Князь поневоле. Регент

Глава 8

Пётр. Мальчишка, которого я поставил знаменем, чьим именем клялись теперь тысячи, рос не по дням, а по часам. Не в теле — в глазах. В той внезапной твердости, с которой он отверг мой совет отстать от передовых частей. «Я — император, Игорь Олегович, или я — марионетка?» — спросил он тихо, глядя на меня в упор в тесной кабине штабного броневика под Тюменью. В его взгляде не было детского вызова. Было холодное, почти чуждое осознание своей роли и, что куда страшнее, — своей силы. Тюмень, сдавшаяся почти без боя, принявшая его как символ порядка после хаоса, вскружила головы не только горожанам. Она вскружила голову ему самому. Тень Рюриковича, тонкая и призрачная, начала обретать плоть. И я чувствовал, как моя реальная власть — власть регента, командующего, того, кто держит в руках все нити этой кровавой игры — начинает таять, как мартовский снег под солнцем.

Екатеринбург. Ключ к Уралу. К его заводам, рудникам, арсеналам. Город, где, по слухам, уже заседал какой-то «Областной Комитет Спасения», лоскутное одеяло из остатков местной администрации, купцов, испуганных офицеров и, возможно, тех же красных агитаторов, с которыми мы вели двусмысленные переговоры в Тюмени. Взять его — значило не просто отрезать Волконских и Долгоруких от сибирских ресурсов. Значило показать Петру, показать всем, кто здесь настоящий хозяин положения. Кто кует его будущую империю. Медлить было смерти подобно. Каждый день усиления Петра — день ослабления моей позиции. Он уже перестал безропотно соглашаться. Он начал задавать вопросы. Скоро начнет отдавать приказы. А за ним стояли другие — советники из числа томских купцов, сибирские казачьи атаманы, льнувшие к «императору», а не к регенту. Мне нужна была громкая, безусловная победа. И немедленно.

Отсюда — та спешка, что теперь оборачивалась кошмаром. Мы рванули к Екатеринбургу, едва залатав раны после Тюмени, не дождавшись полноценного подвоза снарядов для Сретенского, не завершив формирование второго полка «Сибирских стрелков», не дождавшись ответа от половины казачьих станиц, куда летели наши гонцы с призывами о помощи. Я гнал людей, как скот на убой. Аргумент был железным: «Пока они там грызутся, пока не подтянули резервы!». Но в погоне за временем мы потеряли нечто более важное — тщательность.

Екатеринбург встретил нас не хаосом, а сталью и огнем. Они ждали. Первые разведывательные донесения казаков Бородина рисовали мрачную картину. Город опоясался. Не баррикадами из хлама, как в Тюмени, а настоящими инженерными сооружениями. Окопы полного профиля с пулеметными гнездами на флангах, перекрывающие все основные подступы. Проволочные заграждения в несколько рядов. Завалы на улицах, превращающие районы в крепости. И гарнизон — не разрозненные шайки, а явно приведенные в порядок части. Наши агенты, сумевшие просочиться в город, шептали о полках, сформированных из уральских рабочих под командой бывших фронтовых офицеров, о прибывших по железной дороге подкреплениях от Волконских — батальоне пехоты и батарее горных орудий. «Комитет Спасения» оказался не болтливым сборищем, а работающим штабом обороны.

Моя попытка с ходу взять предместья провалилась с треском. «Ударники» Гусева, брошенные на штурм укрепрайона у Верх-Исетского завода, попали под убийственный перекрестный огонь. Пулеметы били с флангов, закопанные в землю орудия Волконских — с дальних позиций. Автоматы и храбрость штурмовиков мало что могли противопоставить инженерной мощи и дисциплине обороняющихся. Мы откатились, оставив на подступах к проволоке десятки убитых и раненых в серых шинелях. Первая кровь была горькой. И бесполезной.

Началась позиционная мясорубка, на которую мы были катастрофически не готовы. Дни сливались в череду атак, контратак, артобстрелов и бесконечного ожидания. Мартовская оттепель превратила нейтральную полосу в болото, где застревали не только люди, но и наши «Туры» Сретенского. Их броня была крепка, но грязь — сильнее. Они вязли по башни, становясь мишенями для вражеских орудий. Гусев ходил хмурый, молчаливый. Его «Ударники» таяли в бесплодных попытках прорвать хоть где-то, хоть чуть-чуть. Каждую ночь он приходил с докладом — кратким, как выстрел: «Не вышло. Потери». И в его глазах, обычно холодных, читалась немота ярости и бессилия. Мы бились лбом в каменную стену.

Пётр находился при штабе, разбитом в полуразрушенной усадьбе в версте от передовой. Он не вмешивался в командование — пока. Но его присутствие давило. Я видел, как он наблюдает за картой, как слушает доклады Зубова о настроениях в тылу, о прибывающих — слишком медленно! — пополнениях. Видел, как его взгляд скользит по мне, оценивающе, почти как у взрослого. В его молчании зрело неодобрение. Он видел кровь, видел грязь, видел отсутствие результата. И каждое его слово, обращенное к раненым солдатам в импровизированном лазарете, каждое его, пусть и неуклюжее, но искреннее «спасибо за службу» — било по моему авторитету сильнее вражеской гранаты. Он учился быть императором. А я… я рисковал стать тем генералом, который проиграл его первую большую битву.

На пятый день боев к нам прорвался гонец от атамана Щукина. Казаки, посланные на глубокую разведку к югу, наткнулись на крупные силы. Конница. Не меньше полка. Шли с юга, со стороны Челябинска. Чьи? Волконских? Долгоруких? Местных атаманов? Неизвестно. Но шли прямо к нам в тыл. Весть ударила, как обух по голове. Наши тылы были оголены. Ополченцы, охранявшие обозы и пути подвоза, — зеленые новобранцы. Если эта конница ударит… Это был крах. Полное окружение. Гибель не только армии, но и Петра, и всего нашего начинания.

Я собрал совет в прокопченной коптилками комнате усадьбы. Сретенский, покрытый маслом и грязью, только что вытащивший свой последний «Тур» из топи. Гусев — с перевязанной рукой, лицо в саже и усталости. Зубов — мрачнее тучи. Полковник только что прибывшего, необстрелянного Томского полка ополчения — бледный, с трясущимися руками. И Пётр. Он сидел в стороне, но его присутствие ощущалось физически.

— Положение, — начал я, стараясь, чтобы голос не дрогнул, — хуже некуда. Штурм захлебнулся. Артиллерии мало, снарядов — кот наплакал. Танки — в грязи. Подкрепление с юга — вот-вот ударит в тыл. Остатки сил — на исходе.

Сретенский хрипло засмеялся, закуривая окурок:

— Веселенькая картинка, Игорь Олегович. Прямо как под Дебреценом, только грязи побольше и перспектив поменьше. Что предлагаешь? Геройски помереть всем составом?

— Нужно снимать осаду, — проговорил полковник ополчения, не глядя ни на кого. — Отходить к Тюмени. Пока не поздно. Сохранить армию… императора…

— Отступать⁈ — Гусев вскочил, стукнув кулаком по столу. Раненая рука дернулась от боли, но он не обратил внимания. — Мы столько положили! Отступим — и всё. Всё к чертям! Они тут же пойдут за нами! А там эти… с юга! В клещи возьмут! Отступать — смерть!

— Штурмовать — тоже смерть! — парировал полковник. — У нас сил уже нет прорвать их оборону! Люди падают от усталости!

Голоса перебивали друг друга. Зубов молчал, его глаза бегали от одного к другому, оценивая, взвешивая. Сретенский пускал кольца дыма, глядя в потолок с видом человека, наблюдающего за особенно тупой дракой в кабаке. А Пётр… Пётр смотрел на меня. Прямо. Ждал. Ждал моего решения. В его взгляде не было страха. Было напряжение, сосредоточенность. И впервые — не вопрос, а ожидание приказа от того, кто должен его отдать.

Я чувствовал тяжесть этого взгляда, как пудовую гирю на плечах. Весь этот хаос, эти споры, эта неизбежная гибель — всё было следствием моей спешки, моей гонки за призраком власти перед лицом растущего влияния мальчишки. Я загнал армию в капкан. Теперь мне предстояло решать — какую смерть ей выбрать: быструю в лобовой атаке или медленную в кольце врагов.

— Штурм, — сказал я тихо, но так, чтобы услышали все. Голоса смолкли. — Последний. Завтра. На рассвете. Бросаем всё, что есть. «Ударники» Гусева — в центр, на прорыв между Верх-Исетским и железнодорожным узлом. Сретенский — поддерживаешь всеми «Турами», которые сможешь вытащить. Огнем прямой наводкой круши ДОТы. Ополчение — за «Ударниками». Волна за волной. Без остановки. Цель — вокзал. Взяли вокзал — перерезали город надвое. Полковник, — я повернулся к бледному командиру ополченцев, — ваш полк — в авангарде второй волны. Или вокзал, или все там ляжем. Понятно?

Он кивнул, глотая слюну. В его глазах был ужас, но и облегчение — решение принято.

— А южная конница? — спросил Зубов. — Если ударит завтра же?

— Зубов, — я посмотрел ему в глаза. — Твои люди. Все, кто может держать винтовку. Охранение обозов, связисты, повара — все. Займите оборону на южных подступах. Держитесь. Хотя бы до полудня. Если прорвутся… — Я махнул рукой. Дальше говорить было нечего.

— А я? — тихо спросил Пётр. Все взгляды обратились к нему.

— Вы, ваше императорское высочество, — я подчеркнул титул, — останетесь здесь. С минимальной охраной. Если… если всё пойдет не так, у вас будет шанс уйти. В Томск. К Ольге.

Он не спорил. Просто кивнул. Но в его глазах мелькнуло что-то — обида? Понимание? Решимость? Я не стал разбирать. У меня не было времени.

Ночь перед штурмом была адом. Не для сна — для последних приготовлений. Гул моторов «Туров», которые Сретенский и его механики буквально выковыривали из грязи, сливался со скрипом повозок, подвозивших к передовой последние ящики с патронами и гранатами, с приглушенными командами, с плачем раненых в переполненном лазарете. Воздух пах гарью, грязью, порохом и страхом. Я обошел позиции. «Ударники» молча чистили оружие. Их лица в свете костров были каменными. Они знали, на что идут. Ополченцы сидели кучками, курили, шептались. Некоторые молились. Кто-то плакал. Вид у них был жалкий, потерянный. Бросить их в завтрашний ад было преступлением. Но выбора не было.

На рассвете ударила наша жалкая артиллерия — пара старых гаубиц и минометы. Разрывы ложились неточно, больше для шума, чем для дела. Потом заревели моторы «Туров». Два смогли выйти на исходные. Третий остался гнить в тылу. Они поползли вперед, утюжа гусеницами остатки проволоки, поливая огнем пулеметные гнезда. За ними, прижимаясь к броне, рванули штурмовики Гусева. Автоматные очереди слились в сплошной гул. Они шли не бегом, а короткими перебежками, от воронки к воронке, от развалины к развалине. Работали профессионалы.

Их встретил шквал огня. Пулеметы били с флангов, из уцелевших ДОТов. Мины рвались среди наступающих. Люди падали. «Туры» остановились, ведя дуэль с вражеской артиллерией. Один задымил, получив попадание в гусеницу. Прорыв захлебывался.

— Вперед! Вторая волна! Всё! Всё вперед! — заорал я в трубку полевого телефона, стоя на крыше полуразрушенного сарая, служившего НП. Голос сорвался на хрип. В бинокль было видно, как из наших окопов поднялись серые цепи ополченцев. Они шли. Не бежали — шли. Медленно, неуклюже, как на учение. Под огнем. Люди косили, падали. Цепи редели на глазах. Но они шли. Кто-то кричал: «За Россию! За Петра!». Кто-то просто молча шел на смерть.

Они достигли первой линии окопов, где завязли «Ударники». Началась рукопашная. В дыму и грохоте мелькали фигуры, сшибающиеся в дикой схватке. Наши вроде бы потеснили врага. Прогремел мощный взрыв — саперы Гусева, видимо, подорвали ДОТ. На минуту показалось — вот он, прорыв! Цепь ополченцев дрогнула, рванула вперед…

И тут ударила та самая конница с юга. Не в тыл Зубову, как мы ждали. Они обошли его заслон по весеннему лесу и вынеслись на наш левый фланг, как степной ураган. Лава всадников в меховых шапках, с пиками наперевес, с дикими воплями. Они смяли запасную роту ополчения, даже не успевшую развернуться, и врубились в бок наступающей колонне.

Это был конец. Паника. Ополченцы, и без того еле державшиеся, дрогнули и побежали. Лава казаков рубила бегущих, сея хаос и смерть. Наши цепи смешались. «Ударники», пытавшиеся отбиваться, оказались отрезаны. Началось повальное бегство. Я видел, как Сретенский, высунувшись по пояс из башни подбитого «Тура», отстреливался из нагана, пока казачья пика не сбила его с брони. Видел, как Гусев, окровавленный, с ножом в руке, пытался остановить бегущих, пока его не сбили с ног и не затоптали. Видел, как серое месиво людей катилось назад, к нашим позициям, подгоняемое свистом пуль и дикими криками преследователей.

Отчаяние, холодное и тошнотворное, сжало горло. Всё. Проиграно. Армия разбита. Пётр… Ольга… Томск… Всё рухнет. Моя спешка, моя жажда власти, моя глупая ревность к подрастающему императору привели нас всех к гибели. Я опустил бинокль. Рука дрожала. Надо было думать, как вывезти Петра. Бросить всё и бежать. Позорно. Но жить.

И в этот момент, когда казачья лава уже почти достигла нашего НП, когда паника достигла апогея, с севера, со стороны старой Пермской дороги, донесся новый гул. Не конский топот. Глухой, мощный рокот множества моторов. И звук — странный, режущий слух после диких воплей и стрельбы. Звук трубы. Старинной, медной, играющей какой-то бравурный, лихой марш.

Все, кто еще мог видеть и слышать, обернулись на север. Из-за лесистого холма, окутанного утренним туманом, выползли машины. Грузовики. Много грузовиков. А за ними… конница. Но не беспорядочная лава, как у противника. Четкие, сомкнутые эскадроны. Всадники в темно-синих мундирах, с серебряными газырями, в высоких папахах. Пики с флюгерами. Знамя — синее, с желтым крестом и надписью «За Веру, Царя и Отечество». Оренбургские казаки. И уральские. Много. Целый полк, если не больше.

На фоне грузовиков выделялась одна фигура — всадник на огромном вороном коне, в черной бурке и папахе, с серебряной шашкой наголо. Он ехал впереди, не обращая внимания на редкие пули, щелкавшие вокруг. И трубач рядом с ним не умолкал, заливая окрестности той самой лихой, несуразной в этом аду мелодией.

Казачья лава, врубившаяся в наш фланг, замерла в нерешительности. Они узнали своих. Но своих, идущих явно не к ним. Узнали и оренбургские знамена. И тот всадник в черной бурке.

— Ата-а-ковать! — проревел всадник, и его хриплый, знакомый до боли голос перекрыл гул боя и звуки трубы. Шашка описала в воздухе широкий круг, указывая на смешавшуюся лаву вражеских казаков. — Руби изменников! За Царя Петра! Ура-а-а!

«Ура!» прокатилось по рядам оренбургцев и уральцев. Их лава, сомкнутая, дисциплинированная, ринулась вперед. Не в нас. В бок только что торжествовавшей вражеской коннице. Удар был страшен в своей внезапности и мощи. Синие мундиры смешались с тулупами и меховыми шапками. Засвистели шашки, захрустели кости, заржали кони. Это была уже не битва, а бойня. Казаки, только что громившие нас, были смяты, рассеяны, порублены. Оставшиеся в живых обратились в бегство, преследуемые синими всадниками.

А грузовики тем временем выгружали пехоту. Сотни казаков с карабинами. Они не стали дожидаться команд. Рассыпавшись цепями, они пошли в контратаку вдогонку за бегущими вражескими пехотинцами, которые только что праздновали победу. Их натиск был стремителен, неудержим. Ошарашенный противник не успел опомниться. Наши бегущие ополченцы, увидев это, остановились. Замешательство сменилось надеждой, а потом — яростью. Кто-то заорал: «Сибиряки! Вперед! Наших бьют!». Бегство остановилось. Люди разворачивались, поднимали оружие, шли назад, навстречу наступающим оренбуржцам. Волна отката превратилась в новый вал наступления.

Я стоял, не веря своим глазам. Казалось, земля уходит из-под ног. Кто? Кто привел их? Откуда? И этот голос… Я знал этот хриплый, как пила по железу, голос.

Черный всадник, отдав приказ, развернул коня и галопом понесся к нашему НП. Он легко перемахнул через остатки забора, осадил коня в облаке брызг талого снега. Скинул папаху. Светлое бородатое лицо с грубым шрамом через бровь, полученный где-то в Индии. Впрочем, шрамов у него добавилось изрядно, но в глазах читалась удаль и счастье. Мой бывший телохранитель и на этот раз меня спас.

— Семён… — выдохнул я, чувствуя, как комок подкатывает к горлу.

— Здравия желаю, княже! — крикнул он и отдал честь, грубо, по-солдатски. — Привёл подмогу! Оренбуржцы и уральцы. Полк с хвостиком. Как услышал, что у вас тут наступление вести, так понял, что негоже мне в станице сидеть. Собрал, кого смог. Спасибо, деньги ваши пригодились — водкой и серебром пришлось уговаривать. — Он оглядел поле боя, где казаки и моя армия гнали остатки врага. — Вроде вовремя подоспел? А то вы тут, я гляжу, совсем расклеились!

Я не мог говорить. Просто подошел, схватил его за сапог. Рука дрожала. Он спрыгнул с седла, тяжело топая по грязи, и обнял меня, как медведь. Запахло конским потом, махоркой и порохом. Как на фронте.

— Спасибо, Семён, — прошептал я ему в ухо. — Вытащил. Вытащил, сукин сын.

— Да ладно тебе! — Он отстранился, смущенно отряхиваясь. — Я ж за Петьку! За мальца! Слыхал, он у вас царь теперь? Ну, надо поддержать династию! — Он вдруг стал серьезен. — Да и за тебя, Игорь. Не бросишь же. Хотя… — он оглядел разбитые позиции, дымящиеся «Туры», толпы раненых, — похоже, влипли вы знатно. Надолго тут?

Надолго. Очередь вражеского пулемета, застрочившего с уцелевшей высотки, напомнила, что битва не закончена. Екатеринбург не пал. Он только что был на волосок от гибели, но устоял. И теперь, с новой силой, подкрепленной казаками Бурцева, нам предстояло снова штурмовать эту каменную твердыню. Но уже не в отчаянии, а с хриплой надеждой, под звуки той самой лихой, нелепой трубы, что возвестила о спасении.