Князь поневоле. Регент

Глава 3

— Игорь, ты бы не глупил. У тебя людей не так много, но это же не повод лезть в самую задницу самолично.

Где-то далеко внутри себя я понимал, что Сретенский прав. Мы сидели в моём имении в Томске, стараясь придумать, как наличествующими силами взять Омск. В этом городе, судя по данным последней переписи, случившейся за несколько лет до начала войны, в городе проживало немногим больше ста пятидесяти тысяч человек, с нашими тремя полками задача была отнюдь не тривиальной. По картам можно было понять лишь примерную ситуацию в городе, а информаторов в городе практически не было — всё же никогда полноценную агентурную сеть не развивал. Единственными знакомыми в городе были немногочисленные боевые товарищи, с которыми мне удавалось пересечься на полях сражений.

— Думаешь, я это не понимаю? Но по картам ничего не понятно. Нужно узнать настроения в городе, понять, кто им сейчас вообще заправляет, послушать разговоры. Сам должен понимать, что отчёты могут говорить одно, а фактическая обстановка совсем другая.

— Такая уверенность может нам боком выйти, — ответил я. — Мы уже пытались радиозапросы в город отправить, только смыслу от этого никакого нет. Если вышки там ещё работают, то либо специально Омск сохраняет радиомолчание, либо что-то в городе происходит, и никто ответить банально не может.

— И что ты хочешь сделать?

— На разведку отправиться. Малой группой. Проверим подступы, узнаем, что в Омске происходит, посмотрим, что по гарнизонам, послушаем жителей местных, может чего и решим прямо на месте. Быть может, что и вовсе не придётся с боем в город прорываться.

— Чёрт с тобой. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

Оставив в городе военный совет, я лично отобрал два десятка умелых стрелков из ветеранов, после чего двинулся в сторону Омска. Какое-то время мы ехали на поезде, отчего удалось значительно сократить время передвижения, и с ранним утром практически подошли к самой границе города.

— Ещё верста, — прошептал один из самих омичей, который чудом оказался в моём отряде. — Там гребень. С него город будет виден, как на ладони.

Я кивнул, сжимая в руках обледеневший бинокль. Повреждённая после взрыва в Москве нога ныла от холода и усталости, но сейчас было просто не до боли. Нужно было идти как можно быстрее, и, поднявшись на пригорок, мы залегли прямо в снегу. Внизу, в речной долине, раскинулся Омск — серый, дымный, ощетинившись трубами заводов и церковными куполами, но что-то было не так. Хотя, что может быть наше время таким спокойным?

— Тише там должно быть, — проговорил охотник, припав к линзам своего бинокля.

Сложно было с ним не согласиться. На улицах практически нельзя было увидеть людей, лишь редкие патрули, снующие по улочкам и между домами. Железнодорожная станция, обычно кишащая грузчиками и торговцами, ныне была пустой, заставленной вагонами, словно поселение готовилось к эвакуации, но уже и сейчас было понятно, что это не так. В городе было стопятьдесят тысяч человек, да и куда их было вообще эвакуировать? Страна понемногу превращалась в личные феоды разномастных военачальников, воюющих в собственных интересах, преследовавших разные цели или просто пытающихся хоть как-то пережить царящий в некогда великой стране хаос.

Мы двигались переулками, стараясь не привлекать внимания, два десятка теней в потёртых шинелях, с винтовками за спинами. Мои ветераны — костяк, прошедший со мной огонь Европы — шли молча, автоматически сканируя крыши, окна, подворотни. Их лица под капюшонами были каменными, но в глазах читалась та же настороженность, что и у меня. Город был пуст и полон одновременно. За заколоченными ставнями чувствовалось дыхание тысяч, притаившихся, выжидающих. Лишь изредка мелькала испуганная тень, юркнувшая в подворотню, или слышался приглушённый плач ребёнка.

Доносившийся издалека гул, сначала едва различимый, нарастал по мере нашего продвижения к центру. Это был не шум рынка или праздной толпы. Это был низкий, зловещий ропот, перемежающийся резкими, отрывистыми выкриками — звук человеческого моря, взбаламученного до дна. Он лился из-за поворота, где широкая, когда-то, вероятно, оживлённая улица упиралась в площадь перед зданием, которое по остаткам колонн и выщербленному гербу над входом можно было опознать как Городскую Думу.

Мы замерли у края переулка, прижимаясь к стене с облупившейся штукатуркой. Картина, открывшаяся перед нами, заставила задуматься. Площадь кипела сотнями голосов, от которых над землёй поднималось облако светлого пара. Мужики в затасканных полушубках и грубых ватниках, женщины в шерстяных платках, подростки с ожесточёнными, но не по годам взрослыми лицами. Они заполнили практически всё пространство площади от края до края, подступая вплотную к широким ступеням местной городской думы. Над сим человеческим муравейником колыхалось море кулаков, самодельных транспарантов и рукодельных плакатов.

На ступенях думы, как остров в бушующем море, стоял небольшой отряд солдат, человек двадцать, никак не больше. Они сомкнулись в плотный строй, штыки винтовок, направленные в сторону толпы, образовывали острый стальной веник. Их обычные блёклые шинели резко контрастировали с пёстротой и грязью толпы. Лица солдат были бледны под касками и фуражками, напряжены до предела, но руки, сжимавшие оружие, не дрожали. Судя по всему, это были не ополченцы и никак не тыловые крысы. По стойке, по выправке, по тому, как бойцы держали линию, можно было понять, что это были закалённые войной фронтовики, не двигающиеся несмотря на давление многотысячной лавины толпы.

Именно на них, на этот крошечный островок дисциплины посреди хаоса, обрушивалась вся ярость протестующих. Волна обвинений, проклятий, угроз накатывала с такой моральной силой, что казалось, вот-вот сметёт и заставит отступить солдат.

Фамилия генерала Зарубина витала над площадью, как бренное заклинание. Его клеймили палачом, душителем свободы, царским сатрапом, пришедшим на смену сгинувшим Рюриковичам. Рассказывали, шёпотом переходящим в крик, о ночных арестах — как врывались в дома, вытаскивали из постелей тех, кто осмелился критиковать военное положение или усомниться в праве генерала единолично править городом. Говорили о пытках в подвалах казарм, куда исчезали члены городского совета, осмелившиеся оспорить приказы Зарубина. Обвиняли в расстрелах без суда — будто бы вчера на задворках вокзала нашли трёх молодых парней из местного комитета помощи беженцам, их тела изрешечены пулями, а на груди мелом нацарапано: «За измену порядку». Кто-то говорил о конфискациях. Якобы генералы отбирали у мельников мешки с мукой, а не выкупали, как это приказал делать городской совет, сгоняли у крестьян скот, оружие у людей отбиралось. Зарубина обвиняли в том, что он превратил Омск из крупного города в громадный военный лагерь, где страх заменил собой справедливость, а решения временного совета, избранного горожанами в первые дни после вести о крахе Москвы, были растоптаны сапогами его солдат.

Я попытался вспомнить о том, где слышал фамилию этого офицера. Вспомнилось далеко не сразу, но память всё же выдала мне короткую сводку, которую я читал в военной ставке. Зарубин некогда был полковником, человеком с неправильным для армейской структуры характером, но прекрасным, практически идеальным происхождением, которое позволило ему быстро двигаться по крутой карьерной лестнице. Он был жестоким, но самовольным, отчего не любил подчиняться другим людям ниже его по происхождению, но высшей аристократии прислуживал с большим удовольствием, отправляя солдат в атаку волна за волной.

Я смотрел на это море ненависти, и во рту стоял горький привкус. Мои планы, мои расчёты относительно Омска — разведка, оценка гарнизона, возможный мирный переход — казались сейчас наивными детскими играми. Город был не просто нестабилен. Он был на грани взрыва. Генерал Зарубин, судя по всему, не был ничьим ставленником — ни Долгоруких, ни Волконских. Он был порождением хаоса, человеком, который увидел в крушении империи шанс утвердить свою власть железом и страхом, опираясь на верных ему штыки. И теперь он, как и все мы, пожинал плоды посеянного им самим ужаса.

Неизвестно, сколько было солдат у Зарубина, но нам сложно будет легитимизировать своё появление. Даже если получится перерубить врага, то что дальше? Даровать лишнюю свободу одному отдельному городу? Взять город в ежовые рукавицы? Неясно.

Толпа качнулась. Каре солдат сжалось ещё плотнее. Штыки дрогнули, но не опустились. Кто-то из передних рядов горожан, разгорячённый яростью и чувством безнаказанности, швырнул комок замёрзшей грязи. Он звонко шлёпнулся о каску одного из солдат. Это стало искрой. Сразу несколько человек рванулись вперёд, пытаясь вырвать винтовки, ударить прикладом. Солдаты ответили резкими, отрывистыми командами, которые потонули в общем гуле. Стальные штыки, как щупальца, оттолкнули нападающих. Раздались крики боли, ярости. Толпа заревела, как раненый зверь. Напряжение достигло точки кипения. Ещё мгновение — и начнётся бойня. Этих двадцати не спасет даже их выучка. Их просто растопчут, разорвут в клочья. Но стоит горожанам начать битву, как у Зарубина появится возможность расправиться с протестующими по законам военного времени. Признаться честно, я бы действовал на месте солдат точно также. Одно дело кричать, показывать транспаранты, а другое нападать на солдат. Тогда насилие нужно подавлять насилием. Грубо, но уговоры работают слишком медленно, а пламя беспорядков разрастается куда быстрее.

Рука сама потянулась к кобуре нагана. Мои ребята замерли в готовности, их взгляды вопросительно скользнули ко мне. Ввязаться? Попытаться остановить резню? Но как? Кто мы для этой толпы? Ещё одни вояки, ещё одни претенденты на власть, пришедшие со своими штыками? Нас просто не поймут. Сочтут подмогой Зарубину или новой угрозой. Мы могли спровоцировать ещё больший взрыв, направить часть этой ярости на себя.

Но и стоять в стороне, наблюдая, как людей, пусть и в чужих шинелях, просто растерзают — этого я тоже не мог допустить. Не по рыцарским соображениям. По солдатскому братству. По пониманию того, что в этой мясорубке гибнут те, кто, как и мы, просто выполнял приказ, оказался заложником чужой воли и всеобщего безумия.

Мысль пронеслась молнией. Генерал Зарубин. Он был ключом. Если он действительно держал город в кулаке, если его солдаты все ещё подчинялись ему беспрекословно, то только он мог остановить этот кошмар. Убрать своих людей с площади, дать толпе выход гневу иным путём, показать хоть тень уступчивости совету. Но где он? В здании Думы? В казармах? Риск был огромен. Попасть к нему означало пройти сквозь кипящую толпу или, что вероятнее, нарваться на его же патрули, для которых мы были неизвестными вооружёнными людьми, потенциальными диверсантами или агентами враждующих князей.

Я резко мотнул головой своему заместителю в этой операции, старому штурмовику Гусеву. Его лицо, изборождённое шрамом от осколка под Перемышлем, было воплощением сосредоточенной ярости. Он понял без слов. Мы не могли ввязаться в драку на площади. Наша задача была иной — найти источник власти, найти Зарубина. Быстрее. Пока не пролилась кровь. Я указал рукой в сторону, где возвышались массивные здания казарм, предположительно ставшие цитаделью генерала. Нужно было обойти площадь, используя задворки, чёрные ходы, всё, что давало хоть шанс остаться незамеченными.

Мы отползли от края переулка, растворившись в лабиринте грязных дворов и заснеженных проходов. Гул толпы, крики, звериный рёв преследовали нас, как наваждение. Каждый шаг по скользкой, вязкой грязи отзывался болью в ноге, но я заставлял себя идти, стиснув зубы. Вонь разлагающихся отбросов, смешанная с запахом страха и отчаяния, висела в воздухе. Из-под полусгнившего забора выползла худая собака, огрызнулась тусклыми глазами и шмыгнула в дыру.

Выбравшись на относительно широкую, но пустынную улицу, ведущую к казарменному комплексу, мы ускорили шаг. Здесь патрули Зарубина должны были быть неизбежны. И мы не ошиблись. Не успели мы пройти и двухсот саженей, как из-за угла каменного склада вышла группа солдат — человек восемь. Они шли неспешно, винтовки на плечах, но глаза бдительно сканировали улицу. Увидев нас — такую же группу вооружённых людей в чужих шинелях, без опознавательных знаков — они мгновенно среагировали. Винтовки сорвались с плеч, затворы щёлкнули, принимая патроны. Стальной щелчок прозвучал невероятно громко в напряжённой тишине улицы.

— Стой! Кто такие? Руки вверх! — крикнул старший, коренастый унтер с лицом, обветренным степными буранами. Его голос был резок, но без паники — голос человека, привыкшего к приказу и его исполнению.

Мои ребята замерли, их руки тоже потянулись к оружию. Ситуация висела на волоске. Одна неверная реакция — и перестрелка здесь, в этом безлюдном проходе, стала бы кровавой прелюдией к большему кошмару. Я шагнул вперёд, подняв руку ладонью наружу, показывая, что оружия не достаю. Боль в ноге вспыхнула с новой силой, но я игнорировал её.

— Спокойно, — сказал я максимально твёрдо, глядя прямо в глаза унтеру. — Мы не ваши враги. Лейтенант Хабаров. Ищу генерала Зарубина. Срочно. На площади у Думы сейчас льётся кровь. Его людей там могут растерзать.

Унтер нахмурился, его взгляд скользнул по моему лицу, по колодке с наградами, едва видневшейся из-под расстёгнутого ворота шинели. Узнал ли он меня? Вряд ли.

— Лейтенант? — переспросил унтер с явным недоверием. — Какой Хабаров? Сдать винтовки!

Сердце схватил страх, но тут со стороны площади раздался хлопок, затем ещё один и ещё. Солдаты Зарубина переглянулись между собой, и это был наш момент. Я выхватил револьвер из кобуры и несколько раз нажал на спуск. Трое бойцов здешнего полковника упали на землю, и это был сигнал. Штурмовики в мгновение схватили винтовки, патроны уже были в патронниках, и серия выстрелов полностью похоронила группу солдат Зарубина. Они лежали ватными куклами, и кровь распространилась по холодному снегу. В городе начинался бой, и наши выстрелы не стали новизной.

Я быстро стянул с унтера шинель и натянул на себя. Размерчик был маловат, но это было лучше, чем ничего. Документов у него не было ни в одном кармане, а значит, придётся полагаться на свои небольшие актёрские способности.

— Не стреляйте!

Из-за угла вышел молодой солдат с поднятыми руками. Его винтовка была над головой с оттянутым назад затвором. Он боялся, едва ли не трясся от страха, смотря на десяток винтовок, которые смотрели на него. Стоит ему проявить хоть взглядом агрессию, и несколько пуль окажется в его теле.

— Подойди! Винтовку не опускать!

Парнишка подошёл. Молодой, лет этак шестнадцать. Светловолосый и голубоглазый. Чем-то напоминал меня.

— Кто такой?

— Рядовой Прохоров. Вы с востока? Люди Щербатова? — парнишка похлопал глазами, а затем быстро заговорил. — Я помогу вам. Я проведу вас. У меня брат среди ваших служит.

— Двигай, — я хлопнул парня по плечу. — Дёрнешься — пристрелю.

Казармы Зарубина были не просто зданиями. Это была крепость. Высокие кирпичные стены, увенчанные колючей проволокой, массивные ворота с пулемётными гнёздами по бокам. У ворот — усиленный караул. Солдаты в касках, с винтовками наперевес, смотрели на подходящих с немым вызовом. Над главным зданием — бывшим кадетским корпусом — развевался не имперский стяг, не флаг какого-либо из князей, а простой красный флаг. Символ военного положения? Или личный штандарт генерала-узурпатора? Проводник что-то сказал часовым, показав на меня. Те переглянулись, один скрылся в караулке. Минута тянулась вечно. Я смотрел на красное полотнище, хлеставшееся на ледяном ветру, и думал о Петре Щербатове, о Томске, о всей этой авантюре. Что я делал здесь? Ввязывался в чужую кровавую свару, пытаясь играть миротворца, когда мои собственные силы были каплей в море хаоса? Но отступать было поздно. Мы вошли в эту игру. И цена проигрыша была слишком высока — для всех.

Часовой вернулся и кивнул. Ворота со скрежетом приоткрылись ровно настолько, чтобы пропустить нашу группу внутрь. Двор казарм встретил нас атмосферой напряжённого лагеря. Солдаты маршировали строем, грузили ящики с патронами на телеги, чистили орудия — пушки, выставленные на позиции, направленные не только наружу, но и, что было тревожнее, в сторону города. Здесь царил порядок, железный, бездушный, готовый к обороне или к удару. Запах машинного масла, пота и холодного металла витал в воздухе. Никакой паники, только сосредоточенная готовность к худшему. Зарубин явно держал свою вотчину в ежовых рукавицах и готовился к осаде или к подавлению. Войска точно готовились подавлять разбушевавшихся гражданских.

Нас провели в главное здание, в просторный, почти пустой кабинет с огромным дубовым столом и картой России на стене. За столом сидел человек. Невысокий, плотный, с коротко стриженной седой щетиной и тяжёлым, как чугунная болванка, взглядом маленьких, глубоко посаженных глаз. На нём был поношенный китель с генеральскими погонами, но властность, исходившая от него, была осязаемой. Генерал Зарубин. Он не встал при нашем входе. Его взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по мне, по моим наградам, по лицам моих ветеранов, остановился на моей трости и слегка прихрамывающей походке. В кабинете, кроме него, были ещё двое: адъютант с блокнотом у стены и пожилой полковник с бегающими глазами, стоявший навытяжку.

— Князь Ермаков, — произнёс Зарубин. Его голос был низким, хрипловатым, лишённым всяких интонаций. — Слыхал. Штурмовик. Берлин брал. А теперь, слышу, в Томске своего царька завёл. Щербатовых мальца. Зачем пожаловал? Сибирь делить? Или Москву вспомнить?

Он говорил прямо, грубо, без церемоний. Солдат с солдатом. Это, по крайней мере, избавляло от лицемерия. Я шагнул к столу, опираясь на трость, глядя ему в глаза. Времени на дипломатию не было.

— Узнали, значит?

— Сложно не узнать. Слишком много о вас говорили на фронте, чтобы ни разу о вас не услышать.

— Зарубин, ваши люди воюют с населением. Толпа взбешена. Не знаю, что ты наделал за это время, но твои методы довели город до точки кипения. Они обвиняют тебя во всех грехах. Твои двадцать штыков там — горошина против тарана. Если не выведешь их сейчас, через полчаса от них мокрого места не останется. А дальше — бунт по всему городу. Твои казармы выдержат штурм? Надолго ли хватит твоей дисциплины, когда по ту сторону стен будут их родные, их соседи?

Зарубин не дрогнул. Только его челюсти сжались чуть сильнее. Полковник за его спиной побледнел. Адъютант замер с карандашом над блокнотом.

— Мятежники, — глухо прорычал генерал. — Бунтовщики. Порядок нужно наводить железом. Совет — сборище болтунов и предателей. Они саботируют оборону, распускают слухи. Мои солдаты знают свой долг. Умрут, но не отступят.

— Умрут зря! — в голосе моём прозвучала ярость, которую я уже не сдерживал. — Умрут за твою гордыню и глупость! Ты думаешь, ты здесь царь и бог? Ты всего лишь генерал в городе, который тонет в дерьме гражданской войны. Твои солдаты — последнее, что у тебя есть. И ты готов бросить их на растерзание толпе? Чтобы доказать что? Что ты смелый? После этого тебе никто служить не будет. Никто! Ты сам подпишешь себе приговор. Выведи их. Немедленно. Отдай приказ отступить в казармы. Дай толпе остыть. Покажи хоть тень разума, а не тупого упрямства!

В кабинете повисла гробовая тишина. Полковник сглотнул с таким шумом, что это прозвучало, как выстрел. Адъютант не дышал. Зарубин смотрел на меня. Его маленькие глазки буравили меня, пытаясь найти слабину, обман, политическую игру. Я не отводил взгляда. Я не играл. Я говорил правду солдата солдату. Правду о том, что его власть, держащаяся на страхе, висит на волоске, и что эти двадцать человек на площади — не просто пешки. Это лакмусовая бумажка его собственной силы и разума.

Прошло несколько вечных секунд. Затем Зарубин резко кивнул адъютанту.

— Приказ по полевому телефону на пост у Думы. Немедленно отступать в казармы. Без провокаций. Без стрельбы, если не атакуют. Отступать строем. Быстро. — Он повернулся ко мне, и в его взгляде, помимо злобы и недоверия, мелькнуло что-то ещё — тень понимания, солдатского расчёта. — Доволен, князь? Теперь скажи, зачем ты действительно сюда приперся? С малым отрядом? Не за тем же, чтобы спасать моих солдат от разъярённой черни.

Я тяжело опустился на стул, давая отдохнуть ногам. Первая часть была сделана. Большую кровь, возможно, удалось предотвратить.

— Я пришёл, Зарубин, — сказал я, глядя на красный круг на карте, — чтобы предложить тебе выбор. Ты можешь остаться здесь маленьким царьком, которого рано или поздно сомнут либо свои же, либо Долгорукие с Волконскими, когда они разберутся в Москве и потянутся за сибирским хлебом и пушками. А можешь стать частью чего-то большего. Частью Сибири, которая хочет выжить и сохранить себя в этом аду. У нас есть законный претендент. Пётр Щербатов. И у нас есть шанс. Малый, но шанс. Твои солдаты, твои заводы, твоя железная воля — они нужны не для террора в одном городе. Они нужны, чтобы попытаться остановить всю эту вакханалию. Выбор за тобой, генерал.

— Чёрт с тобой, но у меня есть одно требование, — Зарубин посмотрел мне в глаза. — На месте ты сидеть меня не заставишь.

— Конечно, — хитро улыбнулся я.