Князь поневоле. Регент

Глава 9

Март встречал нас цепким, ещё холодным ветром. Я стоял на пригорке и наблюдал, как новая рота ополченцев из третьего пехотного полка отрабатывала залповую стрельбу по манекенам, изображавшим цепь наступающего противника.

Звук был оглушительным. Не единый, дисциплинированный залп ветеранов, а какофония выстрелов: кто-то палил слишком рано, кто-то задерживался, кто-то и вовсе промахивался мимо мишеней. Серые шинели, выданные уже не в Томске, а на екатеринбургских складах, сидели мешковато на спинах новобранцев. Лица — молодые, старые, испуганные или туповато-равнодушные — были сосредоточены на незнакомом деле. Инструкторы покрикивали, поправляли, иногда грубо толкали прикладом под лопатку.

— Кучнее! Не рассыпаться как горох! — орал фельдфебель с хриплым голосом фронтовика. — Представь, что перед тобой не тряпки, а живые волконцы! Хочешь домой? Убей их первым!

Добровольность армии кончилась. Мы взяли Екатеринбург с неделю назад. Взяли с боем страшным, и если бы южные казаки не пришли на помощь, то ситуация могла бы и вовсе закончиться поражением. Во многом причина такого сложного штурма заключалась в том, что у меня просто не хватало оперативных соединений. Будь у меня тысяч десять, а то и двенадцать, тогда взятие родного города было бы куда проще.

Смотрю на этих парней, грязных, неумелых, и вижу в их глазах не решимость, а страх и оторопь. Они не солдаты. Они — мясо, которое нужно обучить хотя бы минимально, чтобы оно не сгорело зря в первых же стычках. А времени нет. Вести с запада становятся все тревожнее. Волконские и Долгорукие, истерзав друг друга под Москвой, наконец-то начали оглядываться по сторонам. Их взоры неизбежно упадут на Урал с его заводами, рудниками, арсеналами. Или на нас придет новая волна красной заразы, подогретой вестями о европейских пожарах и подпитываемой южноамериканским золотом. Мы должны успеть. Успеть создать армию не по названию, а по сути. Из этого сырья.

— Тяжело смотрится, Игорь Олегович, — раздался рядом знакомый хрипловатый голос. Я не обернулся. Знаю, кто это. Генерал Зарубин. Он подошел неслышно, как всегда. Его плотная, невысокая фигура в поношенном, но аккуратном кителе казалась вытесанной из сибирского гранита. Лицо — все те же жесткие, негнущиеся черты, глаза-щелочки, в которых читалось вечное недовольство и усталость.

— Новобранцы, — буркнул я в ответ. — Всегда тяжело. Особенно когда гонят на убой необученными.

— Не гонят. Учат, — поправил Зарубин с едва уловимой усмешкой. — Другого выхода нет. Заводы работают на полную, но патронов, винтовок все равно не хватает на всех желающих. А враг не ждет. Волконские стягивают силы к Казани. Говорят, туда же потянулись остатки долгоруковской гвардии. Объединяются, суки. Против нас.

Я кивнул. Вести от Зубова подтверждали: вчерашние лютые враги в Москве вдруг начали находить общий язык перед лицом новой угрозы — «сибирского узурпатора» с мальчишкой-императором. Ирония судьбы. Мы, пытавшиеся сохранить хоть тень законности, стали для них общим врагом номер один.

— Значит, ждать удара с запада? — спросил я, глядя, как фельдфебель заставляет провинившегося новобранца отжиматься в грязи.

— Не только, — Зарубин вынул папиросу, закурил. Дым тут же разнесло ветром. — Проблемы ближе. В городе. На заводах. Эти ваши… советы рабочих депутатов.

Я нахмурился. После взятия Екатеринбурга, чтобы избежать кровавой резни и паралича заводов, мне пришлось пойти на соглашение с наиболее вменяемыми представителями местных рабочих советов. Пообещал восьмичасовой рабочий день там, где это возможно без ущерба производству, улучшение пайков, участие в контроле за распределением продовольствия — под нашим, разумеется, общим контролем. Взамен — признание власти Петра Щербатова и бесперебойная работа предприятий на оборону. Первое время это работало. Но теперь…

— Что случилось?

— Брожение, — отчеканил Зарубин. — Агитаторы. Не наши, не княжеские. Другие. Шепчут, что мы их обманули. Что война — не их дело. Что пайки все равно хуже, чем у солдат. Что Петр — кукла в руках аристократов и капиталистов. Требуют выборов в новый, «свободный» совет, передачи власти исключительно рабочим, прекращения мобилизации. На Уралмаше вчера была попытка остановить смену. Разогнали силой. Заводской комитет требует объяснений и угрожает забастовкой.

Гнев, холодный и острый, кольнул меня под ложечкой. В самое неподходящее время. Я понимал их усталость, их страх за семьи. Но забастовка сейчас? Когда каждый снаряд, каждая винтовка на счету? Это было равносильно удару в спину.

— Зубов знает? — спросил я сквозь зубы.

— Знает. Но его люди пока только слушают. Вы ж приказали: «Мягкая сила», переговоры. — В голосе Зарубина прозвучало откровенное презрение к этим терминам. — А по-моему, пора показать, где раки зимуют. Одного-двух самых горластых — к стенке. Остальные мигом присмиреют. Порядок железом наводится, князь, а не уговорами.

Конфликт между нами витал в воздухе с самого начала. Зарубин — человек карательных операций, военной диктатуры в отдельно взятом городе. Я, хоть и вынужден был применять жестокость, как с Кудеяром, все еще цеплялся за идею легитимности, за необходимость хоть какого-то согласия управляемых. Особенно здесь, на Урале, где рабочие были не темной крестьянской массой, а организованной, пусть и легко поддающейся демагогии, силой. Но Зарубин был прав в одном: времени на долгие уговоры не было. Его методы были быстрыми, кровавыми, но эффективными в краткосрочной перспективе. Мои — рискованными, чреватыми взрывом в самый неподходящий момент.

— Не сейчас, — сказал я твердо. — Стрелять в рабочих — последнее дело. Это только сыграет на руку настоящим поджигателям. Зубову прикажу усилить наблюдение. Найти стержневых агитаторов. Не крикунов, а тех, кто их направляет и финансирует. Возможно, княжеские агенты. Или… красные интернационалисты. Тогда — без жалости. А рабочих… попробуем успокоить. Увеличим пайки там, где можно. Разрешим делегатам от цехов присутствовать на планерках по снабжению. Пусть видят, куда идут ресурсы.

Зарубин фыркнул, выбросил окурок под ноги. — Ваше великодушие погубит нас, князь. Эти делегаты первыми начнут требовать невозможного. Но… как скажете. Я свое мнение высказал. — Он резко повернулся и зашагал прочь, его шинель развевалась на ветру.

Я остался один на пригорке, под ледяным ветром. Гул стрельбища казался теперь не тренировкой, а предсмертным гудением улья, готового взорваться. Конфликт с Зарубиным был лишь верхушкой айсберга. Внутри нашего лагеря клокотали и другие противоречия.

Петр. Одиннадцатилетний мальчик, мой номинальный повелитель и главная ставка в этой игре. Он был здесь, в Екатеринбурге, в бывшем губернаторском доме, превращенном в резиденцию и ставку. Под усиленной охраной. Но охрана не могла защитить от политики. Вокруг него уже начали виться те, кто видел в нем не символ, а инструмент. Ольга, моя жена, урожденная Щербатова, ревностно оберегала пусть и не родного, но брата, и сама имела свои взгляды, не всегда совпадавшие с моими. Ей казалось, что я слишком мало внимания уделяю «престижу императора», слишком много — грязной работе войны и управления. Она настаивала на пышных приемах для лояльной знати, на торжественных молебнах, на немедленном создании некого подобия двора. Я же видел в этом бессмысленную трату времени и ресурсов, которые нужны на фронт и заводы.

Купцы и промышленники, чьи предприятия теперь работали на нас, требовали гарантий, льгот, возврата собственности после войны — и все больше влияния. Они видели в Петре удобную ширму, а во мне — силовую поддержку их интересов. Казачьи атаманы, чьи сотни были нашей мобильной силой, напоминали о данных им «вольностях» и поглядывали на земли и промыслы, обещая верную службу только в обмен на новые привилегии. Они считали себя отдельной, привилегированной кастой внутри нашей армии.

И над всем этим — тень мобилизации. Мужики, насильно загнанные в армию, не горели желанием умирать за «мальчишку-императора» или за интересы томских и екатеринбургских фабрикантов. Они хотели мира и земли. И любая искра — недовольство пайком, жестокость офицера, вести о поражении — могла вызвать бунт в тылу. Зубов доносил о растущем числе случаев дезертирства, о пьяных драках, о злобном шепоте в казармах. Война шла не так долго, но общество понемногу бунтовало.

Я чувствовал себя не полководцем, а жонглером, пытающимся удержать в воздухе десяток острых ножей, каждый из которых готов воткнуться мне в спину. Успехи — Екатеринбург, заводы, растущая армия — казались зыбкими, построенными на песке всеобщей усталости и страха. А враги не дремали.

Спустившись с пригорка, я приказал кучеру ехать не в ставку, а на Уралмаш. Нужно было увидеть все своими глазами.

Гигантские корпуса завода, еще недавно казавшиеся мертвыми, теперь гудели, как растревоженный улей. Дым из труб валил густой, черный, смешиваясь с низкими мартовскими облаками. Но внутри царила не столько энергия созидания, сколько напряженная, лихорадочная деятельность под кнутом. Война диктовала свои законы.

Меня встретил управляющий, Лебедев — тот самый, что был в Красноярске, переведенный сюда за умение выжимать максимум из возможного. Его лицо было серым от усталости, глаза запавшие, но горели холодным огнем фанатичной решимости.

— Ваше сиятельство, — он поклонился, едва касаясь рукой фуражки. — Третий цех вышел на проектную мощность по снарядам. Четвертый — отстает. Не хватает легированной стали. Ждем эшелон с Уфы. Если придет…

— Если не придет? — спросил я, шагая по гулкому, пропахшему машинным маслом и угольной пылью цеху. Мимо сновали рабочие, женщины в платках, подростки. Их лица были изможденными, потными. Взгляды, брошенные в мою сторону, — быстрые, исподлобья, без радости, без ненависти. С усталой покорностью.

— Если не придет… — Лебедев сглотнул. — Будем переплавлять рельсы. Качество упадет. Снаряды могут рваться в стволах. Риск огромный.

Я остановился у станка, где подросток лет пятнадцати, стоя на ящике, точил болванку для корпуса гранаты. Его руки дрожали от усталости или от страха. Рядом, у раскаленной печи, работали двое взрослых мужчин. Один хромал, волоча ногу — старый фронтовик?

— Людей хватает? — спросил я, хотя знал ответ.

— Не хватает, ваше сиятельство, — ответил Лебедев без колебаний. — Мобилизация забрала лучших, самых крепких. Остались старики, женщины, дети да те, кого забраковала медкомиссия. Работаем по двенадцать часов. Паек… паек стараемся держать, но мука с примесями, мясо — редкость. Устают. Ошибаются. Брак растет.

Он указал на угол цеха, где грудился ящик с явно кривыми, некондиционными корпусами снарядов. Утиль. Потерянные время, силы, ресурсы.

— Агитаторы? — спросил я тише.

Лебедев нахмурился. — Есть. Шепчутся. Особенно в обеденные перерывы. Говорят, что война — не их дело. Что пока мы тут снаряды льем, их семьи в деревнях голодают. Что Петер… что Его Императорское Высочество — лишь кукла. Требуют мира любой ценой. — Он понизил голос. — Вчера в литейке чуть не дошло до драки. Наши… люди Зубова… успокоили. Двух самых активных увели. Но шепоток не утих.

Я смотрел на искры, вылетающие из-под резца подростка, на капли пота на его висках. Эта усталость, это глухое недовольство были страшнее открытого бунта. Они разъедали наш тыл изнутри, как ржавчина. И Зарубин, со своей прямолинейной жестокостью, возможно, был прав в своем решении. Но я не мог. Не хотел начинать с расстрелов на родных заводах. Это был путь к немедленному взрыву. Нужно было искать другой выход. Увеличить пайки? Откуда? Зерно реквизировали до предела, подвоз с востока был ненадежен. Уменьшить нормы выработки? Значит, меньше снарядов на фронт. Больше риска, что фронт рухнет, и тогда придут волконцы или долгоруки, и заводы все равно остановятся, а рабочих — перевешают или отправят в окопы без обучения.

Тупик. Гнетущее ощущение, что все наши усилия, все жертвы — лишь отсрочка неминуемого краха. Мы строили дом на песке, а шторм приближался со всех сторон.

Вернувшись в ставку — бывший особняк горного инженера, мрачный и неуютный, — я застал Зубова, ожидавшего меня с докладом. Его лицо было еще бледнее обычного, в глазах — не привычная холодная расчетливость, а тревога.

— Ваше сиятельство, — он встал. — Срочное донесение из Москвы. По нашим каналам и через нейтральных коммерсантов.

Он протянул мне несколько листков, исписанных убористым почерком шифровальщика и уже расшифрованных. Я сел за массивный дубовый стол, отодвинув карты с пометками наших и предполагаемых вражеских сил.

«…Ситуация в столице кардинально изменилась. После недели относительного затишья, когда основные силы Долгоруких и Волконских отвели от города для перегруппировки, в Москве началось массовое восстание…»

Я пробежал глазами дальше. Описывалось, как толпы горожан, рабочих, солдат гарнизона, уставших от бессмысленной бойни «князей-кровопийц», заполнили улицы. Не под красными знаменами, не под знаменами какого-либо претендента. Под лозунгами, которые заставили мою кровь похолодеть.

«Долой всех князей!», «Хватит крови!», «Народ сам выберет себе царя!», «Вся власть Земскому Собору!»

— Земский Собор? — вырвалось у меня. — Это что за чертовщина?

— Читайте дальше, ваше сиятельство, — типо сказал Зубов.

Я продолжил. Восстание возглавил не военный, не аристократ, не известный революционер. Возглавил человек по фамилии Савнов. Борис Викторович Савнов. Бывший умеренный социалист, террорист, отбывавший каторгу при старом режиме, затем амнистированный и даже избиравшийся в какую-то городскую думу. Фигура харизматичная, оратор блестящий. Он сумел объединить под своими лозунгами невероятный конгломерат сил: остатки городской интеллигенции, уставших от войны солдат, рабочих с окраин, даже часть мелкого купечества, разоренного междоусобицей. Его идея была проста и потому притягательна в хаосе: все нынешние претенденты на трон — узурпаторы и убийцы. Никто из них не имеет легитимного права на власть. Пусть народ сам, через всенародно избранный Земский Собор, собираемый впервые за сотни лет, решит судьбу страны. Выберет новую династию, утвердит новые законы, заключит мир. А пока — никакой власти князей! Москва объявляется «вольным городом» под защитой Народного Ополчения Савнова.

«Восставшие захватили Кремль, Арсенал, ключевые городские мосты. Войска Волконских и Долгоруких, застигнутые врасплох, отступили к окраинам, неся потери. Савнов обратился по радио ко всей России с Манифестом, призывая города и земли сбрасывать власть „кровавых княжеских клик“ и посылать делегатов на Земский Собор в Москву. Его призыв… находит отклик, особенно в центральных губерниях, измученных войной и грабежами…»

Я откинулся на спинку кресла, чувствуя, как ком ледяного ужаса сжимает горло. Савнов. Земский Собор. Народный выбор династии. Это было гениально. И смертельно опасно. Для всех нас. Для Долгоруких, Волконских. И для меня.

Пока мы, князья, резали друг друга за право обладать троном по праву крови и завоевания, этот человек ударил в самое уязвимое место — в усталость и отчаяние народа. Он предложил не нового узурпатора, а процесс. Миф о народной воле. Окончание войны не силой оружия, а силой «законного волеизъявления». Это был удар под дых самой идее наследственной монархии, на которой держалась наша легитимность. Петр Щербатов? Он был Рюриковичем лишь по женской линии, мальчиком, чья власть целиком зависела от моей шпаги. На «свободных выборах» Земского Собора у него не было бы никаких шансов против популярного генерала, богатого купца или даже самого Савнова, ставшего бы, несомненно, «народным избранником».

Идея могла быть утопией. Земский Собор XVII века был далек от демократии. Но в нынешней России, жаждущей мира и порядка, этот миф мог стать мощнейшим оружием. Савнов, провозгласив Москву «вольным городом», бросал вызов всем княжеским группировкам сразу. И если он удержит столицу, если его призыв найдет широкий отклик… Волна народного гнева и надежды могла смести все на своем пути. В том числе и наш хрупкий уральский плацдарм. Мои мобилизованные мужики, рабочие на заводах, уставшие от войны казаки — они могли услышать этот зов. «Долой всех князей!» — и в эту категорию попадал и юный Петр, и я, его регент.

— Реакция Волконских и Долгоруких? — спросил я, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

— Пока — паника и взаимные обвинения, — ответил Зубов. — Но наши агенты передают: они начали экстренные переговоры. Объединиться против общего врага — Савнова и его «соборной крамолы». Если договорятся…

— Они договорятся, — перебил я. — Перед лицом такого врага они забудут старые счеты. Хотя бы на время. И бросят все силы на Москву. Чтобы утопить это восстание в крови и вернуть столицу под контроль «законной» власти.

— А нам? — спросил Зубов.

Его взгляд был вопрошающим. Что делать нам? Сидеть и ждать, пока князья раздавят Савнова? Или пока он не поднимет против нас наших же людей?

Я подошел к окну. Закат догорал кровавым заревом над заводскими трубами Екатеринбурга. Город, который мы взяли с таким трудом, казался теперь не крепостью, а ловушкой. Мы застряли здесь, обремененные заводами, мобилизованной армией, внутренними противоречиями. А там, на западе, решалась судьба. Игралась новая партия, где наша фигура — Петр Щербатов — внезапно стала не козырем, а обузой.

Мы достигли многого. Мы контролировали Сибирь и Урал. Мы строили армию. Но все это было построено на песке старого мира, который теперь трещал по всем швам. Савнов, этот бывший террорист, гений демагогии и политического чутья, нащупал нерв эпохи. И теперь нам, всем княжеским группировкам, приходилось играть по его правилам. Либо объединиться с вчерашними врагами против нового, страшного врага — народа, жаждущего мира и «соборной правды». Либо… попытаться перехватить его лозунги? Но как? Признать Земский Собор? Отказаться от Петра? Предать все, за что мы боролись?

— Усилить наблюдение за настроениями в войсках и на заводах, — приказал я, и мой голос прозвучал хрипло от усталости. — Любой слух о Савнове, о Земском Соборе — докладывать немедленно. Искать его агентов здесь. Они обязательно появятся. И… готовься к худшему, Зубов. Шторм приближается. И на этот раз он придет не с востока и не с запада. Он поднимется из самой России. Крестьяне, рабочие, купцы, солдаты — они могут пойти против нас. Готовься, Зубов — скоро тряханёт так, как мы раньше этого не ждали.