Князь поневоле. Регент

Глава 7

Март в Сибири — обманщик. Солнце, уже по-весеннему яркое, обжигало лицо, но под ногами хрустел колючий наст, а из-под сугробов сочилась черная, студеная жижа. Возвращался я в Омск не с триумфом, а с тяжелой добычей и усталостью, въевшейся в кости глубже сибирского холода. Тюмень пала, но не под грохот штурма, а под гнетом всеобщего хаоса и нашей наглой решительности. Вокзал, где окопались опричники Волконских, взяли штурмовики Гусева — коротко, жестоко, с минимальными потерями. Совет рабочих депутатов в городской думе, под красными тряпками на окнах, оказался сборищем растерянных болтунов и пары фанатиков. Зубов, как сапёр, обезвредивший мину, нашёл среди них пару трезвых голов — старого мастера с паровозоремонтного и бывшего фельдфебеля. Переговоры были краткими: порядок под нашим контролем или виселица за соучастие в бардаке. Они выбрали порядок. Город, измученный неделями безвластия и мародёрства, вздохнул с осторожным облегчением. Мы оставили гарнизон, забрали запасы со складов и трофейное оружие, но я двинулся обратно. Победа? Тактическая. Капля в море грязи, именуемой гражданской войной.

Мысли крутились вокруг сводок, которые ждали меня в штабе. Европейская часть России застыла в мерзостном равновесии, как гниющая туша, разодранная стервятниками. Долгорукие, укрепившись в Риге и на севере, контролировали выходы к Балтике и часть архангельских складов с союзническим барахлом. Их десятилетний «император» Семён был ширмой для когорты дядек и тёток, рвущих друг друга за влияние. Волконские, засевшие в Киеве и на большей части Украины, опирались на поместное дворянство и часть генералитета, мечтавшего о военной диктатуре «твёрдой руки». Их войска, потрёпанные в московской мясорубке первых месяцев, теперь копили силы, давя партизанщину в тылах и выжимая из крестьян последние запасы. Трубецкие и Барятинские, чьи амбиции не подкреплялись ни людьми, ни ресурсами, влачили жалкое существование где-то в центральных губерниях, марионетки в руках то одних, то других; их земли — проходной двор для рейдов и контрибуций. Фронты застыли вдоль извилистых линий рек и железных дорог, изредка взрываясь локальными стычками за мост или эшелон с хлебом. Активная фаза войны выдохлась, сменившись грязной позиционной вознёй, реквизициями и террором в тылах. Никто не мог сломить другого, но и мириться не собирался. Страна истекала кровью медленно, но верно, а князья, как пьяные мужики в драке, только крепче сжимали горло поверженному противнику, не замечая, что душат сами себя.

Штаб в губернаторском доме кипел, как растревоженный улей. Карты покрывались новыми значками, сводки ложились на стол тяжёлой пачкой. Но первое, что бросилось в глаза — изменение в атмосфере. Раньше здесь витал дух напряжённой, почти отчаянной работы на износ. Теперь появилась тень… самоуспокоенности? Нет, скорее преждевременных планов. Исходило это, как я быстро понял, из кабинета, временно отведённого под «резиденцию» Его Императорского Высочества Петра Алексеевича.

Петра я застал одного. Ольга сидела рядом с ним за большим столом, уставленным не военными картами, которые я привык видеть в штабе, а папками с бумагами, испещрёнными аккуратным, явно не детским почерком. Сам Пётр, в новом, отлично сшитом мундире кадета, непонятно где взятом, выглядел сосредоточенным. Его тонкие детские пальцы водили по строчкам какого-то документа, а на лице читалось не прежнее отстранённое ожидание, а решимость. Ольга встретила мой взгляд спокойно, но в её глазах, обычно таких твёрдых, мелькнуло что-то вроде вызова. В последнее время я проводил с ней мало часов, отчего не понимал, что творится в голове жены.

— Игорь Олегович, — Пётр поднял голову, его голос звучал чуть выше обычного, но уже без детской неуверенности. — Добро пожаловать. Рады вашему благополучному возвращению. Тюмень… под контролем?

— Под контролем, Ваше Высочество, — ответил я, отдавая честь скорее по привычке, чем по протоколу. Взгляд скользнул по бумагам. Угадывались слова: «земельный надел», «продналог», «рабочий контроль». Ледяной ком сжался под ложечкой. — Что это?

— Проекты, князь, — вмешалась Ольга, её голос был ровным, медово-убедительным. — Необходимые проекты. Пока ты в походе, мы с Петром Алексеевичем не сидели сложа руки. Война войной, но люди ждут не только порядка, но и справедливости. Сибирь поддержала нас, но её поддержку нужно закрепить делами. Уже сейчас.

Пётр кивнул, подкрепляя слова Ольги:

— Верно. Народ измучен войной, реквизициями, произволом всяких атаманов и княжеских прихвостней. Крестьяне не знают, кому и сколько хлеба сдавать. Рабочие на заводах трудятся по двенадцать часов, а пайки скудные. Если мы хотим, чтобы Сибирь была не просто плацдармом, а опорой новой России, нужно показывать путь. Путь к лучшей жизни. Не после победы — сейчас.

Я подошёл к столу, опираясь на трость. Усталость накатила волной, смешанной с раздражением. Они играли в государственных мужей, сидя в относительной безопасности Омска, пока мои солдаты гибли в грязи под Тюменью, выковыривая опричников Волконских из вокзальных подвалов.

— «Лучшая жизнь»? — мои слова прозвучали резче, чем хотелось. — Сейчас, Петр Алексеевич? Когда каждый патрон на счету, когда Волконские или Долгорукие могут в любой момент рвануть с запада, а у нас едва три дивизии наскребли вместе с ополчением? Вы предлагаете резать курицу, несущую золотые яйца, посреди осады? Мы сражаемся, пытаясь восстановить власть в стране и посадить вас на законный престол? Лишние проблемы нам сейчас не нужны.

— Мы предлагаем не резать, а кормить её правильно! Чтобы яйца были! Эти проекты — не прихоть, князь. Это необходимость! Крестьяне должны знать, что земля, которую они обрабатывают, останется за ними или будет справедливо разделена после войны. Нельзя бесконечно выколачивать из них хлеб силой! Рабочие должны видеть, что их труд ценят, что есть перспектива улучшений. Иначе… иначе к ним придут другие. С красными книжками и посулами мгновенного рая. Зубов докладывал об их следах даже здесь!

Он говорил горячо, с той юношеской прямотой, которая не терпит полутонов. И в его словах была доля правды. Опасность красной пропаганды, подогреваемой вестями о европейских и южноамериканских пожарах, была реальна. Но его решение было как попытка тушить начинающийся пожар бензином.

— Пётр Алексеевич, — попытался я смягчить тон, но твёрдость осталась. — Я не против реформ. Я против их времени. Сейчас вся наша энергия, все ресурсы должны быть брошены на одно: выжить и победить. Создать сильную армию. Взять Урал с его заводами. Обезопасить границы. Любая крупная реформа — это встряска. Встряска управленческого аппарата, который мы едва слепили за всё это время. Встряска в деревне, где каждый мужик и так на взводе от реквизиций. Встряска на заводах, которые работают на пределе, обеспечивая фронт. Сейчас это — бомба, заложенная под наши же ноги. Дай нам год… полгода… Екатеринбург, Пермь… Тогда можно будет говорить о земле и восьмичасовом дне, а лучше и вовсе дождаться, когда мы прорвёмся в Москву. Как только мы окажемся в столице, то тогда вашу легитимность никто не сможет оспорить.

— Год! — воскликнул Пётр, и в его глазах вспыхнуло неподдельное возмущение. — За год люди озвереют от нужды и несправедливости! За год красные агенты сколотят ячейки по всей Сибири! Мы не можем ждать, князь! Мы должны действовать! Показывать людям, что новая власть — это не просто новые мундиры на старых порядках! Что мы несём изменения!

— Изменения требуют стабильности, Ваше Высочество, — парировал я, чувствуя, как Ольга наблюдает за этим поединком с холодной оценкой в глазах. — А стабильность требует силы. Силы, которую мы пока только копим. Ваши проекты… — я ткнул пальцем в папку, — они благие. Возможно, даже правильные. Но их реализация сейчас отвлечёт лучших управленцев, которых у нас кот наплакал, на бумажную волокиту и улаживание неизбежных конфликтов. Вызовет волну спекуляций и недовольства среди тех, кто посчитает себя обделённым. Это не укрепление тыла, это его разбалансировка.

— Ты боишься перемен, князь? — тихо, но чётко спросила Ольга. Её вопрос повис в воздухе, острый как бритва. — Или боишься, что реформы уменьшат твою единоличную власть здесь и сейчас? Петр Алексеевич — законный наследник. Его слово должно быть законом. И если он видит необходимость начинать преобразования, его воля обязательна для исполнения.

Ловкий ход. Перевод стрелок с сути на мотивы. Пётр выпрямился, подпитываемый её словами. Я видел, как он впитывает эту роль — юного реформатора, борющегося с косным военным. Роль, которую так умело ему навязывала Ольга. А я, со своим прагматизмом, выглядел ретроградом, цепляющимся за военную диктатуру. Да, диктатурой жестокой, но необходимой в наших условиях.

— Я боюсь проиграть войну, Ольга, — ответил я с ледяной вежливостью. — Проиграть из-за того, что мы увязнем в преждевременных социальных экспериментах, когда враг не дремлет. Власть Петра Алексеевича никто не оспаривает. Но его власть зиждется пока на штыках солдат и рабочих, кующих эти штыки. Ослабить эту опору — значит предать и его, и всех, кто за ним пошёл. Реформы будут. Но когда мы сможем защитить их результаты. Не раньше.

Конфликт не разрешился. Он лишь затаился, как неразорвавшаяся граната. Пётр, сжав губы, сел, демонстративно углубившись в бумаги. Ольга продолжила смотреть на меня тем оценивающим, чуть презрительным взглядом, который я начал ненавидеть. Я вышел, оставив их в кабинете, наполненном запахом свежей бумаги и несвоевременных амбиций.

Последующие дни напряжение лишь нарастало. Пётр, подстрекаемый Ольгой и, видимо, подобранными ею «прогрессивными» советниками из числа томской интеллигенции и немногих либерально настроенных управленцев, начал действовать в обход Военного Совета. Появились «Высочайшие рекомендации», пока ещё не указы, но они оправлялись губернатору Удальскому и городским головам с предложением: «рассмотреть вопрос» об увеличении пайков для рабочих оборонных заводов, «изыскать возможности» для снижения непомерных налогов с крестьян в наиболее пострадавших волостях, «обратить внимание» на злоупотребления при реквизициях. Бумаги были составлены грамотно, с отсылками к «народному благу» и «укреплению доверия к законной власти наследника». Формально — благие пожелания. Фактически — мина замедленного действия.

Удальский, крепкий хозяйственник, но человек нерешительный и привыкший угождать начальству, метался как уж на сковородке. С одной стороны — ясно сформулированные указания от имени «Его Высочества». С другой — мои жёсткие инструкции о концентрации всех ресурсов на армии и жёсткой экономии. Он приходил ко мне, мял картуз в руках, бормоча что-то о «неповиновении воле августейшей особы» и «возможном недовольстве».

— Не хлебом единым, князь, — вздыхал он. — Народу и знак доброй воли нужен. Особенно с учётом… ну, этих самых красных агитаторов.

Зубов докладывал мрачнее обычного. Его люди фиксировали рост недовольных разговоров в рабочих кварталах Омска и на крупных станциях. Не открытые призывы к бунту, а ропот: «Щербатовы обещают, а Ермаков давит», «Когда же эта лучшая жизнь?», «Опять генералы всем заправляют». Бумаги Петра, пусть и не ставшие законом, попали в поле зрения. Они стали козырем в руках подпольных агитаторов: «Видите? Даже наследник хочет вам добра, но военщина не даёт!». Опасность была не в самих реформах, а в раздутом ожидании и неизбежном разочаровании, если их не провести немедленно. Или если их проведение вызовет ещё больший хаос и нехватку ресурсов на фронте.

Кульминация наступила на расширенном заседании Военного Совета. Мы обсуждали план весеннего наступления на Екатеринбург — ключевой уральский центр. Карты, схемы дислокации предполагаемых сил Волконских по обрывочным разведывательным данным, списки необходимых эшелонов с боеприпасами, фуражом, продовольствием. Воздух был густ от табачного дыма и сосредоточенного напряжения. И тут дверь распахнулась.

Вошел Пётр. Не один. Рядом — Ольга, как тень, но тень властная. За ними — двое из тех «советников», один в пенсне и поношенном сюртуке; другой — молодой, с горящими глазами инженер с паровозоремонтного завода. Петр был бледен, но подбородок держал высоко. На нём был тот самый новый мундир. Он прошёл к столу и встал во главе, где обычно сидел я. Ольга заняла место справа от него.

— Господа, — начал Пётр, его голос слегка дрожал, но он заставил себя говорить громко и чётко. — Я прерву ваши военные советы, ибо есть вопросы, не терпящие отлагательств. Вопросы жизни народа, на чьей поддержке зиждется наша власть и наше право бороться за единую Россию.

В кабинете повисла гробовая тишина. Сретенский перестал чертить что-то ножом на столешнице. Зубов замер, его пальцы перестали перебирать карандаши. Атаман Щукин хмуро сдвинул густые брови. Губернатор Удальский потупился, изучая узоры на дубовом столе.

— Пока мы спорим о пушках и эшелонах, — продолжал Пётр, набираясь смелости под одобряющим взглядом Ольги, — крестьяне Сибири стонут под бременем непосильных реквизиций. Порой у них забирают последнее зерно, обрекая семьи на голод. Рабочие на наших заводах, трудясь день и ночь для фронта, получают пайки, едва достаточные для выживания, ютятся в холодных бараках. Это несправедливо! Это подрывает веру в нас! И это играет на руку врагам — как княжеским, так и красным смутьянам!

Он положил на стол знакомую папку.

— Здесь — конкретные предложения. Немедленное введение твёрдых, справедливых норм продналога, исключающих произвол. Увеличение хлебного пайка для рабочих оборонных заводов на треть. Создание комиссии с участием выборных от рабочих для контроля за условиями труда и распределением продовольствия в казармах. Начало работ по инвентаризации свободных земель для будущего наделения малоземельных крестьян. Это не роскошь, господа! Это необходимость для выживания самого дела, которому мы служим!

Он закончил. Тишина стала ещё гуще. Все взгляды устремились ко мне. Я сидел, откинувшись на спинку стула, пальцы сжаты в кулаки под столом. Гнев кипел во мне — гнев на безумие момента, на манипуляции Ольги, на юношеский максимализм Петра, который мог похоронить всё. Но открытый бунт здесь, перед Советом, был немыслим. Это был бы крах авторитета и наследника, и моей власти как регента.

— Ваше Высочество, — заговорил я, и мой голос прозвучал удивительно спокойно, хотя внутри всё клокотало. — Ваша забота о народе делает вам честь. И многие из озвученных мер… — я сделал паузу, подбирая слова, — заслуживают самого пристального внимания. Однако, прошу учесть реалии момента. Каждый пуд хлеба, недополученный для армии сегодня, может обернуться поражением завтра. Каждая минута, потраченная чиновниками на инвентаризацию земель вместо снабжения фронта, — это минута, которую использует враг. Предлагаю… компромисс.

Я видел, как Ольга едва заметно напряглась. Пётр смотрел на меня с надеждой, смешанной с недоверием.

— Увеличение пайков для рабочих ключевых оборонных заводов — да. Но строго оговорённых и только по подтверждённой выработке. Твёрдые нормы реквизиций — да. Но разработанные Военным Советом совместно с управлением тыла, исходя из реальных потребностей армии и минимальных запасов на местах. Комиссии по контролю за условиями труда — возможны, но как совещательные органы при комендантах заводов, без права вмешательства в производственный процесс. Земли… — я посмотрел прямо на Петра, — Земли — после войны, Ваше Высочество. Сейчас это — чистая провокация недовольства и спекуляций. Наши управленческие ресурсы ограничены. Бросим их на землю — потеряем фронт.

Мой «компромисс» был, по сути, уступкой в мелочах и жёстким отказом в главном. Но он был обёрнут в форму уважения к воле наследника и практической целесообразности. Пётр колебался. Он посмотрел на Ольгу. Та чуть кивнула, её лицо было непроницаемо. Она понимала, что открытый скандал сейчас ей не выгоден. Получить хоть что-то — лучше, чем ничего.

— Хорошо, князь, — сказал Пётр, стараясь сохранить достоинство. — Но пусть эти меры будут не просто словами на бумаге. Я буду лично контролировать их исполнение. И комиссии по контролю должны быть созданы незамедлительно.

— Как прикажете, Ваше Высочество, — я склонил голову. Победа? Скорее, временное перемирие. Я купил время для армии, но признал право Петра и Ольги вмешиваться в управление тылом. Посадил их людей на контрольные функции. Открыл ящик Пандоры под благовидным предлогом.

Совещание продолжилось, но воздух был отравлен. Обсуждение плана на Екатеринбург шло вяло. Сретенский мрачно курил. Зубов нервно постукивал карандашом. Щукин хмуро бормотал что-то под нос о «бабьих делах на войне». Вечером, когда все разошлись, Ольга сама пришла в мой кабинет. Без Петра.

— Ловко, Игорь, — сказала она без предисловий, садясь в кресло напротив. — Очень ловко. Отдали крохи, сохранив суть. Но игра только начинается. Пётр Алексеевич взрослеет. Он видит несправедливость. И он будет требовать большего. Народ — за ним. Ты можешь выиграть сто сражений, князь. Но проиграть войну за умы здесь, в тылу. И тогда никакие пушки не спасут ни тебя, ни твою власть.

Да уж, Ольга изменилась. Прошло слишком много времени с того момента, как мы оказались слишком далеко. Некогда налаженные отношения теперь казались только лишь проблеском надежды. Теперь наш брак вновь стал исключительно политическим, пусть он и был заключен по распоряжению уже павшей династии. Рюриковичи пали и теперь нам приходится копошиться в осколках потерянной ими империи.