул ногу на ногу и подпёр ладонью подбородок. Взгляд его был обращён в окно. Но, тот же внимательный наблюдатель, мог бы заметить, что ему и дела нет до происходящего на улице, а его отрешённое выражение лица выдавало погружённость в собственные размышления.

Четвёртым участником была секретарь — строгая женщина средних в очках с толстой оправой. Она сидела за своим рабочим столом и периодически бросала недовольные взгляды поверх очков на суетившегося Громова и неодобрительно покачивала головой.

— Вася, сядь, — наконец не выдержал Королёв. — Не мельтеши.

Он улыбнулся секретарше, которая в ответ слегка зарделась и поправила пышную причёску, прежде чем вернуться к своим бумагам.

Василий Громов остановился и посмотрел на Королёва.

— Серёжа, мы больше месяца ждали этого дня. Неужели ты… — он сделал паузу, — а что, если откажет?

Королёв флегматично пожал плечами.

— Ну откажет и откажет. Попробуем убедить снова. Уж если мы с Валентином Петровичем нашли способ договориться…

На этих словах Валентин Петрович оторвался от созерцания видов за окном и метнул недовольный взгляд в Королёва. Тот ответил ему взаимностью.

— В общем, найдём выход, — закончил свою мысль Королёв. — Сядь, прошу тебя. От твоих расхаживаний туда-сюда у меня уже в глазах рябит.

Василий Громов в несколько шагов дошёл до соседнего с Королёвым стула и тяжело опустился на него. В приёмной наконец-то стало тихо. Лишь тиканье настенных часов и шуршание бумаг нарушали образовавшуюся тишину.

Минут через пять дверь кабинета открылась, и всех троих пригласили войти. Мужчины встали, переглянулись и поспешили к двери. На полпути Громов хлопнул себя по лбу и почти бегом вернулся за позабытой на стуле папкой, в которой были наработки его сына и прочие заметки. Там же были записаны заметки как его, так и Королёва с Глушко. Глянув на папку, Василий Громов на мгновение задумался о сыне: «Интересно, как он там? Справляется с нагрузками обследования?» Мысль мелькнула и пропала. Они вошли в кабинет, и дверь за ними закрылась.

Оказалось, что помимо владельца кабинета, здесь находился и Керим Керимов, что несколько озадачило всех троих вошедших, но не удивило. Как-никак, а Керимов давно и плотно участвовал в жизни космической программы СССР. Для него это было таким же детищем, как и для них всех. Поздоровавшись, они расселись по своим местам.

— Товарищи, я перепроверил вашу информацию, — немного тягуче проговорил Леонид Ильич, когда все взгляды обратились к нему. — В целом она подтвердилась. Ситуация, скажем прямо, не из приятных. Когда в нашем доме заводятся крысы, их нужно выводить. Но сначала о главном.

Он сделал паузу, окидывая присутствующих оценивающим взглядом.

— Политбюро ЦК КПСС и Совет Министров одобрили создание «Единого Комитета по Космическим Программам» и выделили финансирование. Мы не хуже всяких там… — он неопределённо махнул рукой и нахмурил свои кустистые брови. — Отныне всё будет под единым началом, без лишней волокиты, склок и проволочек.

Леонид Ильич снова посмотрел на каждого из вошедших, взгляд его посуровел.

— Я знаю о ваших… взаимоотношениях. Чтобы вам нечего было делить, генеральным директором назначается Керим Керимов.

Леонид Ильич прервался и глянул в документы, лежавшие перед ним. После недолгой паузы, он продолжил:

— Как я уже сказал, генеральным директором ЕККП назначен Керим Аббас-Алиевич Керимов. Он будет курировать все направления работы. Он же и будет отвечать перед Политбюро. Заместителем командующего ЕККП по пилотируемым программам назначен Сергей Павлович Королёв. Заместителем командующего ЕККП по двигательным установкам назначен Валентин Петрович Глушко. Заместителем командующего ЕККП по научным исследованиям назначен Василий Игнатович Громов. Обо всех подробностях и прочих управлениях вам расскажет ваш непосредственный начальник.

Закончив с этим, Леонид Ильич особо подчеркнул, что каждый из заместителей командующего ЕККП будет иметь равные полномочия и подчиняться они будут непосредственно Генеральному директору. Каждый из них будет обладать правом подписи по вопросам своей компетенции, а также у них будет возможность формировать собственные управления. Отчитываться они будут перед коллегиальным органом управления.

Все трое внимательно слушали, а Керим Керимович смотрел на них с загадочной полуулыбкой на губах.

Когда Брежнев закончил, Королёв попросил слово.

— Позвольте обратиться к вам, товарищ Генеральный секретарь.

Получив благосклонный кивок, он продолжил:

— У меня здоровье, знаете ли, не ахти. А у Громова — энергия бьёт ключом и новые идеи. Может, поменяем нас местами? Пусть Василий занимается пилотируемыми программами, а я научными исследованиями. Для науки моего здоровья хватит.

Леонид Ильич снова нахмурился и посмотрел на Керимова. Тот, в свою очередь, почти незаметно кивнул.

— Ладно, — махнул рукой Генеральный секретарь. — Пусть будет по-вашему. Меняйтесь. Продолжим, — он ненадолго задумался, затем снова заглянул в свои записи. — Раз есть крысы, значит, нужен и кот. То есть у ЕККП должна быть своя служба безопасности.

Он пощёлкал пальцами, пытаясь вспомнить что-то. Не достигнув результата, Леонид Ильич посмотрел на Громова.

— Как фамилия того капитана, который напал на след предателей?

Василий Громов на мгновение замялся, тоже не сразу вспомнив фамилию, а затем проговорил не совсем уверенно:

— Ершов.

— Вот, — сказал Брежнев. — Он пусть и возглавит службу безопасности, раз он в курсе дела. К тому же в прошлый раз вы о нём отзывались, как о надёжном товарище.

Все трое переглянулись. На этот раз к ним присоединился и Керимов, на лице которого мелькнуло лёгкое удивление.

Раздав ещё некоторые указания и обсудив организационные вопросы, Леонид Ильич захлопнул раскрытую перед ним папку.

— Ну вот и договорились. Аудиенция окончена. Идите, товарищи, работайте. Жду от вас результатов.

Все четверо вышли из кабинета. Уже покинув приёмную, Керимов поздравил всех с новыми назначениями, назначил дату первого организационного собрания и добавил в конце:

— Жду от вас списки имён и должностей тех, кто встанет у истоков ЕККП. Без задержек, — он погрозил им указательным пальцем, развернулся и зашагал по коридору.

Уже на улице Василий Громов достал пачку папирос и закурил. Ему нравились идеи сына, но он всё-таки не до конца верил, что он осуществимы. И вот одна из них прямо сейчас из идеи превратилась в реальность! Рядом с ним, с одной стороны, встал Королёв, с другой — Глушко. Они молча, задумчиво посмотрели вдаль, переваривая всё случившееся.

Затянувшись, Громов проговорил, будто сам не веря в свои слова:

— У нас получилось.

— Получилось, — подтвердил Королёв.

Слева хмыкнул Глушко.

Василий Громов посмотрел сначала на Королёва, затем на Глушко и улыбнулся. Выкинув окурок, он закинул руки им на плечи и весело проговорил:

— Ну что, коллеги, поработаем плотно? Доставим на Луну советского человека? Что скажете?

Все трое улыбнулись и согласно кивнули. Но Глушко всё же добавил ложку дёгтя в бочку мёда:

— Но работы нам, конечно, сильно прибавилось. Вы представляете, сколько организационных проблем нас ждёт с этой новой конторой?

Все трое тяжело вздохнули и кисло поморщились. Впереди и правда было очень… ОЧЕНЬ много работы.