Позывной "Хоттабыч"#10. Конец пути

Глава 18

На следующее утро нас вновь разбудил Прокопьич. Солнечные лучи, пробивающиеся сквозь окошко, покрытое разводами грязи, золотили пылинки в воздухе. В избе пахло дымком и густо настоянным травяным чаем. Старик, уже бодрый и хлопотливый, расставил на столе миски с дымящейся пшённой кашей, разваренной и украшенной толстыми ломтями сала, и жестом велел быстро подкрепляться.

— Живо жрите, сони, живо! — подгонял он нас. — Солнце уже высоко! Весь клев просрём!

После завтрака Прокопьич, не слушая никаких возражений, загрузил нас всевозможными рыболовными снастями.

— А куда мы? — спросил Артём, натягивая куртку — с утра было свежо и сыро.

— На речку! Хватит с железяками возиться, пора душу отвести, да и рыбки наловить к ужину.

Дорога до реки шла через лес, ещё не до конца проснувшийся после прохладной ночи. Воздух был густой, свежий, пьянящий смесью хвои, прелой листвы и цветущих трав. Под ногами мягко проминался мох, а с ветвей вековых елей, покачивающихся от слабого ветерка, срывались на землю тяжелые капли росы.

Вскоре сквозь деревья заблестела вода, и мы вышли на высокий обрывистый берег. Река здесь была неширокой, но быстрой и, судя по омутам у противоположного берега, весьма глубокой. Вода, чистая и прозрачная — каждый камешек на дне было видно, сверкала и переливалась на солнце, словно рассыпь драгоценных алмазов. Стрекозы с бирюзовыми брюшками неподвижно зависали в воздухе, а с дальнего плёса доносился всплеск большой рыбы.

Прокопьич вывел нас на пологий песчаный бережок и, как заправский рыбак, расставил по местам. Сам насадил на крючки наживку и, отойдя чуть поодаль, неподвижно замер с удочкой наперевес, словно превратившись в часть окружающего нас пейзажа. Рыбалка требовала особого терпения и сноровки, которую старик, в отличие от нас, городских, имел в избытке.

Артём сначала нервно перезабрасывал снасть, но, постепенно, и его захватила умиротворяющая мощь настоящей природы. Тишину нарушали лишь шепот реки, пение птиц и редкое шуршание разматываемой катушки. И вот — первая поклёвка!

Леска Артёма резко натянулась, и через пару минут он, счастливый и возбуждённый, вытащил на берег трепыхающегося окуня с рубиновыми плавниками. Затем клюнуло у меня, а у Прокопьича и вовсе попался зубастый щурёнок.

Азарт проснулся в нас мгновенно. Мы забыли и о времени, и о городской суете, полностью отдавшись древнему ритуалу — собственноручной добычи пищи из реки. Прокопьич, довольный нашим рвением, лишь одобрительно хмыкал, поправляя на голове свою потрёпанную панаму. Он был нашим капитаном и наставником в этом мире рыбалки: то подсказывал, куда точнее закинуть, то показывал, как правильно подсекать, чтобы не упустить добычу.

Солнце поднялось выше, разогнало утреннюю сырость и залило берег золотым сиянием. Воздух прогрелся, и от воды потянуло свежим, чуть сладковатым духом. Мы ловили одну за другой: за окунем последовал проворный елец, а потом я вытянул плотвичку, чья чешуя отливала на солнце чистой позолотой.

Но главное представление устроил Прокопьич. Его поплавок сначала дрогнул еле-еле, потом медленно, с достоинством, ушёл под воду. Леска запела, сгибая удилище в дугу.

— Вот он, хозяин речки, — без суеты произнёс старик, вступая в неспешную, полную внутренней силы борьбу.

Мы затаили дыхание, наблюдая, как он то стравливал леску, то подматывал, вываживая невидимого противника. Наконец, на берегу, тяжело ударив хвостом по мелкой гальке, забился крупный, тёмно-золотой лещ. Когда он его вытащил, тот оказался примерно в локоть размером и весом килограмма три-четыре.

— Вот теперь и уха добрая будет! — удовлетворённо объявил Прокопьич, снимая трофей с крючка. — А теперь, ребятки, хватит. Пусть рыбка дальше плодится, да и мы сыты будем. Нельзя её подчистую выбивать, надо и к природе уважение иметь.

Мы не стали спорить. Собирали снасти с чувством глубокого, почти физического удовлетворения. По дороге назад, уже под жарким полуденным солнцем, лес встретил нас густым ароматом нагретой хвои и земли. Мы шли молча, уставшие, но невероятно спокойные, а из кармана рюкзака Прокопьича доносился едва уловимый запах свежей рыбы — запах нашего будущего, теперь уже по-настоящему заслуженного ужина.

На заднем дворе моей дачи, на сложенной из дикого камня уличной печке, старик поставил на огонь котелок с водой, лихо очистил и нарезал рыбу, бросил туда горсть пшена и целую охапку сорванных по пути душистых трав. Вскоре по всему подворью поплыл такой аромат ухи, от которого слюнки текли рекой. А когда она сварилась, мы хлебали её из жестяных мисок, обжигаясь и закусывая ржаным хлебом. Казалось, ничего вкуснее в жизни мы раньше не пробовали.

— Ну, а теперь, чтобы завершить день, — заявил Прокопьич, когда последняя ложка была съедена, — нужно баньку истопить. Грязь с себя смыть, да кости старые погреть.

Он исчез в предбаннике, и вскоре оттуда послышался звук расщепляемых топором поленьев. Из открытого дверного проёма потянуло ароматным березовым дымком. Мы с Артёмом остались сидеть за столом, притихшие и довольные.

От реки тянуло вечерней прохладой, а небо на востоке начинало подергиваться дымкой первых сумерек. Где-то вдали кричала цапля, провожая день. Мы молча слушали эти звуки, прерываемые лишь мерным стуком топора из-за двери бани, и понимали, что такого чувства полного, безмятежного покоя в городе не найти. Это был не просто отдых — это был настоящий, живой день, подаренный нам рекой, лесом и этим мудрым стариком. И мы были безмерно благодарны за него, ведь неизвестно, сколько еще времени нам отпущено судьбой.

Вскоре из-за двери бани послышалось уже не дробное щёлканье щепок, а ровный, мощный гул разгорающихся берёзовых поленьев. Прокопьич вышел, вытирая пот со лба рукавом, закрыл дверь и кивнул нам:

— Ну, теперь только подкидывать, да ждать, когда банька жар наберёт.

Ждать долго не пришлось — баня и печь были выстроены на совесть, да лето на дворе. В общем, уже через мнут сорок-пятьдесят мы зашли в баню, которую тот самый дымок, что вначале валил из-под двери, наполнил густым и сладким духом горящего дерева.

Жар уже начал скапливаться под потолком, но в предбаннике ещё дышалось легко. Скинув одежду, мы забежали в парилку и плеснули на камни первый ковшик воды. Шипя и яростно извиваясь, пар ударил вверх, а затем медленно и тяжело опустился, обволакивая тела горячей, целительной влагой. Сперва было тяжело дышать этим горячим паром, но потом лёгкие смирились, и по спине разлилось блаженное тепло, прогоняя глубокую усталость из каждой мышцы.

После второго захода мы выскочили на крылечко, чтобы остыть, и сели на грубую скамью, вдыхая полной грудью смешанный воздух — горячий от бани и прохладный, отдающий хвойным духом близкого бора, наступающего вечера. На тело навалилась такая приятная истома, которой я уже давно не чувствовал. Да и душа тоже отдыхала от оставшихся в городе проблем.

Потом был ещё один заход, уже с парком покрепче. Пришлось даже шапку одевать, чтобы уши в трубочку не свернулись. А когда мы, распаренные до мозга костей, с радостным стоном вывалились на улицу, Прокопьич уже ждал нас с огромным деревянным ушатом, полным до краёв студёной колодезной воды.

— Ну, мужики, теперь крепитесь! — весело крикнул он, взмахивая деревянной емкостью.

Я первым шагнул вперёд. Вечерний воздух и без того показался мне холодным после раскалённой парилки, но это было ничто по сравнению с тем, что ждало дальше. Старик с силой выплеснул на меня ледяную воду. Мир на мгновение взорвался ослепительным холодом, дыхание перехватило, и даже сердце на мгновение замерло.

Потом тело взорвалось ответным жаром изнутри, и по коже пробежали мурашки дикого, животного восторга. Я закричал от неожиданности и счастья, чувствуя, как усталость и всё лишнее буквально вымыло из моего организма. Артём, смеясь и визжа, как ребёнок, принял свою порцию ледяного душа, а после и сам Прокопыч окатился с головой, фыркая, словно заправский жеребец.

Облившись, мы стояли молча, как заворожённые. Тело отливало румянцем и гудело от прилива крови, каждая клетка пела и трепетала от жизни. По телу разливалась такая чистая, первозданная радость, что хотелось смеяться и молчать одновременно. Пахло мокрой кожей, берёзовым веником, хвоей и свежестью — самым настоящим запахом непередаваемого счастья.

Завернувшись в простыни, мы снова уселись на скамью, уже никуда не спеша.

— Вот сегодня был правильный день, — сказал Прокопьич, появившись с закопчённым самоваром. — И закончить его нужно, как положено — ароматным чаем «с дымком»!

Сумерки сгустились, на небе зажглись первые, ещё несмелые звёзды. Мы пили горячий обжигающий чай с травами из блюдечек, с медленно тающим во рту мёдом, и слушали, как ночной лес постепенно просыпается. Тихое пощёлкивание сверчков, далёкий крик совы, шелест листьев от возни неизвестного зверька — все звуки складывалось в идеальную, нерукотворную симфонию природы.

Сидели молча. Не потому, что не о чем было говорить, а потому, что все слова казались лишними, ненужными в этом самом моменте. Вся городская суета, тревоги, перестрелки и бесконечная гонка куда-то остались где-то там, за поворотом проселочной дороги садового товарищества, за стеной высоких сосен.

И глядя на окрашенный слабым багрянцем заката маленький кусочек неба, на первую, робко мигнувшую звёздочку, я поймал себя на мысли, что чувствую себя не гостем, а частью этого мира. Частью этой земли, этого неба, этого тихого вечернего ритуала. Таким простым и таким бесконечно ценным.

Прокопьич словно прочитал мои мысли.

— Вот оно, настоящее-то, — тихо произнёс он, закуривая папироску. — Не в деньгах, не в суете. Оно тут. В реке, в лесу, в тишине. Вы главное не забывайте этот день, ребятки. Сохраните его где-нибудь самом уголке вашей души. И когда вам станет тяжко или тошно, достаньте и вспомните — и сразу полегчает.

Мы с Артёмом синхронно кивнули. Мы знали, что старик прав. Его слова, такие простые и мудрые, легли прямо в душу, закрепив ощущение полного, безоговорочного счастья.

Папироска Прокопыча тлела в сумерках коротким рубиновым угольком, и дымок, терпкий и сладковатый, смешивался с запахом хвои и остывающей земли. Этот аромат навсегда должен был стать для меня запахом этого вечера, этого покоя и умиротворения.

Прокопыч затушил окурок о подошву и потянулся:

— Хорошо сидим!

И старик скрылся в сумраке, оставив нас наедине с просыпающейся ночью. Мы так и остались сидеть на скамье, закутавшись в простыни, которые постепенно остывали, впитывая вечернюю свежесть. Мысли текли медленно и лениво, как тучки над лесом.

Через некоторое время он вернулся и поставил на стол старую радиолу. Из её динамиков, потрескивая, полилась тихая и почти забытая мелодия какого-то довоенного танго. Звук был негромкий, и от этого он частично сливался с шелестом листвы и стрекотом сверчков, становясь частью общей симфонии.

Мы так и сидели, разговаривали мало, в основном молчали, потягивая остывший чай и подбрасывая в самовар шишки. Они трещали в огне, разливая вокруг хвойный аромат. Постепенно глаза начали слипаться, и мы начали клевать носами прямо за столом.

— Ну что, орлы, пора и честь знать, — нарушил наконец тишину Прокопыч. — Завтра новый день — будут новые хлопоты.

— Да, на боковую пора, — согласился Артем, поднимаясь на ноги. — А то я уже за столом почти заснул.

Он был прав, но идти не хотелось категорически. Хотелось остаться тут, растянуться на скамье и впитывать окружающее великолепие природы, которое мы частенько не замечаем. Я растянулся на лавке и уставился в небо. Звёзды, уже не робкие, а яркие и бесчисленные, усыпали чёрный бархат космоса.

Млечный Путь раскинулся над головой распахнутой серебряной рекой. Где-то там, за этой рекой, остался город с его спешкой, проблемами, перестрелками, бандитами-олигархами. А здесь и сейчас было только это: тёплая скамья под спиной, сонный шёпот сосен и бездонное, звёздное небо над головой.

Я едва нашел в себе силы, чтобы подняться и уйти в дом. Все-таки твердая лавка не для моих столетних костей. Это я в том мире мог спать хоть на голой земле, хоть на скалах, хоть вообще на россыпи битого стекла. Здесь же стоило поберечь свой весьма изношенный организм. Хрен его знает, как всё повернётся.

Перед самым сном я поймал себя на мысли: я не гость здесь. Я — часть этого мира. Часть этой тишины, этого неба, этого старого дачного участка. И это чувство было таким простым и таким бесконечно ценным. Значит, решил я, никакая это не иллюзия, о которой мне говорила Яга — это и есть моя родная и настоящая реальность.

Сон настиг меня почти сразу, едва голова коснулась прохладной подушки. Но безмятежность вечера не смогла проникнуть в его глубины. Меня мучили кошмары. Жуткие тени преследовали меня во сне. Снова гремели выстрелы, искрились магические конструкты, слышались истошные крики и хрипы умирающих. Я бежал по бесконечным, задымлённым улицам, воняющим горелой плотью, спотыкаясь о чужие тела, а сзади, неотступно и тяжело дыша, меня преследовал кто-то огромный и безликий. Я бежал, чувствуя, как леденящий ужас сковывает спину, и никак не мог проснуться.

Внезапно земля ушла из-под ног, и я полетел в чёрную, липкую пустоту, проваливаясь сквозь слои времени и памяти. Картины сменились: теперь я сидел за каким-то столом, а напротив меня сидели люди с пустыми, как манекены, лицами, и их голоса сливались в один монотонный, металлический гул, полный лжи и предательства. Я пытался крикнуть, но вместо звука из моего рта вырывались клубы чёрного дыма.

Потом я снова был в той подворотне, где всё и началось. Холодный асфальт выпивал остатки тепла из моего остывающего тела, а из темноты на меня смотрел остекленевшими глазами тот утырок, которому я забил в ухо шариковую ручку. Я хрипел переломанной гортанью и чувствовал, как умираю.

Затем невыносимый грохот оглушил меня, но это был не выстрел, а гулкий, мерный стук — и я знал, что это забивают тяжёлым молотком гвозди в крышку моего деревянного гроба. Стук усиливался, становясь всё громче, навязчивее. И я ощутил, что это бьётся моё собственное сердце, готовое разорвать грудную клетку.

И сквозь этот адский гул, сквозь вопли и выстрелы, мне начало чудиться нечто иное. Что-то настоящее, пробивающееся сквозь толщу кошмара. Тихий, осторожный шорох где-то совсем рядом. Не в мире снов, а здесь, в комнате. Шорох шагов по скрипящим старым половицам.

Кто-то крался в кромешной темноте, затаив дыхание. Ледяная волна уже совсем другого, реального страха прокатилась по коже, заставив на мгновение забыть о преследующих меня видениях. Инстинкт заставил меня замереть, пытаясь сквозь сон уловить реальный звук, отделить его от сонных кошмаров. Сердце, только что колотившееся от ужаса во сне, теперь замерло в тревожном ожидании.

Я заставил себя сделать мучительное усилие и приоткрыл глаза, ошеломлённый внезапной тишиной. Кошмар отступил, оставив после себя липкий, холодный пот и учащённое сердцебиение. Комната была погружена в густой, почти осязаемый мрак. Я затаил дыхание, напрягая слух до предела, но ничего не слышал. Только привычные ночные шорохи старого дома: где-то скрипнула балка, за тонкой деревянной перегородкой посвистывал во сне Артём, с улицы доносился шелест листвы. Никаких шагов. Ничего подозрительного.

«Показалось, — с облегчением подумал я, — всё это отголоски кошмара».

Я снова откинулся на подушку, стараясь уловить умиротворение вечера, но оно безвозвратно ушло. Тело было напряжено, а в ушах всё ещё стоял гул выстрелов и тот мерный, гробовой стук. Я закрыл глаза, снова пытаясь погрузиться в сон, уже безмятежный, но сознание цепко держалось за краешек реальности, боясь снова провалиться в пучину ужаса.

Я перевернулся на другой бок, грубо натянул на себя одеяло, пытаясь прогнать остатки паранойи. Сердце постепенно унималось, снова погружаясь в ритм этого спокойного места. Это был всего лишь отголосок минувших битв, неожиданно проявившийся во сне. Мне просто надо было привыкнуть. Привыкнуть к тишине. К миру. К тому, что в темноте за стеной дома никто не крадется.