Князь поневоле. Регент

Глава 11

Всё бесконечно не могло идти по плану. Сделка с Савновым, пусть пока лишь обмен представителями и отправка оружия Тарасову, висела над городом тяжелой, невидимой тучей. Я знал — тайное не может долго оставаться тайным в воюющем городе, где каждый взгляд исподлобья таит вопрос или донос. Но я не ожидал, что удар придет так скоро и оттуда, откуда менее всего ждал предательства.

Скорую весть принёс Зубов, ворвавшийся в мой кабинет в губернаторском доме с лицом, ещё бледнее обычного, без стука. Его глаза горели холодным огнём тревоги.

— Ваше сиятельство! Чрезвычайное донесение! — его голос был сдавленным, резким. — Зарубин. Он прознал о Савнове, о Тарасове, о грузе на Инжавино.

Ледяная волна страха прокатилась по спине. В кабинете, доверху заваленном картами и боевыми сводками, вдруг стало неимоверно душно. Я отложил карандаш, которым только лишь недавно делал пометку о подозрительной активности Волконских под Казанью — возможно, что реакция на успехи Тарасова, поддержанного нашим оружием.

— Откуда? — спросил я, стараясь, чтобы голос не дрогнул. Внутри всё клокотало — ярость, страх, презрение к собственной оплошности.

— Лейтенант Ковров. Из штаба Зарубина. — Зубов выдохнул, с силой сжав кулаки. — Глупец. Пьянствовал в «Сибирском трактире» с одним из своих унтеров. Разболтал про «предательство ставки», про «сговор с крамолой», про оружие для «тамбовских шаек». Унтер — наш. Доложил немедленно. Коврова схватили, но… — Зубов махнул рукой с бессильным гневом. — Птичка улетела. Унтер слышал достаточно. И Зарубин… он не спит. Его люди уже рыщут.

Секунды тишины, наполненные грохотом сердца. Ковров. Мелкая сошка в военном аппарате Зарубина, но с доступом к шифровкам, к сводкам тылового обеспечения. Этот идиот, погубивший все наши тончайшие нити интриг одним пьяным бахвальством. А Зарубин… Фёдор Зарубин. Он лишь скрытно презиравший мою «мягкотелость», мои попытки договориться с рабочими, мою осторожность. Для него мир делился на черное и белое, на своих и врагов. И я, заключивший сделку с Савновым — главным врагом всего старого порядка, всего, за что, как ему казалось, мы проливали кровь — автоматически перешел в стан предателей. В стан врагов.

— Что сейчас Зарубин делает? — спросил я, вставая.

— Собирает людей, — ответил контрразведчик. — На казармы его Особого Резервного батальона и на ополченцев из Третьей Сибирской дружины — те, что под командой есаула Бурнакова, его креатуры. Человек двести, не меньше. Настроены… решительно. Лозунги: «Долой предателей ставки!», «За чистую Русь!», «Смерть крамоле!».

Двести. Не армия, но в тесных улицах Екатеринбурга, в условиях всеобщей нервозности и неразберихи — грозная сила. Ударный кулак фанатиков и обманутых. Зарубин не стал бы тянуть. Он действовал как сапер — быстро, грубо, без лишних сантиментов. Его цель была ясна: захватить ставку, арестовать или убить меня, объявить себя спасителем «истинной России» и Петра от «изменника-регента», разорвать все связи с Савновым и бросить все силы на запад, навстречу Волконским и Долгоруким в их «священной» войне против народной крамолы. Наивный, слепой фанатик! Он не видел, что его «чистая Русь» уже тонет в грязи и крови, что без этого рискованного маневра нас просто сомнут.

— Где Петр?

— В резиденции. Под усиленной охраной лейб-гвардии, — ответил Зубов. — Но если Зарубин доберется туда… Его авторитет среди старых офицеров высок. Могут колебаться.

— Не допустить, — резко сказал я. — Твои люди?

— На позициях. Часть — на заводах, часть — следит за настроениями в гарнизоне. Собрать быстро могу человек пятьдесят. Проверенных. Но против двухсот… — Он не договорил, но смысл был ясен. В лобовой схватке — шансов мало.

Мысль работала с лихорадочной скоростью. Прямое столкновение с превосходящими силами мятежников в узких кварталах — самоубийство. Нужен был асимметричный ответ. Нужен был козырь. И он у меня был. Штурмовики Гусева. «Ударники». Горстка выживших ветеранов, закаленных в аду екатеринбургского штурма, преданных лично мне. Они были разбросаны по городу — часть на отдыхе в своих казармах на окраине, часть — в резерве у вокзала. Но они были сталью, в отличие от сырого мяса ополченцев Зарубина. И у них были автоматы.

— Связь! — бросил я Зубову. — Немедленно вызвать Гусева. Код «Стальной Вихрь». Сбор у губернаторского дома. Всем составом. С оружием. Броневики, если есть ходовые. — «Стальной Вихрь» — условный сигнал крайней опасности и немедленного сбора для решительных действий. Гусев, несмотря на потери под Екатеринбургом, сохранил костяк своего батальона — человек семьдесят, но каких! Каждый — боевая единица, каждый знал цену приказу.

Зубов кивнул и бросился к полевому телефону. Его пальцы быстро крутили ручку, голос, сдавленный, но четкий, отдавал приказы по проводам. Я подошел к окну, отдернул тяжелую портьеру. Вечерние сумерки сгущались над городом. Где-то там, в этом мраке и грязи, двигалась к нам смерть в лице бывшего соратника. Глухой рокот моторов, доносящийся с вокзала, казался набатом. Или это кровь стучала в висках?

— Ваше сиятельство! — Зубов оторвался от телефона. — Гусев в пути. Прорвется минут через пятнадцать. Но Зарубин… он ближе.

Из окна уже было видно — по широкой, утопающей в грязи улице Пермской двигалась серая масса. Не стройными колоннами, а плотной, нестройной толпой, но вооруженной. Впереди — фигура на коне. Даже на расстоянии угадывалась плотная, коренастая фигура Зарубина в генеральской шинели, без папахи. Он размахивал шашкой, что-то кричал. Его голос, хриплый и мощный, вырывался из общего гула: «…измену в ставке! Спасти Императора! За мной!» Солдаты и ополченцы, подхваченные его фанатичной энергией, ревели в ответ. Они шли прямо к губернаторскому дому. Их было много. Значительно больше двух сотен. Видимо, по дороге к ним прибивались обманутые, испуганные или просто любители погромов.

Охрана ставки — два десятка человек у ворот и в вестибюле — не была рассчитана на штурм. Они открыли беспорядочную стрельбу, пытаясь задержать наступающую толпу. Пули засвистели, защелкали по стенам дома, выбивая стекла в окнах первого этажа. Несколько мятежников упало, но основная масса, подогреваемая криками Зарубина, лишь ожесточилась. Они открыли ответный огонь. Свинцовый ливень обрушился на караул. Люди падали у ворот, отползали за укрытия. Началась перестрелка, яростная, но безнадежная для защитников. Мятежники начали растекаться по прилегающим переулкам, окружая дом.

Мы ринулись вниз, по мраморной лестнице, в полутьму сырого подвального этажа, где когда-то хранились губернаторские запасы вина. Теперь здесь пахло пылью, сыростью и порохом. Человек пятнадцать охраны, включая Зубова и его людей, заняли позиции у узкой лестницы, ведущей наверх. Пулемет на сошках установили на ящиках с документами. Остальные с винтовками и гранатами залегли за мешками с песком, кое-как наваленными у входа в коридор. Сверху доносился грохот выстрелов, дикий рев толпы, звон разбиваемого стекла, глухие удары прикладов по дверям. Мятежники ворвались в здание.

Я стоял в глубине подвала, прислонившись к холодной каменной стене, с наганом в руке. Бесполезный жест. Если они прорвутся сюда, револьвер не спасет. Мысль о Петре, оставшемся в резиденции, жгла как раскаленное железо. Надежда была только на то, что лейб-гвардия устоит, и на Гусева. На его «Ударников». Каждая секунда тянулась как час. Каждый крик сверху, каждый новый залп отдавался болью в висках. Я слышал, как Зубов хрипло отдает команды, как короткими очередями строчит «Льюис», прижимая атакующих на лестнице. Слышал стоны раненых, крики «Ура!» мятежников. Они напирали, чувствуя слабину, запах крови и близость победы. Зарубин где-то там, наверху, кричал, требуя моей головы. Его голос, полный праведного гнева и презрения, резал слух: «Ермаков! Сдавайся, изменник! Выдай крамольников! Сохрани жизни своих псов!»

Грохот боя на лестнице внезапно усилился. Граната. Глухой взрыв, облако пыли и дыма, крики ужаса и боли. «Льюис» замолчал. Наши отступили в коридор. Мятежники рванули вниз, давя отступающих. Пули засвистели по подвалу, рикошетя от стен. Один из людей Зубова упал рядом, хрипя, хватаясь за развороченный живот. Отчаяние, холодное и тошнотворное, сжало горло. Конец? Здесь, в подвале, под сапогами взбунтовавшегося генерала? За предательство идеалов, которых я никогда не разделял, но которые были святыней для таких, как Зарубин?

И в этот миг, когда казалось, что последняя дверь вот-вот рухнет под натиском озверевших солдат, снаружи, сквозь грохот боя в доме, донесся новый звук. Сначала — далекий, нарастающий рев моторов. Не один, а несколько. Грубый, мощный, знакомый. Броневики. Потом — резкие, короткие очереди автоматов. Не беспорядочная стрельба, а четкие, профессиональные очереди на подавление. И дикий, нечеловеческий вопль, прорезавший все остальные звуки — вопль атаки. Не «Ура!», а звериный, леденящий душу рев: «А-а-а-аррргх!». «Ударники». Гусев.

Эффект был мгновенным. Давление на оборону в подвале ослабло. Крики мятежников наверху сменились воплями ужаса и замешательства. Стрельба внутри дома стала беспорядочной, перемежаясь с грохотом боя снаружи. Зубов, окровавленный, с перевязанным плечом, прошептал хрипло: «Наши…»

Я ринулся к заваленному мешками входу в коридор. Наши бойцы, воспрянув духом, контратаковали, отбрасывая мятежников обратно к лестнице. Сверху доносился адский гам — крики, выстрелы, лязг металла, треск ломаемой мебели, тот самый жуткий рев штурмовиков, врывающихся в здание. Гусев не стал ждать, пока его встретят — он пробивался внутрь, расчищая путь гранатами и огнем автоматов.

Через несколько минут, показавшихся вечностью, в дыму и пыли на лестнице показались знакомые фигуры в черных кожанках, панцирях, касках, с автоматами наперевес. «Ударники». Их лица, измазанные копотью и грязью, были искажены боевой яростью. Они шли, не кланяясь пулям, стреляя короткими очередями в любого, кто пытался оказать сопротивление. За ними, хромая, но с непоколебимым видом, спускался Гусев. Его шинель была пробита в нескольких местах, на щеке — кровавая царапина, но глаза горели холодным огнем.

— Князь! — крикнул он, увидев меня. — Живы? Где гад?

— Наверху! Зарубин! — крикнул я в ответ, указывая на лестницу.

Гусев кивнул, без слов. Махнул рукой. Его люди рванули вверх, как стальные псы, вырвавшиеся с цепи. За ними пошли мы с уцелевшими защитниками и Зубовым. Верхние этажи губернаторского дома были превращены в ад. Трупы мятежников и наших гвардейцев валялись в коридорах, кровь заливала паркет. Шла ожесточенная перестрелка в залах, рукопашная в дверных проемах. Но «Ударники» делали свое дело безжалостно и эффективно. Они не брали пленных. Каждый очаг сопротивления подавлялся гранатой и автоматным огнем. Мятежники, еще минуту назад чувствовавшие себя хозяевами положения, теперь метались в панике, сдавались, пытались бежать через окна. Их боевой дух был сломлен не только силой, но и тем первобытным ужасом, который наводили на них входящие в раж штурмовики Гусева.

Зарубина нашли в бывшем кабинете губернатора. Он не бежал. Стоял у окна, разбитого пулями, спиной к комнате. В руке — шашка, но опущенная острием в пол. Вокруг него — горстка последних верных людей, офицеров его штаба и несколько ополченцев. Все — израненные, с безумными глазами, понимающие, что конец близок. Когда в дверях появились «Ударники» во главе с Гусевым, а за ними — я и Зубов, Зарубин медленно обернулся. Его лицо, всегда жесткое, как топор, было серым, покрытым пороховой копотью. Но в глазах не было страха. Только бешеная, неистовая ненависть, направленная прямо на меня.

— Изменник! — прошипел он, и голос его, обычно хриплый, звучал пронзительно и страшно. — Продал все! Продал кровь наших солдат! Продал Императора этим… сброду! Крамольникам! Ты… ты хуже Волконских! Ты — г…!

Он не договорил. Гусев, не меняя выражения лица, резко поднял автомат. Но я опередил его, шагнув вперед.

— Брось оружие, Федор Игнатьевич, — сказал я тихо, но так, чтобы было слышно в гробовой тишине комнаты. — Все кончено. Твои люди разбиты. Сдавайся. Сохрани жизни тем, кто остался. — Я не хотел его смерти. Не сейчас. Не так. Он был солдатом, пусть и ослепленным фанатизмом. Он был частью той силы, что еще держала Урал.

Зарубин окинул взглядом комнату — своих израненных офицеров, дрожащих ополченцев, стальные дула автоматов, направленные на них. Его взгляд скользнул по мне, полный такого презрения, что стало физически больно. Потом он усмехнулся. Горько, страшно.

— Сдаться? Тебе? — Он медленно поднял шашку, не для атаки, а как символ. Лезвие блеснуло в тусклом свете разбитых ламп. — Я служил России. Ты… служишь хаосу. Нет у тебя будущего, Ермаков. Только кровь и позор. А я… — Он резко, с неожиданной силой, развернул шашку и приставил острие к своему горлу. Глаза его горели последним вызовом. — Я умру чистым! За Веру! Царя! Оте…!

Он рванул клинок на себя. Быстро, решительно. Кровь хлынула фонтаном из перерезанного горла, заливая генеральскую шинель. Он не упал сразу. Стоял секунду, держась за окно, глядя на нас слезящимися, но все еще ненавидящими глазами. Потом медленно осел на колени, затем рухнул на бок. Конвульсивно дернулся и затих. Кровь растекалась по узорному паркету, смешиваясь с грязью.

В комнате воцарилась мертвая тишина. Его офицеры, бледные как смерть, бросили оружие. Ополченцы рыдали. Гусев опустил автомат. Даже его «Ударники» смотрели на тело генерала с каким-то оцепенением. Фанатизм, доведенный до самоуничтожения, всегда шокирует.

Я подошел к окну, избегая смотреть на растекшуюся лужу крови. На улице бой затихал. Оставшиеся мятежники, лишившись вождя, сдавались группами или разбегались. Броневики Гусева, похожие на стальных жуков, стояли на перекрестках, их пулеметы наведены на толпы деморализованных солдат. В грязи валялись тела. Дым от пожаров в соседних домах стелился по улице. Пахло гарью, порохом, кровью и холодной мартовской грязью. Победа? Подавление мятежа? Это было похоже на ампутацию. Мы отрезали гниющую плоть, но рана осталась. Глубокая, кровавая.

— Зубов, — сказал я, не оборачиваясь. Голос звучал чужим, усталым до предела. — Разобраться с пленными. Разоружить. Отделить зачинщиков — офицеров Зарубина, тех, кто активно стрелял. Остальных… в рабочие батальоны. На укрепления.

Расстреливать сотни солдат, обманутых фанатиком, я не стал бы. Это только подлило бы масла в тлеющее недовольство. Пусть отрабатывают кровью и потом свою глупость.

— Гусев, — продолжал я, — взять под контроль все ключевые точки города. Казармы, вокзал, телеграф, радиостанцию. Усилить охрану резиденции Петра Алексеевича. Двойные посты. Никого не подпускать без моего личного пропуска.

— А представители Савнова? — тихо спросил Зубов. — Они могут быть уже в пути. Или уже здесь, затаились.

Я взглянул на тело Зарубина. Его мертвые глаза, казалось, все еще смотрели на меня с немым укором. «Ты служишь хаосу». Может, он был прав? Этот шаг в пропасть, этот союз с силами разрушения… Куда он приведет? К спасению? Или к окончательной гибели всего, за что мы цеплялись?

— Пусть едут, — сказал я, отворачиваясь от окна. Голос прозвучал тверже, чем я ожидал. Решение было принято. Отступать было некуда. — Принимаем. По плану. Железная изоляция. Контроль. Но принимаем. Игра начата. Теперь надо ее выиграть. До конца. — Я посмотрел на Зубова, потом на Гусева. — Убирайте это. — Я кивнул на тело Зарубина. — И приведите город в порядок. До утра. Я не хочу, чтобы утренние патрули видели следы этой… бани.

Они молча кивнули. Гусев отдал короткую команду, и двое его людей подошли к телу генерала. Я вышел из кабинета, шагая по липкому от крови паркету. В коридорах все еще пахло порохом, слышались стоны раненых, отрывистые команды. Но главный накал схватки стих. Мятеж был подавлен. Ценой крови, предательства и еще одного шага в бездну.

Спускаясь в подвал, где еще недавно ждал смерти, я почувствовал невероятную усталость. Не физическую, а глубинную, до костей. Усталость от грязи, от крови, от бесконечной игры в кости с судьбой, где каждая ставка — жизни тысяч. Зарубин был уничтожен. Но его призрак, призрак старой, жестокой, слепой России, которую он так яростно защищал, остался. Он витал в дыму над Екатеринбургом, в испуганных глазах пленных солдат, в молчаливом вопросе на лицах моих офицеров. И впереди были новые бури. Представители Савнова. Князья, объединяющиеся против него. И неизбежное столкновение с той самой «народной волей», которую я попытался приручить.

Мартовская ночь за окнами подвала была черной и бесконечной. Как будущее. Как пропасть, в которую мы все катились. Я сделал свой выбор. Теперь оставалось только держаться и надеяться, что стальные нервы Гусева и холодный расчет Зубова выдержат дольше, чем фанатичная вера Зарубина. И что на дне этой пропасти окажется не гибель, а хоть какая-то твердь. Хоть призрачный шанс на будущее для мальчика-императора и для России, которой, кажется, уже не было.