Позывной "Хоттабыч"#10. Конец пути

Глава 20

Когда я брался за это дело, я отдавал себе полный отчет в своих действиях и в том, какие у Прокопьича были шансы выкарабкаться. Война для меня не новость, за долгие годы я повидал всякие виды ранений. Осколок или пуля, влетающие в тело на огромной скорости, не просто пробивают его — они разрывают плоть и сосуды, крошат кости, превращая слаженный организм в кровавое месиво.

Создаваемая ударная волна порождает обширные кровоподтеки и внутренние кровотечения. Пуля может оказаться и не обычной, а, скажем, с насечкой на носике — тогда при ударе она разворачивается внутри в уродливый металлический цветок, который почти невозможно вытащить.

Встретив преграду, свинец редко летит прямо — он отклоняется в сторону, сбрасывая по пути частицы оболочки, вытащить которые — адский труд. И далеко не факт, что он застрянет как раз напротив точки входа. Обычно он останавливается бог знает где.

Ранение — это вовсе не аккуратная дырочка с пулей в конце. Это рваная полость с окровавленной мякотью, обломками костей, белесыми и синеватыми прожилками, непрерывно сочащаяся кровью и чем-то еще малоприятным… Зрелище тяжелое. Отыскать в этой мешанине металлический фрагмент с ноготь — задача сверхсложная.

Если кто-то говорит, что достать пулю — пара пустяков, я не спорю. Пустяки, это когда у тебя дома стоит ведро лично извлеченных пуль, а на стене висит сотня благодарностей от спасенных тобой людей. Тогда — да, легко. Но в реальности, без опыта, да еще и в грязи, как сейчас, это почти невозможно.

Обычно пуля застревает, если она на излете, растеряла силу, деформировалась, или же врезалась в кость, раскрошив ее, и застряла, расплющившись. К ужасу самого ранения почти всегда добавляется неотвратимость заражение — ведь пули и стволы никто не стерилизует.

Самое правильное — перевязать рану и везти человека в госпиталь. Если затронут не живот, дать обильное питье для восполнения крови. Но в нашей ситуации о госпитале нет и речи, и лишь мы с Артёмом можем помочь Прокопьичу. И все потому, что никаких врачей в ближайшее время не предвидится — наступило время не к ночи помянутой «огромной жопы».

Я понимал всё еще до начала. Если пуля угодила в голову, шею, грудь или живот, попытка её извлечь почти наверняка добила бы раненого. Хотя иногда люди живут и с пулями внутри — тело окружает их капсулой, а иммунитет подавляет заразу.

Но это явно не наш случай — какой, нахрен, иммунитет у старика за восемьдесят? Вот именно. Во-вторых, я не был уверен, задела пуля брюшину или нет. И в-третьих, без помощи он точно умрет. Лишь эти причины и побудили меня действовать

— Почти… Почти… — сквозь зубы бормотал я, стараясь поддеть пулю, и не загнать её еще дальше вглубь. Пальцы затекли от напряжения, спина ныла. Каждая секунда казалась вечностью.

Еще одно усилие — и стальной щуп пинцета, найденного в той же аптечке, намертво сомкнулся вокруг деформированного свинца. Я медленно, миллиметр за миллиметром, потащил его наружу. Сейчас главное — не перепутать пулю и кусок кости, если она её все-таки отколола. Ну, тут уж как повезет…

Раздался влажный, неприятный звук. Пуля (аллилуйя — это была она), вся в крови и багровой плоти, наконец-то оказалась у меня в пальцах. Я швырнул её на ближайший ящик, где она глухо стукнула о деревянную крышку.

— Готово, — хрипло сказал я, откидываясь назад и вытирая лоб окровавленным рукавом.

Теперь надо проверить — в ране могут оказаться (скорее всего, так оно и есть) волокна ткани от одежды и прочий мусор, который затолкала туда пуля. Поэтому тем же пинцетом я постарался все это оттуда достать. Теперь промыть бы всё это чистой водой, но её у нас не было.

Пришлось использовать стерильные повязки из аптечки, и обработать хотя бы вокруг спиртом. Спирта здесь хватало. После — стерильная повязка. Теперь вся надежда только на самого Прокопьича. Старик до сих пор лежал без движения и не приходил в сознание. Его дыхание было поверхностным, хриплым и прерывистым.

— Жив ещё… — пробормотал Артём, глядя на неподвижное тело старика. — Как думаешь, выкарабкается? Крепкий, вроде, дедок… — выдохнул майор, опускаясь на ящик и доставая из кармана куртки сигареты. — Держи, Хоттабыч. — Вытащил он из пачки еще одну.

Мы закурили. Едкий дым лез в глаза, смешивался с запахами крови, керосина и спирта, создавая привычную мне атмосферу военного госпиталя. Снаружи пока не было слышно ни выстрелов, ни шагов. Лишь изредка доносился приглушенный шелест листьев. Матроскин тоже не подавал сигналов. Тишина была звенящей и тревожной.

Я глубоко затянулся, прислушиваясь к этой зыбкой, обманчивой тишине. Она таила в себе неизвестность. Вопрос «что дальше?» висел в воздухе, тяжелый и невысказанный. Мы сделали всё, что могли. Остальное зависело от самого старика, и, конечно же, удачи. Куда ж нам без неё?

Прокопьич вдруг задергался. Сначала это были лишь мелкие подрагивания, но через мгновение его тело затряслось в неконтролируемых конвульсиях. Голова запрокинулась, глаза закатились так, что были видны только белки, из сведенных судорогой челюстей вырвался хриплый, булькающий стон.

Он явно умирал, и я это чувствовал. Не помогло, значит, моё хирургическое вмешательство, а то и ускорило неизбежный конец. Выходит, какие-то важные органы всё-таки были задеты пулей. Я рухнул на колени рядом с ним, схватил его за плечи, пытаясь удержать, прижать, остановить это дергающееся тело.

— Прокопьич! Держись! — закричал я, уже не узнавая собственного голоса. — Держись, друг! Держись!

Судороги прекратились так же внезапно, как и начались. Он затих. Последний выдох вырвался из его груди и больше не сменился вдохом. Взгляд, ничего уже не видящий, уставился в потолок сарая. Умер. Умер у меня на руках, в этом проклятой заброшенной землянке, доверху набитой оружием.

— Он умер… — подтвердил Аркадий, не найдя пульса у старика.

И вдруг что-то во мне оборвалось. Я отпустил его бездыханное тело и вскочил на ноги, сжав кулаки.

— Да будь оно всё проклято! — воскликнул я, обращаясь к этому безжалостному миру, к небу, к этой войне, к грязи и крови.

Я кричал, и голос мой срывался на хрип, но сила моих слов буквально тонула в гнилых бревенчатых стенах землянки и зеленых ящиках, не находя выхода. Артём молча смотрел на меня, и в его глазах читалась лишь усталая скорбь и покорное принятие неизбежности. И это его молчание обожгло меня сильнее любого истошного крика.

И в этот миг всё вокруг утратило последние следы реальности. Гнилые стены поплыли, как в дурном сне, затянутые сизым дымом сигарет и пропитанные острым запахом крови. Зелёные ящики с оружием потеряли свой «вес и объём», став плоскими и двухмерными театральными декорациями.

Даже мертвое тело Прокопьича на полу казалось восковой куклой, грубой и нелепой подделкой под настоящего человека. Мир стал иллюзорным, ненастоящим и картонным, в котором совершенно нет никакого Высшего Смысла. Но он, как липкая паутина, продолжал удерживать нас в этой иллюзии жизни, как запутавшихся мелких мошек.

Чувство собственного «я» начало расползаться, как чернильное пятно на промокашке. Где оно заканчивалось и начиналась эта проклятая землянка? Мы были едины — я и пыль на ящиках, я и холод металла, я и безмолвие смерти. Границы тела растворились, и мир хлынул внутрь меня, заполняя пустоту: я чувствовал сырость земли под полом, шелест листьев снаружи, даже «тяжесть» неба, давящего на мои плечи, словно я мифический Атлант. Не было ни меня, ни мира — была лишь одна единая, всепоглощающая Вселенная.

И в этом странном состоянии я увидел, как черты Артёма начали стремительно искажаться. Кожа натянулась на скулах, превратившись в желтоватый дырявый пергамент, сквозь который было видно даже зубы. Глаза ушли вглубь орбит и загорелись в них холодным, нечеловеческим зеленоватым светом.

Из-под обычной одежды проступили шипастые и темные, будто вырезанные из самой Тьмы, доспехи. И молодой майор в считанные мгновения превратился в древнего, высохшего Кощея, который даже не смог выпрямится во весь свой громадный рост, а его макушка, украшенная железной короной, воткнулась в бревенчатый потолок землянки.

Но на этот раз я даже не удивился. Сквозь пелену, стоящую перед глазами, я сумел поймать его взгляд и хрипло, с огромным усилием, выдавил:

— Давненько не виделись, твоё бессмертие! Как сам?

— Хоттабыч… — голос Кощея срывался, пропадал, словно радиосигнал при помехах. — Насилу тебя отыскал… Связь дерьмо, аватар тоже не лучшего качества. Не падай духом, старый! Ты всё ещё можешь… очень многое можешь…

Рука Кощея медленно поднялась. Длинный костлявый палец указал на меня, а потом на бездыханное тело Прокопьича. Зеленоватый огонь в глазах вспыхнул ярче, в нём читалось не злорадство, а древнее, бездонное знание. Казалось, он видел нити реальности, сходящиеся здесь, в этой точке.

И тут же кошмарное видение стало таять и уменьшаться в размерах. Тени собрались обратно в углы, пергаментная кожа наполнилась жизнью, скулы округлились, а в глазах погас зеленый свет, сменившись привычной усталостью. Артём стоял передо мной, прежний Артём, похудевший и посеревший от усталости. Он тяжело дышал, будто только что вернулся с тяжелейшей пробежки.

— Что? — прошептал он, смотря на свою дрожащую руку. — Что это было? Чёрт, это опять повторилось… — Он тряхнул головой, с силой проводя ладонью по лицу, смахивая остатки жуткого образа Кощея. — Господи, только не это… Только не сейчас… Прости, Хоттабыч, но я, кажется, схожу с ума!

Я не ответил ему, поскольку всё ещё не чувствовал больше ни ног, ни рук, ни биения сердца в груди. Я был абсолютно опустошен и безмолвен. Даже мыслей никаких не было. Было лишь ощущение невероятной тишины. И в этой тишине я внезапно ощутил себя… чем-то бо̀льшим, чем просто человеком.

Я был точкой, из которой расходятся нити, пронизывающие всю окружающую реальность. Я чувствовал пылинки в воздухе, слышал тиканье своих собственных часов под окровавленным рукавом, ощущал холод смерти, исходящий от тела Прокопьича, и тепло жизни, исходящее от Артёма.

Я был всем… И ничем… Я был этим… над этим… под этим… внутри этого… Это сложно объяснить и подобрать правильные слова. В этот момент я был… я был подобен Богу, Творцу, Создателю. И в этом не было ни радости, ни гордости — лишь холодное, безразличное знание. Факт.

И тогда из этой «божественной прострации» родилось одно-единственное, огненное и страстное желание. Не просьба, не мольба, а приказ, идущий из самой глубины того, кем я сейчас себя ощущал. Да, я желал, я хотел, я требовал в конце концов!

Чтобы тишина в груди сменилась ровным дыханием, а остекленевшие глаза вновь обрели хитрющий огонек, чтобы и без того морщинистое лицо сморщилось еще больше от весёлой улыбки. Я желал, чтобы умерший старик не просто дышал — я требовал, чтобы он был жив. Чтобы он был здоров. Чтобы его смерть была отменена, вырвана с корнем, переписана заново по моей воле.

Я не шевелился. Не произносил слов. Я просто смотрел на него и желал. Вкладывал в это желание всю ту неизмеримую мощь, которую ощущал мгновением ранее. И у меня это получилось. Сначала раздался резкий, судорожный вдох. Грудная клетка Прокопьича дернулась. Потом он зашелся в истерическом кашле, свернувшись в позу эмбриона. Его веки дрогнули, и взгляд, еще мутный, но уже живой и осмысленный, пополз по моему лицу, потом перескочил на Артёма и вновь вернулся ко мне.

— Лять-перемать! — прохрипел старик с непередаваемым удивлением. — А вы чего такие кислые, ребятки? И чего это со мной было?

Артём отшатнулся, уставившись на Прокопьича широко раскрытыми глазами. Его лицо было белее известки, а в глазах плескался чистый, неразбавленный ужас. Я, еще не до конца выскочивший из состояния «бога», чувствовал, как хлещет у него из надпочечников кортизол[1] и адреналин.

— Он… Он же… — севшим голосом произнёс Артём, тыча пальцем в старика. — Я же сам проверял… Пульса не было! Он был мёртв! Мёртв! Понимаешь⁈

— Т-с-с… тихо, Артём! — Старик приложил палец ко рту. — Аж в ушах звенит…

Прокопьич медленно и с явно различимым хрустом уселся на ящиках, сбросив ноги на пол. Он выглядел так, будто его просто выдернули из глубокого, но не самого приятного сна.

— Мёртв, говоришь? — он недоверчиво фыркнул, и в его глазах мелькнул тот самый хитрющий огонёк, появления которого я только что так страстно желал.

— Да, мёртв! — Майор закивал головой, словно китайский болванчик. — Мертвее некуда!

Старик замер, словно прислушиваясь к себе.

— Ощущения не из приятных, — наконец произнёс он, — будто по мне каток проехался… Но сообщения о моей смерти сильно преувеличены! — Процитировал Прокопьич известную фразу, принадлежащую Марку Твену.

Взгляд старика упал на тёмно-багровое, слипшееся пятно на боку. Его лицо омрачилось.

— Простите ребятки, что подвел… — пробурчал Прокопьич, оттягивая пропитанную кровью материю, чтобы разглядеть рану. — Ы-ы-ы…

Старик потерял дар речи и замер, словно истукан. Лишь его пальцы, шершавые и узловатые, принялись елозить по скользкой коже там, где всего мгновение назад зияло пулевое отверстие. Он водил ими всё настойчивее, с нарастающим недоумением, а затем и с первыми проблесками изумления. Раны не было. Ни сочащейся кровью дыры, ни коросты, ни шрама — ничего.

— Да быть того не может… — прошептал дед, и его хриплый голос дрогнул. — Артём, глянь-ка! У тебя глаза помоложе…

Майор, всё ещё бледный, бросил на меня быстрый, почти панический взгляд, а затем опустился на колени перед Прокопьичем. Пальцы майора ощупали бок старика. Затем еще раз и еще. Он вглядывался, водил ладонью, стирал густеющую кровь намоченными в спирте бинтами, обнажая кожу.

— Нет… — наконец выдохнул Артём. — Нет раны. Совсем нет… даже царапины какой…

Он отдернул руку, будто прикоснулся к раскалённому металлу, и поднял на меня свой взгляд. Казалось, его мозг отказывается складывать увиденное в хоть сколько-нибудь логичную картину. Смерть. Воскрешение. Исцеление. В его мире неумолимых законов физики для этого не было определений.

Прокопьич же сиял. Он поворачивался, разглядывая свое целое тело, похлопывал по ребрам ладонью и разражался счастливым смехом.

— Видал, майор? — просипел он, тыча пальцем в свой бок. — Чудо-то какое! Была дыра, да сплыла!

Наконец старик медленно повернул голову ко мне. И в его старческих выцветших глазах разгорался настоящий восторг. Но не детский и наивный. Это был восторг древнего и мудрого шамана, наконец-то узревшего лик самого могущественного Небесного Духа. Его лицо, всё ещё бледное от пережитой смерти, расплылось в широкой и почти безумной улыбке.

— Так и знал, Данилыч, — хохотнул Прокопьич, — ты не простой старикан. Колись, гад, кто ты такой? Ангел Господень, или Демон из Преисподней?

— Ну, вот, дожил, — укоризненно произнёс я, — вместо спасибо, попал на допрос.

Я потянулся к пачке сигарет, которую майор оставил на ящиках с патронами, неспеша раскурил, чувствуя, как взгляды моих боевых товарищей впиваются в меня, словно буравчики. В воздухе повисла тягучая густая тишина, нарушаемая лишь хриплым посвистом Прокопьича и частым, нервным дыханием Артёма.

— Так кто ты? — не выдержал майор. Его голос сорвался на фальцет, и он сглотнул, пытаясь вернуть ему командирскую твердость. — Что это было? Ты… ты что, правда…

Он не решался открыто произнести слово «бог». Оно казалось ему таким неуместным здесь, в пыльном подвале, пропахшем порохом, кровью и табаком. Прокопьич перехватил инициативу. Он поднялся с ящика, по-прежнему двигаясь с осторожной старческой неловкостью, но в глазах его плясали уже не хитрющие, а ликующие бесенята.

— Дурак ты, Артёмка, — буркнул старик, но беззлобно. — Кто же такие вопрос задаёт?

Артём же продолжал смотреть на меня взглядом человека, который видит, как законы мироздания рассыпаются в прах у него на глазах.

— Но пульса же не было, — упрямо повторил он. — И рана… Данилыч! Я же видел!

— Видел, — согласился я, выпуская струйку дыма. — И пульса не было. И рана была. А теперь нет. Или ты уже самому себе не веришь?

Я посмотрел на него прямо, и майор не отвел взгляд. Он верил своим глазам и своим рукам, но принять это было невыносимо сложно.

— Так это… — кашлянул в кулак Прокопьич. — Молиться, что ли, на тебя теперь надо?

Он произнёс это с таким дурашливым видом, и это было так нелепо, что я не выдержал и рассмеялся. Следом за мной, хлопая ладонью себе по ляжкам заржал и сам старикан. Только майор продолжал пялиться на нас, не зная, как на всё это реагировать.

[1] Кортизол — это стероидный гормон, вырабатываемый надпочечниками, известный как «гормон стресса». Он играет ключевую роль в регуляции обмена веществ (белков, жиров, углеводов), поддержании артериального давления, контроле уровня глюкозы в крови, а также в работе иммунной и нервной систем. Его уровень колеблется в течение дня и повышается в ответ на стресс