Позывной "Хоттабыч"#10. Конец пути

Глава 6

Меня грубо подхватили под мышки двое охранников и, волоком, по бетонному полу, поволокли к двери. Ремизов нервно поправлял манжеты, отдавая тихие, отрывистые приказы своим людям. Ангар ожил, зазвучали тревожные голоса, затрещали рации.

Меня втолкнули на заднее сиденье черного внедорожника. Рядом устроился один из охранников, массивный, с каменным лицом. Другой сел за руль. Ремизов — на пассажирское сиденье спереди.

— Гони! — бросил он, не оборачиваясь. — Сначала оторвёмся, а затем — на запасную точку!

Двигатель взревел, и машина рванула с места, вылетая из ворот ангара. Мы неслись по промышленной зоне, сворачивая с одной пустынной улицы на другую. Водитель лихо работал рулем, но сквозь шум мотора и свист ветра уже пробивался другой звук — настойчивый, растущий гул других, преследующих нас автомобилей.

— Не отстают, босс, — буркнул водитель, бросая взгляд в зеркало. — Похоже наше прикрытие уработали, гады!

Ремизов обернулся, его взгляд скользнул по мне, полный ненависти, и утонул в наблюдении за погоней. По стеклу рядом с моей головой вдруг дробно застучали «капли». Но это был не дождь — пули. Охранник рядом со мной рывком пригнул мою голову вниз.

— Прибавь ходу! — приказал олигарх водителю. — Дай мне ствол! — требовательно рявкнул Ремизов, протягивая руку назад. Охранник послушно сунул ему в ладонь пистолет.

Внедорожник вильнул на развилке, пытаясь уйти от преследования, и резко вынесся на мост. Река внизу вилась темной и холодной лентой. Однако впереди, на другом конце моста, возник еще один автомобиль, перекрывая выезд. Ловушка сработала — сзади подпирали преследователи, впереди дорога тоже была закрыта.

— Прорывайся! — истошно закричал Ремизов.

Но было поздно. Водитель уже резко дернул руль, пытаясь развернуться, но на скользком, покрытой утренней росой асфальте машину понесло. Раздался оглушительный треск ломающегося ограждения, и мир перевернулся. Несколько ударов, сокрушающих металл и стекло, и ледяная вода хлынула внутрь.

Удар был сильным. Я видел, как голова водителя мощно разворотила боковое стекло, и он замер. Вода быстро прибывала, холодная, как сама смерть. Ремизов и охранник, сидевший рядом со мной, отчаянно пытались что-то делать, били стекла, матерились, пытаясь выплыть из стремительно погружающегося в реку джипа.

Я тоже попытался дернуться, но мои связанные руки оставляли совсем мало места для манёвра. А разорвать прочные путы я не мог. Темнота сдавила виски. Легкие горели, требуя воздуха. Последнее, что я почувствовал перед тем, как сознание уплыло, — это тишину, наступающую сквозь хаос, и ледяное объятие реки.

Я очнулся от ровного, спокойного треска. Я сначала не разобрался, что это, но через мгновение понял — это трещат дрова в печке. Воздух был густой, теплый, ароматно пахло дымком старой древесиной, вареньем и еще чем-то лекарственным. Я лежал на узкой, но мягкой кровати под стеганым лоскутным одеялом. Каждая клеточка тела ныла, отдаваясь тупой болью в висках.

Я медленно перевел взгляд. Низкий бревенчатый потолок. Занавески в мелкий цветочек. А в старом кресле у большой русской печи сидела старушка. Благообразная, в простом темном платье, с тёплой шалью на плечах. Она что-то тихо вязала на спицах, ее движения были точными и неторопливыми. Казалось, так она сидела здесь вечность, ожидая, пока я проснусь.

Я немного пошевелился. Она тут же подняла на меня спокойные, ясные глаза.

— Ну, вот и хорошо, касатик, — сказала она голосом, в котором мне послышалась мудрость бесконечных лет, — что очнулся. Не шевелися пока. Сильно уж потрепала тебя речная стремнина…

Я хотел спросить, где я и что со мной произошло, но из горла вырвался лишь хриплый, болезненный стон. Боль, тупая и разлитая по всему телу, накрыла меня новой волной. Перед глазами заплясали 'мушки, а потолок пустился в хоровод. Я зажмурился, пытаясь переждать этот неприятный и болезненный приступ.

— Терпи, милок, терпи, — послышался надтреснутый, но удивительно твердый голос. Я открыл глаза и увидел, как старушка отложила вязание и приблизилась ко мне. Ее движения были бесшумными и плавными, словно она не шла, а скользила над выскобленным едва ли не добела деревянным полом. В ее бездонных, словно два темных озера, глазах читалось спокойствие, которое показалось мне сверхъестественным после только что пережитого хаоса.

Она наклонилась ко мне, и я почувствовал смесь запахов: сушеных трав и грибов, воска и чего-то древнего, забытого — словно пыль со старинных манускриптов. Ее пальцы, сухие и узловатые, как корни старого дерева, коснулись моего лба. Прикосновение было легким, почти невесомым, но по моему телу сразу же пробежали мурашки. Мне показалось, будто от ее пальцев исходит едва заметное тепло, и странное ощущение — будто кто-то заглядывает мне прямо в душу, прекрасно наблюдая все мои страхи и боль.

Мысли о Ремизове, об аварии, о ледяной воде смешались с этим жутковатым, ирреальным ощущением. Где я? Как она меня нашла? Как донесла до своего дома? Почему не вызвала врачей и милицию? Ее бесстрастное, все понимающее лицо внезапно показалось мне не ликом доброй бабушки, а маской чего-то гораздо более древнего и таинственного. Суеверный страх, острый и холодный, кольнул меня острее телесной боли.

«Ведьма?» — мельком пронеслось в воспаленном сознании. —

Она будто прочла мои мысли. В уголках ее глаз собрались лучики морщин, сложившиеся в подобие иронической усмешки.

— Не бойся, касатик, не съем, — произнесла она, и ее голос зазвучал так, будто доносился из-под земли. — Давно уже таким не занимаюсь… — И она весело хихикнула в сухой кулачок.

Вот и поди, пойми, шутит она или…

— Твою душу и тело река отринула, видать, на роду другое у тебя написано. Вот только странно, что я никак разглядеть этого не могу… — Задумчиво наморщила она лоб. — Значит, не твой еще час. А я уж как могу, тело твоё подлатаю.

Не говоря больше ни слова, она отошла к печи, где на железной плитке стоял старый, почерневший от времени чугунок. Она зачерпнула из него деревянной ложкой густую, темную жидкость, пахнущую полынью и чем-то горьким. Вернувшись, она одной рукой придержала мою голову, а другой поднесла ложку к моим губам.

— Пей, касатик. Горько, но жизнь потом слаще казаться будет, — скомандовала она тоном, не терпящим возражений.

Отвар и впрямь был ужасно горьким. Я скривился, едва сглотнув, но по телу тут же разлилось тепло, почти жар, боль в висках отступила, сменяясь тяжелой, дремотной расслабленностью. Мысли начали путаться.

Затем она достала из скрытую в складках безразмерной юбки небольшую берестяную коробочку. Внутри лежала густая, темная мазь. Старушка принялась втирать ее в мои запястья, где еще краснели следы от веревок, и в виски. Ее прикосновения были ритмичными и уверенными, она что-то бормотала себе под нос на непонятном, певучем языке, похожем на старорусский.

Казалось, всё вокруг наполнилась шепотом, звучашим в унисон с её бормотанием — треск поленьев в печке, шелест листьев за окном деревья, скрип половиц, тих шебуршание мышей в подполе. Я засыпал. Проваливался в глубокий, бездонный сон, и мне снилось, будто я до сих пор лежу на дне реки, а над водой склонилось лицо этой старухи, огромное, как луна, и ее глаза-озера смотрят в самую мою глубь. И сквозь воду доносится ее голос: «Спи, касатик, спи. Заживает. Затягивается. Твое еще впереди».

Я приходил в себя медленно, словно всплывая с огромной глубины. Каждый раз, пробуждаясь, я заставал ее возле печи: то помешивающую тот самый горький отвар, то разминающую в ступе засушенные травы, от которых воздух становился густым и пряным. Прошло уже несколько дней, а может, всего один — время здесь текло как-то по-иному, замедленно и плавно, словно подчиняясь ритму, заведённому этой старушкой.

Боль отступила, сменившись ужасной слабостью. Я даже моргать мог с трудом, а не то что с кровати встать. Я лежал и наблюдал за хозяйкой избы, а в голове роились тревожные, обрывочные мысли. Да и те двигались настолько вяло и апатично, словно являлись продолжением моего полного физического бессилия.

Пока я находился здесь — больше в избушке не появился ни один живой человек. Как же тогда она одна, хрупкая с виду старушенция, вытащила меня из реки? Эта мысль не давала мне покоя. И почему никто не ищет меня? Ни люди Артёма Сергеевича из «конторы», ни тюремщики, ни милиция, ни даже люди Ремизова? Словно мир за стенами этой избы перестал существовать.

Мой взгляд скользил по углам, выискивая… что? Помело? Ступу? Древние руны, символические знаки на дверях и окнах? Но я ничего не находил — ведь этом мир совсем иной, не знающий магии. Вместо этого я видел пучки сушеного зверобоя и душицы, аккуратно развешанные под потолком, горшок с геранью на подоконнике, расшитые петухами полотенца. Все как у всех. Вернее, как когда-то было у деревенских бабок-знахарок в моём далёком детстве.

Но, всё-таки, были и другие детали. Пусть, не сразу, но я их приметил. На полке, рядом с банками варенья, стояли склянки с мутными жидкостями и сушеными кореньями причудливой формы. То тут, то там взгляд падал на плетёные амулеты и обереги. Хотя, в общем-то, тоже ничего необычного.

Но главное — ее взгляд. Эти темные, проницательные глаза, видевшие, казалось, не меня, а что-то сквозь меня. Она знала, о чем я думаю, еще до того, как я успевал открыть рот. Прямо, как мой ментальный дар, в том, волшебном мире, который я безвозвратно потерял… Или никогда там не был, а мне все привиделось в момент клинической смерти.

В очередной раз она подошла ко мне с той самой берестяной коробочкой.

— Поворачивайся на бок, милок, спинку нужно прогреть, — скомандовала она.

Я послушно повиновался — мне постепенно становилось всё лучше и лучше. Ее пальцы, горячие, почти обжигающие, касались моей спины, и я вздрагивал, чувствуя боль от множественных ушибов. Она что-то буркнула себе под нос, и затем на кожу легло теплое месиво. Запах был смолистым, хвойным, с примесью какой-то незнакомой горечи.

— Ребра тебе поправила, — заметила она, втирая мазь круговыми ритмичными движениями, — они не сломаны были — всего лишь треснули. А вот душа… душа твоя, касатик, помята куда сильнее тела.

От ее прикосновений и временами неразборчивых слов боль действительно отступала, растворяясь в волне приятного тепла. Как-то раз она принесла не мазь, а странный предмет — гладкий темный камень, отполированный до блеска, похожий на гальку, но тяжелый и теплый на ощупь.

— На «солнышко» положи, милок — сказала она. — И уйдет твоя тревога.

Я, скептик до мозга костей, прошедший огонь, воду и медные трубы, послушно принял камень и положил на солнечное сплетение. И о чудо — уже давно сжатый в нервных тисках внутренний комок начал расслабляться. Я смотрел на старуху широко раскрытыми глазами, и она, поймав мой взгляд, лишь печально усмехнулась:

— Земля всё помнит и всё лечит. Люди забыли, а камни — нет.

И снова это двойственное чувство: безмерная благодарность за облегчение и думки, что для обычного мира, куда я вернулся, все это ненормально, неправильно, не вписывается в общую картину. Она не просто знает травы. Она знает что-то еще. Что-то древнее и пугающее. Она не просто знахарка, она — настоящая ведьма. Ведающая сокровенные тайны, недоступные простым смертным.

Дни текли медленно, сливаясь в череду дремы, травяных отваров и ритуалов с мазями. Как-то раз у меня поднялась температура. Ломота в костях сменилась огненным жаром. Я метался в бреду, перед моими глазами проплывали знакомые лица: Кощея, товарища Сталина и Берии, Петра Петровича (он же Александр Дмитрич) — моего бывшего командира и в том, и в этом мире, профессора Виноградова, полковника Легиона и неразлучных Бима и Бома.

Старушка, понаблюдав за мной некоторое время, отошла в самый темный угол избы и достала оттуда запыленную глиняную миску, корявую и слегка треснувшую. Она наполнила её дождевой водой, собранной, как она позже расскажет, «в полнолуние, на убывающую луну».

Бабка долго стояла над этой водой, что-то шепча над ней, а затем провела над поверхностью руками. Моему измученному сознанию показалось, будто вода в миске на мгновение вскипела, а затем вспыхнула тусклым серебристым светом. Без лишних слов она омыла мне этой водой виски и грудь.

Жар отступил почти мгновенно, словно его и не было, разогнав плоды моего воспаленного сознания. Хотя я, признаюсь честно, был очень рад еще раз повстречаться со своими друзьями и боевыми соратниками. Пусть даже и в такой странной форме. После этого я моментально заснул с одной мыслью, что это было уже не знахарство — это было настоящее колдовство.

В другой раз я проснулся от странного заунывного звука. Старушка стояла на полу на коленях, раскачиваясь из стороны в сторону. Перед ней на полу был рассыпан какой-то порошок, дорожки которого складывались в причудливые узоры, напоминающие лабиринт.

Она не пела, а «подвывала» — низкий, вибрирующий звук, от которого дребезжало стекло в оконце и сковородка на печи. Воздух в избе стал густым, насыщенным, им было трудно дышать. Мне казалось, что этот «вой» входит прямо в меня, вытесняя не только боль, но вместе с ней и что-то еще…

Я зажмурился, притворившись спящим, лишь бы не видеть этого. Когда я рискнул открыть глаза, узора на полу уже не было, а старушка спокойно помешивала варево в горшке, словно ничего и не происходило. Ну и я, стал быть, тоже притворился, что ничего не видел. Но, как мне кажется, она знала, как всё было.

Как-то вечером, когда сгустились сумерки, она зажгла одну-единственную свечу, сделанную, как я успел заметить, из темного воска. Поставила ее между мной и стеной.

— Смотри, — тихо сказала она, ее глаза в полумраке казались абсолютно черными.

Я посмотрел на свою тень, колеблющуюся на бревнах. И тогда она провела рукой между свечой и стеной. Моя тень… дернулась. Она повторила движение — и тень взмахнула рукой, хотя я лежал недвижимо и не шевелил руками. Старушка водила руками, и моя тень на стене извивалась, вытягивалась и сжималась, живая и абсолютно послушная её воле.

— Видишь? — свистяще прошептала она. — Все взаимосвязано. Тело, дух и его отражение. Сейчас я выпрямляю твою судьбу, выбитую из привычной колеи. Чтобы не ходил ты перекошенным и перекрученным, как Лихо Одноглазое.

Я не понимал, что и как она делает. Я видел лишь, как моя собственная тень выпрямляется, а ее движения становятся плавными и уверенными, как у того меня — старика Хоттабыча, которым я был… Или не был… И странное дело — из меня уходила какая-то внутренняя, глубокая боль, которую я даже не осознавал.

А эта бабка-знахарка, похоже, могла управлять самой сутью человека, его «отпечатком» в этом мире. После этого сомнений у меня не осталось. Она была ведьмой. И я был полностью в ее власти.

Однажды утром, когда старушка куда-то ушла, то ли в лес за травами, то ли еще по какой надобности, оставив меня наедине с тихим потрескиванием печи, в избу вошел он. Дверь отворилась бесшумно, и на пороге возник огромный, угольного цвета кот. Его шерсть отливала синевой, а глаза, ярко-желтые и раскосые, смерили меня оценивающим, умным взглядом. Он прошелся по избе гордой, властной походкой, точно хозяин, вернувшийся с долгой прогулки, и запрыгнул на лавку, усаживаясь в позе сфинкса.

Я замер, вперившись в него. Во-первых, коты таких размеров явно не водятся в дикой природе. Да и искусственно выведенных животных такого размера я не наблюдал. Во-вторых, в его глазах блестел не звериный, а человеческий, вернее, разумный взгляд. И в-третьих… в-третьих, во мне что-то ёкнуло. Глубоко и тревожно. Что-то невероятно знакомое.

Кот лизнул лапу, провел ею по уху и обернул на меня свой пронзительный взор. Его пасть растянулась в подобии ухмылки.

— Мессир! Мессир! Вы что, меня не узнаете? — Раздался прямо в моей голове знакомый, ироничный и чуть тягучий голос.

Сердце у меня замерло, а потом заколотилось с такой силой, что я испугался, как бы меня не накрыл сердечный приступ. Ведь это был он… Он! Мой неразлучный спутник, мой друг, мой соратник, моя живая тень из того мира, который я считал навсегда утраченным сном. Тот, кто всегда болтался у меня под ногами, давая временами едкие, но точные комментарии ко всему происходящему.

— Грималкин? — выдохнул я, и голос мой сорвался на шепот. — Это… ты? Точно ты? Или я опять брежу наяву?