Кого не взяли на небо

Глава четвёртая. Бодхисаттва

— Вот он, хутор Андреаса, — грязный палец Скаидриса ткнул в квадратное лобовое стекло, — Тормози, сержант.

Ньяла мягко остановилась.

Два небольших озерца перетекали друг в друга мелкой речушкой, что прорезала пологий луг меж ними, шириной всего шагов в триста. Противоположные стороны речушки соединял горбатый каменный мост. На той стороне стояли два массивных строения с острыми крышами, крытыми ярко-рыжей, выгоревшей под солнцем, черепицей.

— Странно, где же часовой? — Скаидрис приоткрыл дверцу, — На мосту всегда стоит часовой. Обычно это Марта с винтовкой. Она не любит работать, но очень метко стреляет. Она с поста никогда не отходит, даже в сортир; если приспичит — облегчается в речку.

Он спрыгнул на землю с подножки броневика:

— Я и Соткен сходим, пообщаемся с Андреасом. Подготовим его. Дедушка постарше нашего Якоба, к тому же немного не в себе: увидит чужих в броневике — сразу за ружьё схватится. Дай ствол, сержант.

— Один пойдёшь. Ствола не дам. У тебя пять минут. Потом я пристрелю её, — Пуу кивнул в сторону Соткен, — И мы уезжаем.

— Жёстко, однако, — усмехнулся Скаидрис и попытался закрыть за собой дверь, но голая рука, покрытая рыжим пушком и жуткими синяками, помешала ему.

— Ты прав, последний лив*, — лохматая голова протиснулась между спинок сидений и те сразу окрасились алым.

*Примечание: лив — вымирающая прибалтийская народность.

Красиво очерченные ноздри аккуратного женского носика широко раздувались: Йоля жадно вдыхала воздух:

— Туда не стоит идти без оружия.

Все встрепенулись; Аглая щёлкнула затвором «Диемако».

Поражённый Скаидрис застыл на месте:

— Если ты знаешь, что я лив, то, наверное, тебе известно и многое другое. Например, что на хуторе непорядочек. Я же говорю — на мосту Марты с винтовкой нету; такого быть не может.

— Мы с ним вдвоём сходим, — Монакура протянул Скаидрису автоматический пистолет, — Цени доверие, щенок. И без фокусов. Думаешь я не видел, как вы с жирным поваром гляделками перемигивались. Пошли.

— Нет, Монакура Пуу, — Йоля, которая секунду назад разглядывала хутор через зелёное лобовое стекло, сейчас стояла рядом с дверцей водителя, мешая той открыться, — Будьте здесь. Я пойду туда с Соткен. Возьми свой меч, моя хорошая.

Соткен живо вылезла на улицу. Обеими руками она сжимала ножны с катаной.

— Там много крови, — пояснила Йоля в ответ на нахмуренные брови сержанта, — Очень много крови и что-то ещё. То, против чего бесполезны пули. Но пистолет ты нам дай. Ей дай.

Соткен засунула «Глок» под ремень штанов и две женщины осторожно двинулись через мост. Достигнув горба, Йоля указала вниз.

— Scheisse,— процедила кривушка.

На спокойной воде речушки слегка колыхались выструганные из дерева кораблики. Рядом, лицом вниз, плавал труп пятилетнего ребёнка.

— Это Том, внук Андреаса, постапокалиптическое дитя. Я так радовалась за Марту, когда она забеременела. Кто ж, блядь, тут побывал...

Они оказались возле первого дома; вокруг не было ни души, стояла мёртвая тишина, но из пристройки, служившей хлевом, доносилось невнятное подвывание.

— Иди вперёд, я зайду сзади, — рука в перчатке подтолкнула Соткен; кривушка опустила меч острием вниз и двинулась в тёмный дверной проём мягкими приставными шагами.

Вдоль всего помещения тянулся длинный ряд деревянных стойл, заваленных прелой соломой, а дорожка между ними посыпана мокрым песком. Соткен продвигалась вперёд абсолютно бесшумно, однако ворчание перешло в угрожающий звериный рык.

В середине прохода стояло лохматое чудовище, преграждая Соткен путь. Стояло оно недвижно, прижав огромные уши и оскалив жёлтые клыки, густая слюна из пасти повисла тягучими нитями. Из-за спины огромного пса раздалось ещё одно рычание.

«Эта тварь тут не одна».

Соткен поменяла стойку и застыла на месте; клинок, направленный в сторону пса, слегка подрагивал. Глухо ворча и косясь на темноту позади себя, громадный пёс отступил в боковой загон для скота. Из тьмы прохода вышла Йоля. Она и не подумала обнажить оружие.

— Иди сюда, моя хорошая, — она последовала за псом, поманив за собой кривушку.

Соткен осторожно приблизилась к краю изгороди. Огромный волкодав сидел возле чудовищно обезображенного женского тела, распростёртого на куче окровавленной соломы; пёс рычал и скалил зубы. Остатки одежды висели на трупе жалкими клочками. Отделённая от тела голова располагалась между широко разведённых ног, в разорванной промежности. Оторванные груди исчезли, а брюшная полость вскрыта и выпотрошена. Соткен поморщилась.

«Даже ты удивлена», — послышался в её голове знакомый низкий голос.

Йоля стояла к ней спиной и молча рассматривала  труп, но Соткен прекрасно слышала её слова у себя в голове.

— Что за чертовщина тут творится? — прошептала она, но Йоля развернулась и ладонь, затянутая в толстую перчатку, повелительно закрыла ей рот.

Предводительница мотнула головой в сторону, откуда она появилась, и обе женщины осторожно двинулись по узкому проходу. Справа и слева, в уютных чистых стойлах, наполненных свежей травой и соломой, лежали мёртвые домашние животные. Откормленная корова и пара стриженных овец. Овцам отрубили головы, а последние водрузили на столбики дощатой ограды, что тянулась вдоль линии загонов.

«Что же за чудовища тут побывали, если даже этот громадный пёс сбежал, и только сейчас наскрёб в себе храбрости вернуться к мёртвому телу своей хозяйки?» — подумала Соткен, но Йоля молчала.

Они выбрались во двор. Над следующим домом из печной трубы вилась тонкая струйка дыма. Они вновь разделились, обходя строение с двух сторон. Запылённые, завешанные с той стороны какими-то тряпками, тёмные окна сохраняли интригу. Солнце садилось. Красный закат отражался в стёклах каменного дома, вокруг стояла мёртвая тишина. Пёс больше не завывал, даже птицы не пели.

Подойдя к входной двери, они наткнулись на следующий труп. Здоровенный мужик, голый по пояс, валялся в окружении колотых поленьев, а на изрубленной колоде стояло ещё одно, не тронутое топором. Тот торчал у него из черепа. Дверь в дом оказалась слегка приоткрыта; они зашли внутрь. Перед почерневшим очагом, криво сложенным из разномастных камней, сидел седой старик. Когда Соткен и Йоля приблизились к нему на расстояние двух шагов, он слегка шевельнулся. Красноволосая женщина прищурилась, в потемневших глазах зажглись недобрые огоньки. Она положила руку на плечо своей спутнице:

— Иди за остальными. Проверьте все дома. А потом займитесь убитой скотиной, пока мясо не протухло.

* * *

Всего нашли пять  тел. Двое мужчин, двое женщин и ребёнок. Совсем ещё маленький ребёнок. Монакура семь лет, как детей не видел; Аглая Бездна оказалась единственной малой, что он встретил после Трубного Зова. Тогда ей исполнилось лет тринадцать. А этому ребёнку от силы лет пять. Постапокалиптическое дитя. Бабы, значит, ещё рожать могут.

Сержант приблизился к телу молодой девушки, лежащей лицом вниз на растерзанной постели.

— Её насиловали, — сказал он Йоле, которая рылась в старинном шкафу, бросая себе под ноги всякое тряпьё.

— Потом размозжили голову чем-то тупым, разрезали и выпотрошили, — пробормотал вполголоса сержант, уже не надеясь привлечь внимание предводительницы, но та бросила своё занятие и, подойдя к кровати, осмотрела тело.

— Неа, — сказала Йоля, — Девушку сначала выпотрошили, потом насиловали, а потом разбили ей голову и изрезали тело. Это Марта. Её винтовка под кроватью.

Монакура уставился на Йолю. Та постояла несколько секунд, потом тряхнула головой, будто отгоняя надоедливого комара и, подхватив с пола охапку вещей, двинулась прочь из комнаты. Хмурый сержант пошёл следом. На маленькой кухне под всеми жаровнями пылал огонь, на плите кипело несколько громадных чугунных казанов, а аромат приготовляемого мяса постепенно трансформировался в непереносимую вонь. Соткен, блестя мокрым от пота и крови обнажённым телом, в трусах и топике, рубила кровавую плоть гигантским секачом, после чего кровавые шматы летели кто-куда: некоторые на шкворчащую плиту, некоторые в чаны и кастрюли с кипящей водой. Взгляд Монакуры немедленно залип на шикарном бюсте, стянутым тонкой эластичной тканью. Йоля случайно толкнула сержанта, подошла ближе и придирчиво осмотрела куски мяса:

— Огонь сильнее сделай, корки нет, весь сок вытекает, — бросила она измотанной кухарке и отправилась во двор.

Возле дома стояла Ньяла с распахнутыми дверцами, и Скаидрис, с головой, перевязанной платком, чтобы убрать непослушные волосы, набивал броневик награбленным. У длинного дощатого амбара, лежали тела мёртвой домашней скотины; Аглая Бездна старательно вырубала из них самое лакомое и тащила куски окровавленной плоти на заготовки к Соткен. Грим, зловеще растопырив крылья, уселся на труп коровы и лакомился её мёртвыми очами.

— Мои хорошие, — умилилась Йоля.

— Мародёры малолетние, — согласился сержант.

Потом немного помолчал и спросил:

— Ну ведь чисто просто интересно: никаких следов, ни одного трупа нападающих... Меня реально гложет вопрос: как? Как четыре человека, здоровые, молодые, и вооружённые — на раз, два, три — взяли и полегли, никого из вражин так и не оприходовав?

Йоля вздохнула и повернулась к огромному мужчине:

— Я тебе так скажу: пару часов назад ты мог убить всех этих людей за кусок мяса. И убил, если бы они тебе отказали. Кто-то сделал всю грязную работу, а трофеи все нам оставил. Так что ты сейчас от меня хочешь, Монакура Пуу? И не говори, что тебе «чиста-проста-интересна».

Монакура насупился, красное лицо напоминало морду побитого щенка. Пустым и влажным взглядом он взирал сверху вниз в жёлто-зелёные глаза и обиженно сопел кривым носом:

— Неправильно это, Йоля. Мясо мясом, но дети и бабы эти изуродованные... Неправильно это, Йоля. Пойдём деда пытать — я должен выяснить кто это сделал.

— Что значит неправильно, Монакура Пуу? Сыпать соль на раны Ханселя — это вполне приемлемо, а развлечься с мёртвой девчонкой — уже ненормально?

Йоля удручённо покачала головой и отправилась обратно в дом.

Сержант махнул рукой:

— Иди сюда, щенок.

Скаидрис, тащивший на спине круглое зеркало в резной окантовке, осторожно сложил свою ношу на землю и последовал на зов.

Старик сидел перед очагом точно в той же позе, в которой застали его Йоля и Соткен несколько часов назад, но теперь со связанными руками и кляпом, торчащим изо рта. Сержант взял два стула и, придвинув их к пленнику, сел на один. Из кухни, где грохотало железо, что-то шипело и булькало, вернулась Йоля, пригибаясь, чтобы не задеть головой о тележное колесо, свисающее с потолка на ржавых цепях и утыканное оплавленными свечными огарками. В одной руке девушка держала огромный кусок мяса на кости, лишь слегка прожаренный, истекающий соком и кровью. Она села на стул и закинула ногу на ногу, так, что подол её платья съехал, обнажив мускулистые ляжки и чёрный треугольник трусов; в её правой руке  оказался кухонный нож. Йоля вцепилась в кусок мяса жёлтыми зубами, а ножом принялась отрезать угрызаемую плоть от кости.

— Нас   интересует всего пара вопросов. Первый. Кто это сделал? — спросил Монакура.

Он приподнялся и потянул за тряпку, торчавшую у пленника изо рта. Старик принялся отплёвываться и кашлять. Пуу сунул ему под нос грязную кружку, стоящую на столе, который хранил на себе следы давно минувшей трапезы, но старик брезгливо сморщился и отвернул голову. Монакура покачал головой и краем сосуда поднял голову пленника; тот беспорядочно вращал глазами, его нижняя челюсть тряслась.

— Он пришёл в себя? — спросил подошедший Скаидрис, — Андреас, что тут произошло? Расскажи им; теперь они вместо Герты и Ханселя.

Подбородок старика продолжал трястись на краю грязной кружки; затуманенные глаза прикрылись.

— Он не в себе, — покачал головой лив, — Он меня не узнаёт. В аптечке броневика есть ампулы гексонала. И мескалин. Мы всё от него узнаем.

— Не надо, — буркнула Йоля, — Сердце не выдержит.

Носок её сапога пнул старика в коленку:

— Говори, дед.

Старик молчал. Монакура ещё выше поднял кружку, но пленник резким движением высвободил голову. Кружка обрушилась на лицо старика, что-то хрустнуло, и в руках сержанта осталась лишь ручка. Из разбитого носа и полопавшихся губ пленника хлынула кровь.

— Говори, дедушка, тебе тут одному всё равно конец, выбирай, каким он будет.

— Я под полом прятался, там, — старик мотнул головой вниз, на половые доски, старые и с огромными щелями.

— Правильное решение, — сказал ему Монакура.

— То, что он прятался или что заговорил? — поинтересовалась Йоля.

— Оба, — ответил сержант, — Умрёт легко и быстро, не так, как домочадцы его.

— Бьюсь об заклад, Монакура Пуу, этот старик умирать не хочет. Правда, дедушка?

Йоля снова пнула старика в голень носком своего проклёпанного сапожища.

Старик молчал.

— Кто? — повторил Пуу.

Старик обескураженно покачал головой. Монакура нахмурился и поднял руку, но Йоля отрицательно покачала головой. Она жадно вгрызалась в кость, почти освобождённую от мяса, и по её подбородку стекали капли кровавого сока.

— Ладно, — сказал сержант. — Ну, а что слышал то? Ты же должен был что-то слышать.

Старик молчал.

Он сидел, свесив седую голову, и на его трясущиеся колени капала кровь. Йоля встала и направилась к крышке люка, ведущего в подвал. Открыв его, она спустилась вниз. Монакура подметил, что командир не удосужилась взять лучину или спички. Погрохотав там чем-то, Йоля вернулась, и её обычно слегка одутловатое лицо расправилось. К своей плоской груди предводительница прижимала пузатый бочонок. Подойдя к старику, она швырнула ему в лицо обглоданную кость.

— Есть ещё такие? — спросила она, побулькивая содержимым сосуда.

Андреас кивнул.

— Брось эту затею, Монакура Пуу. Ты ничего от него не добьёшься. Поищи-ка лучше кружки.

— Мы должны найти убийц, — гнул свою линию сержант, — Мы должны покарать этих тварей. Разве тебя не мучает совесть, Йоля?

Жёлто-зелёные глаза полыхнули красным, блеснули кончики острых клыков:

— Нет, Монакура Пуу, меня ничто не мучает. Внутренние конфликты и противоречия — удел смертных. Покарать тех, кто это сделал, могут лишь боги. А мне сейчас недосуг. Кружки тащи.

— Это всё потому, — бурчал себе под нос сержант, копаясь в кухонном шкафу, — Что у собак нет совести.

* * *

Гружёная Ньяла подпрыгивала на крутых кочках и рычала, проваливалась в коварные ямы, ухабы, медленно, но непреклонно пробивая себе путь по заросшему полю. Наконец она выползла на старую, мощёную булыжником, дорогу. Однако машину продолжало мотать из стороны в сторону. Не менее сильноштормило и Аглаю Бездну, вцепившуюся в руль. Сидение водителя занимал Монакура Пуу, а девушка расположилась у него на коленях. Пассажирское место делили Скаидрис и Соткен. Йоля, припёртая к щели меж двух сидений, с трудом сдерживала навалившийся на неё груз награбленного добра, что занимал весь десантный отсек.

— Куда теперь? — заплетающимся языком спросила Аглая и случайно отпустила руль.

Монакура вдавил в пол педаль тормоза; Ньяла пошла юзом и остановилась на краю заросшей бурьяном мощёной дороги: броневик накренился над кюветом, встав на два боковых колеса. Спустя пару томительных мгновений, авто опустилось на все четыре конечности.

— Зря уехали, — поддержала девушку Соткен, — Пристрелили бы Андреаса, закопали трупы и порядок. Там хотя бы ванна имелась. Железная. Железо быстро греется.

— Ванну я взяла с собой, — икнула Йоля.

— Гонишь, тёть, — возразила Аглая, — Ты не одна такая умная, я тоже пыталась, но это корыто болтами к полу привинчено: такими болтами железнодорожные рельсы крепят, — Аглая.

У неё перед носом оказался кулак, затянутый в коричневую протёртую кожу. Ладонь разжалась, демонстрируя огромный болт.

— Ёп твою мать, — восхитился сержант.

— Лады, — пролепетала Бездна, — Я на базу рулю, не хочу в кирхе больше ночевать — там сквозит жутко.

— Зеки всё наше пиво выпьют, — озаботился Монакура.

— Ага, — согласился Скаидрис, — Но сначала они нас всех убьют: траур по близнецам только начался. Мы тут пивком балуемся, а там водкой психотропы запивают. Поминки продлятся гораздо больше десяти дней. Единственный способ оказаться на базе — перебить их всех.

— Нет, — отрезала Йоля.

— Тогда куда мы направимся, госпожа лейтенант? — заплетающимся языком спросила Соткен, путая немецкие, русские и латышские слова.

— Мне надо выйти по нужде, — ответила госпожа лейтенант и оглушительно рыгнула.

— Отлично, — оживился сержант, — Мелкая, рули к обочине. Передохнём, выпьем эля, подумаем. А что там в бардачке? Есть чё стоящее?

Скаидрис открыл дверцу: золотисто-перламутровый поток хлынул на его колени и пол под ногами.

— Тебе понравится, тварщ сержант, — сказал лив, принимая поток сидюков в подол своей кенгурухи с которой пялил мёртвые глаза полуразложившийся Берджрих Сметана.

— Давай сюда, — сержант схватил первый попавшийся диск и сунул его в щель сиди-проигрывателя.

— I really wanna die, — заявил Джим, и, после пары аккордов, взятых на акустической гитаре, пространство кабины броневика наполнилось плывущими психоделическими клавишами.

— Doors, — умилилась Соткен, смахивая пьяную слезу с длинных ресниц.

— Assassination, — поправил кривушку сержант.

— Тащем та очуменно, согласись сержант, — вскинулся Скаидрис, — Блэк вокал, наложенный на фирменный саунд Моррисона.

— А ну пошли все нахер из кабины, — возопила Йоля, — Я сейчас лужу сделаю. Музыку можете не выключать.

Монакура Пуу многозначительно подмигнул Скаидрису, вытолкал прочь Бездну и вывалился следом. Их примеру последовали и Соткен с ливом. Йоля некоторое время сражалась с сидениями, пытаясь выбраться через узкую щель и, наконец, ей удалось. Она скрылась в ближайших кустиках. Скаидрис долго осматривал окрестности, которые представляли из себя гладкое поле, окутанное предрассветным туманом, а потом подошёл к кустам, откуда журчало.

— Я знаю отличное место. Это рядом. Бьюсь об заклад: оно понравится всем. Особенно тебе, Йоля.

Журчание смолкло. Йоля выпрямилась и нетвёрдо шагнула в сторону пошатывающегося Скаидриса.

— Вам понравится, госпожа лейтенант, — сказала она, — Повтори, щенок.

— Угу, — согласился Скаидрис, — Доверься моему вкусу.

Звериные глаза прищурились, пытаясь поймать взгляд лива, но тщетно: парень сосредоточился на кончике своего носа.

— Пикник пройдёт без нас, — заявила во всеуслышание предводительница, — Пацан меня в гости приглашает.

— Там всем места хватит, — хохотнул Скаидрис, — Самое главное: добраться до вершины холма. Ньялу поведу я.

Спустя два часа зелёный броневик преодолевал крутой подъём воистину с упорством и грацией африканской антилопы. Броневик дёргался, рычал и жутко дымил. Подъём вёл к самому настоящему замку, расположенному на вершине крутой горы. Награбленное добро слегка утряслось и в десантный отсек поместились Соткен и Монакура. Сержант превосходно себя чувствовал в этой волнующей тесноте; более того: старый проказник умудрился откупорить непочатый бочонок пива. Салон Ньялы наполнился ароматом хмеля; из динамиков, встроенных в дверцы, беспощадно крыл монотонный бласт. Аглая спала на пассажирском сидение свернувшись в клубок — ей не мешала ни музыка, ни тряска, ни пьяная движуха старших товарищей.

В зелёном квадрате лобового стекла отчётливо прорисовался силуэт красной башни, и Ньяла остановилась перед решёткой массивных ворот, врезанных в полуобвалившуюся кирпичную стену.

— Приехали, — выдохнул Скаидрис и откинулся на спинку сидения.

Сзади раздавались звуки невнятной возни. Лив распахнул дверь и вышел из авто.

Балтийские весенние ночи кратки и светлы: восток уже светился лучами просыпающегося солнца.

— Вау, ты радуешь, Скай, — раздался сзади сонный голос.

Аглая встала рядом. На фоне красного кирпича эта пара выглядела весьма гармонично. Бухие, волосатые, в драных, стильных кенгурухах.

— Клёвое место, щенок, — Монакура Пуу вытягивал своих женщин из десантного отсека, те пьяно хихикали и упирались, — Открывайте ворота, недоросли.

— Я взрослый, — процедил сквозь зубы Скаидрис.

Он потряс решётку. Ту перевивала толстая ржавая цепь, застёгнутая на несколько увесистых замков. Сержант выпустил из рук талию госпожи лейтенанта. Предводительница немедленно повалилась в траву, увлекая за собой кривушку.

Гигант вцепился обеими ручищами в створки решётки. После пяти минут бешеной тряски к нему на помощь пришёл Скаидрис,а затем и Бездна. Их потуги привели к двум кирпичам, прилетевшим сверху. Решётка стояла.

— Неплохой у тебя вкус, последний лив. Это действительно превосходное место, — высокий сапог вломился в ворота, цепь лопнула, брызнув звеньями.

Створки решетчатых ворот распахнулись, зловеще скрежеща; Йоля повисла на одной из них. Её талию вновь обхватила огромная рука сержанта; сопровождаемая верным соратником предводительница Волчьего Сквада вступила в свои новые владения.

* * *

Пробуждение не радовало. Момент осознания собственного «я» принёс смутную тревогу. Монакура Пуу лежал с закрытыми глазами, пытаясь найти в больной голове хоть одну счастливую мысль. И нашёл. Образ пузатого соснового бочонка, наполненного прохладной, оживляющей влагой, разогнали параноидальную депрессию, а визуализация йолиного тела, прикрытого лишь тонким мини, вдохнула в сержанта неожиданный заряд бодрости. Он открыл глаза и сел. Его окружали каменные стены, увешанные ростовыми рыцарскими щитами, скрещенными ржавыми мечами, картинными рамами и рогатыми оленьими головами. Вдоль стены, что напротив, вытянулся ряд рыцарей в полных латных доспехах. Они опирались на внушительные алебарды, пики и двуручные топоры. Монакура Пуу нервно сглотнул и метнул в одного из них противопехотную гранату. Кольцо, правда, полетело вместе с «лимонкой». Подняв тучу пыли, доспех рухнул на каменные плиты. Пыли оказалось так много, что вместо оглушительного грохота раздалось лишь жалкое «бзыньк-бзыньк». Из тёмного угла послышались протестующие всхлипы, и Пуу поспешил убраться восвояси. Подобрав эргэдэшку, он немного подумал и открыл первую из трёх деревянных, окованных железными полосами, дверей. Впереди темнела лестница. Сержант вытащил из кармана динамо-фонарик, покрутил ручку и начал спускаться. Он спускался, спускался и, наконец, спустился. Путь преграждала кирпичная стена. Монакура Пуу поднялся назад и открыл вторую из дверей.

— Пить, — пискнул из угла дрожащий девичий голосок.

Пуу быстро закрыл дверь. За собой. Теперь он очутился на деревянной лестнице, что вела вверх. Сержант поднимался осторожно, прислушиваясь, как трещат под ногами трухлявые ступеньки. Перила, балки, пыльные завесы паутины, напоминающие космы сотни ведьм. Сержант упёрся в люк. Он откинул крышку, выбрался наружу и моментально поехал вниз: покрытая бурой слизью черепица скользила не хуже поверхности ледяного катка. Попытка ухватиться за край водостока не удалась, однако с падением ему свезло: оно продолжалось недолго и закончилось вполне мягким приземлением в заросли кустарника. Монакура Пуу непроизвольно сглотнул, обнаружив, что упал между двух вертикально стоящих могильных камней. Полметра вправо, полметра влево и лежать бы ему с переломанным позвоночником. Он сел, отирая со лба липкий похмельный пот ужаса. Славя древних богов бывший барабанщик выбрался из зарослей. И застыл, восхищённо крутя лохматой головой.

Он оказался в сказке. Или на обложке одного из тысяч одинаково безликих рау-блэк-метал альбомов. Развалины древнего замка. Одинокий донжон, возвышающийся над каменной грядой и остатки мощной крепостной стены, соединяющей пару уцелевших башен и внушительную, двухэтажную казармы, с крыши которой он недавно свалился. Солнце, клонящееся к закату, подсвечивало красный кирпич замка: казалось, тот блестел от пролитой крови.

«Мы проспали весь день», — ужаснулся сержант и струйки холодного пота потекли меж лопаток, — «И никаких часовых».

В ответ его грустным мыслям с крыши Ньялы, что застыла посреди лысого, мощёного булыжниками, замкового двора, сверзился Скаидрис. Лив едва держался на ногах и с трудом ворочал языком:

— Ты немного задержался, сержант. Я думал, что усну на посту и смена не придёт. Теперь мне можно немного поспать?

Его ноги подкосились и часовой рухнул на землю, моментально уснув.

Пуу поднял его, словно плюшевого медвежонка и унёс на крыльцо казармы, под козырёк.

Потом вернулся и распахнул дверцы грузового отсека, холодея при мысли об ожидающем его зрелище. Но всё оказалось в порядке: простояв десять часов в карауле, Скаидрис приговорил всего лишь один бочонок; остальные стояли в ряд, блестя влажными выпуклыми боками.

Вторая кружка эля напрочь разогнала остатки сурового похмелья. Пуу облегчённо вздохнул, прихватил початый бочонок и захлопнул дверцы салона. Теперь стоило найти предводительницу: возможно, у неё найдётся какая-нибудь боевая задача. Наверняка найдётся. Томимый непреодолимым желанием исполнить приказ, Монакура Пуу отправился обратно в казармы. Перешагнув через храпящего на весь двор Скаидриса, он оказался в огромном сумрачном зале; посредине стоял длинный дощатый стол, а в углу громоздился грубо сложенный каменный очаг. В противоположной стене виднелись три двери.

«Эники, беники, ели вареники», — Монакура толкнул створку и оказался на лестнице.

Откуда-то сверху раздавались приглушённые женские голоса. Пригибаясь под узкими притолоками, сержант тихонько крался, стараясь не скрипеть ступеньками. Естественно, лестница закончилась дощатой, обитой железными полосками, дверью. Голоса раздавались оттуда. Пуу хотел толкнуть дверь и войти, но взгляд его упал на огромную замочную скважину. Монакура поставил на пол бочонок, сверху разместил свою задницу и, весь превратившись в слух, приник глазом к отверстию.

* * *

Соткен крутилась перед треснутым зеркалом, примеряя ворованную одежду, а Йоля развалилась на грубом топчане, заваленном тряпьём, и наблюдала за ней. Кривушка напялила сиреневое длинное платье с глубокой шнуровкой на груди; повертелась так и сяк, потом вопросительно уставилась на предводительницу. Та скорчила недовольную мину и отрицательно качнула своей тёмно-красной головой. Сиреневое платье полетело на пол — к остальным отвергнутым нарядам.

— Тебе лучше всего без всего, — мурлыкнула Йоля.

Соткен благосклонно улыбнулась, и попыталась втиснуть свою кривую спину в узкую блузку, расшитую этническими журавлями.

— Когда ты выкупила этого упыря? — Соткен стояла в крестьянской рубахе и в, обтягивающем её маленький зад, спортивном трико, — Как только увидела?

— Угу, — Йоля хмурилась: ей не нравилась блузка, — А ты?

— А что я, Йоля? Я мясо жарила.

— Ну-ну. Снимай это непотребство.

Блузка с журавлями полетела на пол. Соткен наклонилась и принялась копаться в ворохе тряпья, ещё не прошедшего примерку. Её руки нащупали что-то твёрдое и извлекли небольшой бледный короб, покрытый сложной вязью сине-красных узоров. Соткен развязала шнурочки, служившие застёжками, и откинула крышку, выполненную из странной бледной кожи, очень старой на вид.

— Ты знала, что все на хуторе Андреаса — близкие родственники? — спросила Йоля.

— Естественно знала: Андреас — старый соратник Якоба, отошедший от дел, в угоду семье. Дед решил встретить смерть, ведя праведный образ жизни. А что тут странного? — тон Соткен звучал немного растерянно:кривушку что-то привлекло в древнем коробе.

— Праведный образ, — хихикнула Йоля, и, заинтересованная находкой, приподнялась со своей грубой кровати, — Твоя бывшая предводительница, Герта, просто невинная овечка в сравнении с этим праведником. Жаль, что мне не удалось с ней договориться. Она не захотела примкнуть к нашему отряду.

— Насколько я видела, ты и не пыталась с ней разговаривать. «Так тому и быть». А потом вжик — и голова с плеч, — ухмыльнулась Соткен.

Потом посерьёзнела:

— Ты с ней говорила точно так же, как со мной? Говорила у неё в голове?

— Я пришла к ней во сне, — ответила Йоля, — Но эта сучка не пошла на диалог. Она предпочла умереть. А могла бы стать моей подругой.

— Слугой, ты хотела сказать, — поправила предводительницу Соткен.

Йоля небрежно пожала плечами и промолчала.

— А какая цель у нашего отряда, Йоля? Почему мы вместе? Чтобы выживать? — Соткен бережно раскладывала на кровати бронзовые украшения и части старинного этнического костюма, выуженные из короба. Йоля подошла ближе и присела рядом.

— Мы готовимся к сражению. Но драться мы будем не за еду.

— Ох, прекрати, пожалуйста, эту чушь, Йоля. Ты же не будешь мне втирать про наёмников?

— Почему же? — Йоля удивлённо подняла левую бровь. Правая осталась недвижима. — Трезвая, интересная мысль. Вполне годное занятие, чтобы собраться с силами и немного подзаработать.

— Да брось, к кому наниматься? Народу выжило с гулькин хер, еды у всех мало, а чем ещё платить за услуги? И, главное, за какие.

Повисла пауза. Женщины восторженно взирали на одеяние, извлекаемое из сыромятного короба. Им оказалась полная экипировка благородной дамы древних латышей, по всей видимости. Одежда старая, выцветшая и потёртая, но на удивление крепкая. Соткен посмотрела на Йолю долгим взглядом, и принялась облачаться.

— Так что ты узнала об Андреасе? — прищурилась кривушка.

— Старик не болен и не безумен. Кстати, те две пары приходились ему его детьми, а пацан — внуком, результатом этого жёсткого инцеста. Однако семейка жила вполне счастливо. Пережила Апокалипсис, и даже сумела получить приплод, но вот незадача — старик расслабился. Потерял контроль.

Йоля подошла к Соткен сзади и поправила длинные толстые косы, зацепившиеся за край чёрного жакета, покрытого вязью серебряного тиснения:

— Они прекрасно знали, кто их любимый папочка. Они тоже расслабились, перестали следить за старым вожаком. А ещё лекарство подвело. Старик вёдрами хлестал настойку из цикуты и прочих весьма пикантных травок. Соблюдал диету: людишек кушал, кровушку пил, находясь в человеческом обличии. Для профилактики звериного голода. Дочек своих трахал дабы изуверские наклонности обуздать. Помогало, циклы шли, обращения совсем прекратились. Вот он и попривык. Я точно не знаю, что там произошло, да только обратился он внезапно, да и пошёл вразнос. Оборотни, в принципе, создания несчастные, неразумные и страшно опасные. Сами не понимают, что творят. Не стал бы он своих драть, трахать и потрошить, кабы понимал, что творит. А сейчас, когда всё потерял, но запретное вкусил, сейчас он опаснее всего. Да только мне дела нет до него. Бесполезен он: к нам в Сквад не взять, рискованно. Пусть живёт-поживает, скоро тоска его в могилу сведёт.

Йоля одела на шею Соткен ожерелье, выполненное из бронзовых дисков разного размера, и соединённых между собой толстыми цепочками.

— Звучит, как бред, — заметила Соткен. — Оборотни какие-то, сказки детские... Ничего такого я за старым Андреасом не замечала, хотя знаю его лет пять. Мне, если честно, только одно интересно: почему ты его не кончила, если сразу знала, что это он убийца?

Соткен застегнула толстую пряжку пояса и поджав одну ногу, резко провернулась вокруг собственной оси. Подол тёмно-красного сарафана с горизонтальными багряными полосами ожил, разлетаясь в стороны волнующей полусферой.

— Как же я могу его кончить? — удивлённо воззрилась на неё предводительница, — Он ведь, хоть и никчёмный, но тоже волк. Кстати, мнение, что волки убивают только для пропитания — миф. Волки убивают потому, что это им нравится.

— В смысле, «тоже волк»? — заинтригованная Соткен, в свою очередь, уставилась на Йолю, отражавшуюся в зеркале.

— А сколько ты уже не убивала, Соткен ? — ответила вопросом на вопрос Йоля, держа свои руки у неё на обнажённых плечах.

— Не по необходимости, а так, как раньше. Просто, когда тебе этого хотелось?

Соткен смотрела в отражение жёлто-зелёных глаз в зеркале и не отвечала. Ей почему то захотелось крепко зажмуриться: так она и поступила. А когда открыла глаза, свет в комнатёнке потух, лишь багровый отсвет заката, что пробивался сквозь неплотно закрытые ставни, освещал её зеркальное отражение. Сзади неё расплывался серебряным пятном силуэт гигантского, остроухого волка, стоящего на задних лапах. Волк обнимал её за голые плечи огромными, мохнатыми лапами, увенчанными чудовищными когтями. Соткен пискнула и снова зажмурилась, а когда набралась храбрости и вновь подняла веки, в комнатёнке опять горел свет, а сзади неё стояла невозможно высокая, красноволосая девушка, отражение которой не помещалось в зеркале.

Йоля наклонилась и слегка коснулась губами её голых плеч.

— Блузка тебе  не нужна. — заявила она. — Такие сиськи — грех прятать. Кстати, знаешь, из чьей кожи этот древний сундучок?

— Не уверена, что хочу это знать, — ответила ей Соткен. Её голос слегка подрагивал.

— Ты должна знать все бонусы сета, если уж собираешься облачиться в него.

Соткен ещё раз обернулась вокруг собственной оси. Подол сарафана взлетел кровавой каруселью. Ледяная волна страха растаяла. Она приподняла чёрные татуировки бровей, ожидая пояснений предводительницы.

— Сундучок этот из кожи волколака. Наряд этот — зачарованный.

+ 40 к урону против зверей.

+ 50 к защите от оборотней.

— Ничёси, — большой рот женщины аж приоткрылся. — Вот подфартило с лутом. Оставлю его себе.

— Валяй, — Йоля в последний раз бросила восхищённый взгляд на высокую грудь кривушки, стиснутую тесным жилетом с серебряным тиснением, вздохнула и отошла от зеркала.

Устроилась на своей импровизированной кровати, закинув ногу на ногу. Задравшаяся юбка обнажила полоску узких чёрных трусиков и розоватые бёдра, покрытые сине-зелёными цветущими кровоподтёками. Теперь настала очередь Соткен облизываться. Кривушка, переваливаясь, словно беременная утка, достигла топчана и неуверенно присела на краешек. Она вытянула вперёд свою руку и нежно погладила восхитительную, покрытую веснушками и царапинами, гачу.

— Йоля, — доверительно спросила Соткен, избегая смотреть в жёлто-зелёные глаза.

— Ммм, — мурлыкнула высокая девушка.

— Объясни мне в двух словах. Чё, блядь, вокруг вообще твориться? Кто ты? Что случилось семь лет назад? Что происходит сейчас? Зачем тебе мы?

— Боюсь ты не поверишь, — отвечала ей Йоля, склонив голову набок и с интересом наблюдая, как смуглая рука, татуированная алыми розами, нежно продвигается вверх по её ноге.

Когда ладонь Соткен легла ей на бедро, Йоля прикрыла глаза и добавила:

— Если ты не можешь принять мои слова насчёт ликантропии за истинную правду, то остальное тебе покажется совсем уж несусветной дичью. Хотя я могла бы кое-что для тебя прояснить. В лайтовом, ламповом исполнении. Если ты хорошенько постараешься.

Йоля устроилась поудобнее и широко раздвинула свои ноги, обутые в высокие, проклёпанные шипами, сапоги. Соткен сразу принялась стараться.

— Вкратце дело обстоит примерно так. — предводительница опустила вниз руку и намотала на свой кулак, затянутый в протёртую коричневую кожу, восхитительный каскад чёрных с серебром волос.

— Время от времени, моя хорошая, — начала она своим низким бархатным голосом, — Наступает наконец-то тот редкий миг, когда этот мир умирает, свёртывается и все существа, находящиеся в нём, покидают его. Время от времени наступает пора, когда этот мир вновь развёртывается, и в нём появляются первые существа. Они двигаются в пространстве, состоя из разума, излучая сияние, пребывая в славе и радости. Но через некоторое время тревога,  чувства неудовлетворённости и одиночества овладевают ими. «Вот бы и другие смогли быть здесь!» — думают они, и вскоре, привлечённые их желанием, другие сущности возникают в этом новом, молодом мире. И те существа, что появились первыми, видя вновь прибывших говорят себе и им: «Я пожелал и вы появились. Я сотворил вас. Я — ваш Творец и Всемогущий господин.»

Йоля прервала рассказ, откинулась на подушки и протяжно застонала, вжимая голову Соткен меж своих широко разведённых ног. Соткен, однако, дала ей ровно столько передышки, чтобы она прооралась и продолжила рассказ. Тогда и Соткен продолжила.

— И вот, хорошая моя, те существа, что появились первыми и пожелали, бывают намного долговечнее и красивее и могущественнее и сильнее. Те же, что пришли следом, бывают недолговечнее и некрасивее и бессильнее, и видя первых, тех, кто пожелали, признают их Творцами и Владыками над собой.

Едва выговорив последние слова, Йоля снова замолчала, сосредоточенно пыхтя и ёрзая голой жопой по кровати. Потом замерла на пару ударов сердца, сконцентрировалась, а после громко закричала. Соткен прекратила атаку и отстранилась, вытирая мокрые губы и подбородок.

— Это отрывок из какой-то буддийской сутры. Я что-то такое когда-то читала. Интересный, свежий взгляд на мироустройство. Рада, что у меня такая продвинутая подруга. Но ты мне ничего нового не сообщила. Кто ты? Зачем здесь? И, самое главное, чего тебе от нас надо?

Расслабленная Йоля прижмурялась, словно большая кошка. Она лениво ответила обманутой кривушке:

— Кто я такая, ты, возможно, скоро узнаешь. Сюда я пришла, потому что мой сон потревожили, и теперь я должна раскрыть правду мироздания тем, кто возомнил себя Творцами или Владыками над остальными сущностями и существами. Те, кого я выбираю, должны мне помочь. Вы, всё же, необычные человечки.

— Ага, — осклабилась Соткен, — Безумцы, извращенцы, поехавшие головой музыканты, убийцы, в конце концов.

— Бодхисаттвы, — добавила Йоля.

Татуированные брови Соткен вновь недоумевающе взметнулись вверх.

— Я про Монакуру Пуу. Такие, как он — сейчас редкость, — серьёзно сказала Йоля.

Соткен одобрительно расхохоталась, оценив удачную шутку.

— Ладно, моя хорошая, довольно уже трепаться, пойдём на реку, искупаемся перед сном.

Йоля встала с кровати, поправила сдвинутую вбок полоску ткани своих трусиков, и, нацепив через голову перевязь с потертыми ножнами, неторопливо двинулась к выходу.

Монакура Пуу, сидевший на пузатом бочонке пива перед плотно закрытой дверью женской спальни, легко поднялся, и, стараясь не скрипнуть досками пола или не удариться головой об нависающий потолок, тихонько спустился по деревянной лестнице.

* * *

Старик бросил кусок псу, лежавшему подле очага, а тот, обнюхав  еду, глухо заворчал, и отвернул в сторону огромную голову. На полу вокруг уже валялось несколько кусков жаренного мяса. Блестящие, с отвисающими нижними веками глаза волкодава печально глядели на хозяина. Тот, закончив трапезу, швырнул на стол грязный нож и вытер усы засаленным рукавом вязанного свитера. Он придвинул к себе старую охотничью винтовку ипринялся бережно чистить части оружия промасленной тряпкой, а в его чёрных глазах плясали красные блики огня. Пёс вздёрнул голову и втянул воздух, принюхиваясь. Потом поднялся на лапы и сделал два шага, остановившись перед входной дверью. Шерсть на его загривке встала дыбом, он скалил зубы; с уголка пастистекла струйка вязкой слюны. Старик откинул в сторону тряпку и переломив ствол, вставил два патрона. Запертую дверь подёргали с той стороны, пёс тихонько зарычал и придвинулся ближе.

— Уходи, Монакура Пуу, — голос у старика дрожал.

— Запомнил моё имя, отец? Открывай, поговорим. — раздалось с улицы.

— Рассказать тебе, как я их всех убил? А ты будешь сидеть, слушать, хмурясь своими бровищами, и ждать слёз раскаяния чудовища? Потом перережешь мне глотку, спалишь тут всё и в языках пламени, вздымающегося к ночному небу, пойдёшь прочь, весь такой герой.

— Весь такой бодхисаттва, — послышалось из-за двери.

— Что? — переспросил старик.

— Забей.

— Ладно, в общем, уходи. Ты всё равно не поймешь. И глупо в этом во всём скрытый смысл искать. Нет его. А если бы и был, то воришкам и грабителям вроде тебя, его всё равно постигнуть не дано. Уходи, Монакура Пуу.

Окно, заколоченное досками, затрещало под сильными ударами. Пёс яростно зарычал, припав к полу и готовясь к броску. Старик прицелился в ходившие ходуном доски и нажал спусковой крючок. Оба длинных ствола изрыгнули язычки пламени. Заряды картечи со свистом прошили древесину, оставляя в досках аккуратные круглые отверстия. Ломиться перестали.

— Где сердца, печень, селезёнки, и вагины твоих дочурок, гавнюк ты больной?

Дверь, запертая изнутри на мощный засов, вновь сотряслась под сильными пинками. Что-то врубилось с той стороны в её поверхность, доски затрещали, колясь в щепу.

— Как раз вкушал последние, пока ты не пришёл.

Старик вновь переломил ствол, дослал новые патроны и выстрелил в дверь, целясь под самую притолоку. Дверь перестали ломать.

— Уходи, Монакура Пуу. Уходи или я убью тебя. Твоя хозяйка не выдала меня, хотя сразу всё знала. Она не такая, как вы, она моей крови, только очень старая. Она ведает многое, хотя я и не знаю, что она такое. Она не выдала меня. Вот и уходи. Оставь меня в покое.

— Она мне не хозяйка. И смысла я никакого не ищу.  У меня всё просто: ты — оборотень, некрофил и людоед. Я — бодхисаттва. Открывай дверь.

Доски заколоченного окна вдруг разлетелись в щепу, и внутрь влетела болванка. Кружась на месте и шипя, словно разъярённая гадюка, она извергала из себя столб сизого дыма. Старик закашлялся, и, зажав рот и нос ладонью, бросился к лестнице на второй этаж, волоча за собой ружьё. Огромный пёс заскулил и принялся звонко чихать. Он тёр морду передними лапами и крутился на месте. Ещё одна болванка влетела в окно. Оглушительный грохот сотряс весь дом. Входная дверь разлетелась щепой и ломаными досками, мощная ударная волна подняла в воздух собаку, и с силой бросила её в каменную стену. Старик осел на ступенях лестницы серым кулем. Возникший после взрыва на несколько секунд вихрь поднял столбы пыли, что теперь оседала вниз, покрывая собой скудное убранство комнаты.

Дым медленно рассеивался. Покрытая пылью фигура на ступенях лестницы зашевелилась: старик шарил руками вокруг себя, пытаясь найти оружие. Он нащупал конец ремня, зацепившегося за сапог, и подтянул к себе свисающую в проём между ступенек винтовку. Нашарив в карманах куртки патроны, он переломил ствол, но вставить боеприпасы не успел: ступени лестницы тяжко затрещали под немалым весом поднимающегося по ней человека, и вскоре рука сержанта ухватила ствол оружия и вырвала его. В лицо старика вломился кулак, его схватили за шиворот и поволокли вниз по лестнице, а потом с силой швырнули, и последние ступени он пролетел кубарем.

Старик приземлился во что-то мягкое и, подняв голову, смог открыть только один глаз; второй закрыла стремительно набухающая гематома. Он лежал на теле своей собаки, беспомощно распластанной возле лестницы. Пёс дрожал, из его рта толчками вылетали красно-чёрные сгустки, но глаза осознавали. Он смотрел прямо перед собой, в серую каменную стену. Из окровавленного бока волкодава торчал кусок длинной деревянной доски.

— Что же ты наделал, Монакура Пуу. Что же ты наделал.

Старик протянул дрожащую руку и погладил собаку по морде. Та высунула красный от крови язык и лизнула руку хозяина. Монакура подошёл. Вид у него был подавленный. Он некоторое время стоял молча и недвижно над двумя телами. Потом вынул пистолет и два раза выстрелил.

Два дома, что стояли по обе стороны мелкой речушки, соединённой горбатым мостом, пылали, словно норвежские церкви. По мощёной булыжником старой дороге, что терялась в зарослях сорняков и кустарника, медленно удалялась прочь высокая одинокая фигура.