Князь поневоле. Регент

Глава 13

Пермь лежала за спиной — разбитый, запуганный город, еще одна язва на теле России, еще одна гиря на совести. Мы взяли его, да. Отрезали север князьям, вышли на оперативный простор к Волге. Но цена? Цена была выжжена в глазах уцелевших «орлов», в пустых местах в строю сибирских стрелков, в чадящих остовах последних «Туров», которые Гусев теперь ласково, с горькой иронией, называл «мои калеки».

И не было времени оплакивать. Не было времени вязнуть в административных делах завоеванной губернии, ублажать местных купцов или усмирять ропот рабочих. Вести, принесенные Зубовым в тот душный кабинет пермского губернатора, висели над нами дамокловым мечом. Прибалтика, Польша отколовшиеся, как гнилые доски от тонущего корабля. И главное — Одесса. Кривошеин. Этот генерал-хищник, вынырнувший из небытия с кадровыми полками и сладкими посулами «свободы» и «порядка», стал новым центром притяжения хаоса. Его желтое знамя манило всех, кто устал от княжеской резни, от савновской демагогии, от нашей кровавой тропы на восток. Он шел на Москву. И если он возьмет ее раньше нас, раньше Савнова… Все наши жертвы, вся наша игра с призраком Рюриковича — превратятся в прах. В прах и насмешку.

Стратегия родилась в бессонные ночи, под треск рации, принимавшей все более тревожные сводки. Мы не могли ждать Кривошеина здесь, у Камы. Не могли рваться на юг, через тысячи верст весеннего бездорожья, навстречу его отдохнувшей, сытой армии. Единственный шанс — опередить. Ударить на запад, вдоль Волги, к ее сердцу — Нижнему Новгороду. Взять его. Перерезать последнюю крупную артерию, еще связывающую разрозненные силы Волконских и Долгоруких. Создать плацдарм для броска на Москву. И главное — сделать это до того, как Кривошеин или Савнов добьют князей под столицей. Нам нужен был вес, нужен был громкий успех, нужен был Нижний как козырная карта в предстоящем, неминуемом дележе России. Без него мы были всего лишь бандой на окраине, обреченной быть сметенной либо желтым приливом с юга, либо красной волной с запада, либо зеленым морем мужицкого гнева с юго-востока.

Отсюда — та спешка, что превзошла даже наш безумный бросок к Екатеринбургу. Спешка, продиктованная не амбициями, а животным инстинктом выживания. Я выжимал из захваченной Перми все, что мог: трофейные патроны, скудные запасы провианта, лошадей, подводы. Реквизировал все мало-мальски годные сапоги, шинели, медикаменты. Заводы Урала, коптящие небо над Екатеринбургом и Нижним Тагилом, гнали к нам снаряды и патроны эшелонами, но их едва хватало, чтобы восполнить потери предыдущих боев. Новых танков не было — металл и мастеровые уходили на ремонт того, что осталось. Броневики Гусева были жалким подобием его прежней «стальной кавалерии» — самодельные коробки на шасси грузовиков, с пулеметом за щитом из котельного железа. Но и они были на вес золта.

Подтянул все резервы. Все до последнего батальона. Из Томска прибыли последние сибирские стрелки — уже не две тысячи, а полторы, измотанные долгой переброской и стычками с бандами вдоль Транссиба. Из Екатеринбурга подошло пополнение для «орлов» — зеленые мальчишки, наспех обученные, с лицами, на которых страх смешивался с тупым отупением. Их гнали, как скот, офицеры-фронтовики, чьи нервы были натянуты до предела. Я видел, как на марше один такой лейтенант, бывший студент с трясущимися руками, застрелил дезертира — парнишку, пытавшегося бежать в лес. Выстрел прозвучал как хлопок, тело плюхнулось в грязь, колонна, не останавливаясь, обошла его. Никто не оглянулся. Никто не возмутился. Это было нормой. Армия двигалась вперед, как огромный, израненный зверь, оставляя за собой кровавый след из трупов, сломанных повозок и человеческих душ.

Пожалуй, единственные, кто сейчас выглядел, как кадровые части, так это части из Нового Архангельска, Владивостока и Маньчжурии. Их удалось подтянуть по старым связам, и на них возлагались громадные надежды.

Дорога на Нижний стала адом в миниатюре. Весенняя распутица сменилась майским зноем, превратившим дороги в пыльные каньоны, а обочины — в топи. Колеса грузовиков и повозок вязли по ступицу. Лошади падали от жары и бескормицы. Люди шли, обмотав лица тряпьем от пыли, спотыкаясь от усталости. Дизентерия и тиф косили ряды не хуже вражеских пуль. Санитарные машины, набитые стонущими людьми, тянулись в тыл, отравляя воздух запахом гниющей плоти и хлорки. Авангардные части Гусева, шедшие налегке, отрывались вперед, но и они тонули в этой всеобщей трясине. Каждый день приносил донесения о стычках с мелкими княжескими заслонами, с казачьими разъездами, с бандами «зеленых», промышлявших грабежом на опустошенной земле. Каждая такая стычка отнимала время, людей, патроны. Каждая верста давалась кровью и потом.

Радио Зубова ловило обрывки новостей, складывающиеся в картину глобального распада. Москва. Там кипел свой котел. Волконский и Долгорукий, забыв на время взаимную ненависть перед лицом савновской «Народной Воли», яростно штурмовали окраины города, пытаясь вернуть утраченный Кремль. Савновцы, засевшие в каменных мешках центра, отбивались с фанатизмом обреченных. Улицы превратились в бойню, где гибли не солдаты, а последние остатки чего-то, что еще можно было назвать городской жизнью. И все громче, все настойчивее в этом хаосе звучало слово — Кривошеин. Его армия, как хорошо смазанный механизм, двигалась на север, вдоль Днепра. Города юга падали или сдавались почти без боя. Его эмиссары уже вели переговоры с атаманами Войска Донского, суля автономию и земли. Его радио вещало на всю Россию о скором «водворении порядка» и «свободном Учредительном Собрании». Каждый такой эфир был миной под основание нашего шаткого авторитета. Я чувствовал, как даже в моем штабе, среди проверенных офицеров, пробегает шепоток сомнения: а не за того ли мы держимся? Не пора ли искать компромисс с этим «порядком»?

Но отступать было поздно. Слишком много крови пролито, слишком далеко зашли. Петр в Екатеринбурге под охраной Зубовских соглядатаев и лояльных гвардейцев был уже не символом, а заложником нашей игры. Его тень Рюрика стала нашей единственной легитимностью в этом мире, где все легитимности рушились. Оставалось только идти вперед. К Нижнему. К Волге. К последней ставке.

К началу мая наши передовые части вышли к окрестностям Нижнего Новгорода. Город встретил нас не хаосом, а сталью и огнем. Они ждали. Волконский, видимо, поняв угрозу с востока, успел перебросить сюда часть сил, снятых с московского направления. Гарнизон был силен, организован, поддержан местным ополчением и рабочими дружинами с огромных нижегородских заводов. Город опоясался линией фортов, дотами, колючей проволокой в несколько рядов. Волга, широкая и полноводная, служила естественным рубежом с севера. С юга подступы прикрывали заводские районы, превращенные в крепости. Мосты были заминированы, подходы к ним простреливались перекрестным огнем. Это был не Кунгур и не Пермь. Это был орешек, который предстояло раскусить ценой невероятных усилий.

Мы развернулись полукругом, с юга и востока, упираясь флангами в Волгу и Оку. Артиллерии у нас было мало — жалкие остатки после Перми, да несколько трофейных орудий, с трудом подтянутых по раскисшим дорогам. Снарядов — в обрез, на один день интенсивной стрельбы. Надежда была только на пехоту. На «орлов» и сибирских стрелков, уже познавших вкус боя, и на новобранцев, которых предстояло бросить в топку. И на Гусева. Его «стальные калеки» и самодельные броневики были нашим единственным тараном. Сретенский вовсе был теперь тяжело болел, отчего остался в Перми под присмотром санитаров.

Штурм начался на рассвете 5 мая. Артподготовка была короткой, яростной, но почти бесполезной против глубоких бетонных дотов и земляных укреплений. Наши снаряды вздымали фонтаны грязи, но мало вредили серьезным огневым точкам. Как только огонь ослаб, в атаку пошли цепи «орлов». Их встретил ураганный огонь. Пулеметы косили наступающих с флангов, артиллерия била с закрытых позиций за Волгой, мины рвались среди серых шинелей. Люди падали десятками, застревали в проволочных заграждениях, истекая кровью под перекрестным огнем. Первая волна захлебнулась, не дойдя до вражеских окопов. Вторая, поднятая по свистку яростных офицеров, продвинулась чуть дальше, залегла перед проволокой, неся чудовищные потери. Воздух гудел от пуль и стонал от криков раненых. Земля, еще не просохшая после весны, впитывала кровь, превращаясь в липкую багровую жижу.

Тогда пошел Гусев. Его бронегруппа — три уцелевших «Тура» и пять уродливых броневиков — рванула вперед по единственной более-менее проходимой дороге, ведущей к сормовским заводам. Они шли под огнем, стальные листы звенели от пуль, рикошетили осколки. Один броневик замер, объятый пламенем, подбитый снарядом. Другой застрял в воронке. Но остальные, ведомые безумием или отчаянием Гусева, врубились в проволоку, давя ее гусеницами и корпусами, поливая амбразуры дотов огнем из пулеметов и пушек. За ними, прижимаясь к броне, рванули штурмовые группы сибирских стрелков и уцелевших «Ударников». Это был прорыв. Кровавый, дорогой, но прорыв. Они ворвались на территорию завода «Красное Сормово», завязав отчаянные уличные бои среди цехов и складов. Завод горел, черный дым стлался над Волгой.

Используя замешательство врага, я бросил в бой последние резервы — свежие, необстрелянные батальоны новобранцев. Их погнали вперед не призывами, а заградотрядами и пулеметами сзади. Они шли, как на убой, волна за волной, заполняя пространство перед проволокой своими телами, давя паникой тех, кто залег. Цепи редели на глазах, но напор массы, эта страшная, безликая сила, сломила сопротивление на участке прорыва Гусева. Враг дрогнул. Его линии начали рваться. Наши ворвались в городские предместья, завязались бои за каждый дом, каждую улицу.

День слился в ночь, ночь — в новый день. Город горел. Бои шли на Сормове, в Канавине, на подступах к Кремлю. Мы брали квартал за кварталом, платя чудовищную цену. Гусев, раненный осколком в руку, продолжал командовать, пересаживаясь с подбитого броневика на уцелевший «Тур». Его люди, закаленные в аду, дрались как демоны. Но и враг сопротивлялся отчаянно. Рабочие с сормовских заводов, фанатично преданные своим цехам и ненавидящие «княжеских ставленников» вроде меня, дрались с отчаянием обреченных. Ополченцы, загнанные в угол офицерами Волконского, бросались в контратаки, гибли под огнем наших пулеметов. Волга стала красной от крови и заката.

Ключом к городу был Нижегородский кремль. Старинная крепость, стены которой теперь утыкали пулеметными гнездами. Штурм его начался на третий день боев. Под прикрытием ночи саперы Гусева попытались подобраться к воротам, но были расстреляны в упор. Тогда пошли на отчаянный шаг. Подтянули последние гаубицы, те, что чудом уцелели, и начали прямой наводкой бить по древним стенам. Каменная кладка крошилась, но держалась. Пока держалась. Под прикрытием этого огня, в облаках пыли и дыма, штурмовые группы с лестницами и гранатами ринулись к стенам. Это была мясорубка. Люди падали, сраженные пулями и обломками камня. Лестницы опрокидывались. Но несколько групп, ценой невероятных потерь, сумели зацепиться за стены, ворваться на боевой ход. Началась яростная рукопашная среди зубцов и башен. Крики, хрип, лязг стали, взрывы гранат. К утру над одной из башен взвился наш бело-зелёный флаг. Потом над другой. Ворота, изрешеченные снарядами, были взорваны изнутри уцелевшими саперами. Наши хлынули внутрь Кремля. Последние защитники сдались или были перебиты в отчаянной резне на Соборной площади.

Нижний пал. Город лежал у наших ног — дымящийся, истерзанный, заваленный трупами и обломками. Пахло гарью, кровью, порохом и смертью. Мы взяли его. Ценой, которую даже я, видавший виды, с трудом мог осмыслить. Целые роты полегли в сормовской грязи, перед нижегородской проволокой, на стенах Кремля. Гусев, бледный как смерть, с перевязанной рукой и лицом, покрытым сажей и кровью, докладывал о потерях сквозь стиснутые зубы: «Ударников» почти не осталось. Броневиков — два ходу. «Туров» — один. Пехота… пехота выкошена'. Его глаза, всегда холодные, были полны ужаса и усталости. Мы выиграли сражение. Но армия, с которой мы начали этот поход, перестала существовать. Она была перемолота нижегородской мясорубкой.

Именно в этот момент, когда я стоял на кровавой площади нижегородского Кремля, пытаясь осознать масштаб победы-катастрофы, ко мне подошел Зубов. Его лицо, обычно каменное, выражало нечто похожее на удовлетворение, смешанное с усталостью.

— Ваше сиятельство. Радиограмма из Москвы. Перехвачена и расшифрована. — Он протянул листок бумаги. — Князь Волконский.

Я пробежал глазами скупые, отрывистые строчки, набранные неровной машинописью. Текст дышал отчаянием и бессильной яростью:

«Всем… Всем… Кто ещё верен Империи… Кремль пал… Мятежники прорвались из Москвы… Долгорукие отступили на юг… без согласования… Оставляют меня одного… Окружён в районе Лефортово… Противник продолжает наседать… Штаб под угрозой… Прошу… Немедленной помощи… Или спасения… Князь Волконский…»

Последние слова были почти неразборчивы. Радист, видимо, торопился, бросал ключ. А потом — тишина. Больше эфир Волконского не подавал признаков жизни.

Зубов молча наблюдал за моей реакцией. — Наши источники в городе подтверждают. Кремль взят савновцами. Долгорукий с остатками гвардии прорвался через южные предместья. Волконский… Остался. Окружен. Скорее всего, уже мертв или пленен. — Он сделал паузу. — Москва теперь у Савнова. Официально.

Падение Волконского. Один из столпов старого мира, один из главных претендентов на трон, сметен. Не нами. Савновым. Его кровь, его гибель — не наша победа. Это триумф того самого «Земского Собора», чьи эмиссары томятся под надзором Зубова в Екатеринбурге. Это сигнал всей России: старые князья кончились. Начинается новая игра. И мы, с нашей измотанной, обескровленной армией, застрявшей в развалинах Нижнего, с нашим мальчиком-императором где-то за Уралом, — лишь один из игроков. И далеко не самый сильный.

Чувство было странным. Не радость от гибели врага, а пустота. Опустошение после боя и понимание, что главная битва еще впереди. Что взятие Нижнего, стоившее нам такой крови, — лишь эпизод в грандиозной драме распада. Что Кривошеин, этот желтый генерал с юга, наверняка уже знает о падении Москвы и ускоряет шаг. Что Савнов, торжествуя в Кремле, теперь обратит взор на восток, на нас, на нашу добычу — Нижний Новгород и волжский путь.

И как будто в подтверждение этих мрачных мыслей, Зубов протянул еще одну бумагу. Не радиограмму, а донесение от дальних разведчиков, пробиравшихся через южные степи. Текст был лаконичен, как выстрел:

«…у села Мерефа, под Харьковом. Крупное сражение. Части Кривошеина столкнулись с главными силами „Зеленой Армии“ Тарасова. Бой продолжается третий день. Исход неясен. Потери с обеих сторон значительные…»

Тарасов и Кривошеин. Фанатик мужицкой воли и генерал «порядка» с запада. Сошлись в смертельной схватке где-то на бескрайних украинских полях под Харьковом. Два новых хищника, рвущихся к Москве, к сердцу России, схлестнулись раньше, чем достигли цели. Эта новость была как глоток ледяного воздуха. Время. Она давала нам драгоценное время. Время перевести дух здесь, в Нижнем, среди развалин и трупов. Время попытаться собрать в кулак остатки сил. Время, может быть, договориться с Савновым, пока его триумф в Москве не вскружил ему голову окончательно. Или подготовиться к новой волне хаоса, которая неизбежно накатит с запада, независимо от того, кто победит под Харьковом — Кривошеин или Тарасов.

Я посмотрел на дымящиеся развалины Сормова, на широкую, холодную ленту Волги, на желто-синий флаг, трепавшийся на ветру над пробитой ядрами башней нижегородского Кремля. Победа пахла смертью и пеплом. Падение Волконского под Москвой не принесло облегчения, а лишь обозначило новых, куда более страшных врагов. А на юге, за сотни верст, в предместьях Харькова, уже решалась судьба новой, еще не родившейся России. Наша передышка в Нижнем была лишь затишьем перед новой, еще более страшной грозой. И я не знал, хватит ли у нас сил, у моей обескровленной армии, у меня самого, пережить ее.

— Закрепляемся, — сказал я. — Дальше ни шагу. Призываем всех, кого только можем. Тянем войска сюда. Пытаемся закрывать дыры во фронте и надеемся, что зелёные задержат Кривошеева. Возможно, пришло время договариваться.

Мои слова диктовались не усталостью. Я понимал, что моя попытка была ни чем иным, как авантюрой, которую уже не стоит продолжать. Гражданская Война кипела уже несколько месяцев, и за это время полегли слишком многие. Несколько десятков, а может, и сотен тысяч человек оказались в могилах и ямах после многочисленных боев власть имущих. Из Средней Азии постоянно приходили новости о том, что тамошняя власть целиком и полностью перешла к степным бандитствующим ханам, которые резали друг друга с ещё большим увлечением, чем делали это русские правители. Сейчас они сражались друг с другом, но непонятно, что будет дальше. Пожалуй, только в Калифорнии и Аляске сейчас ситуация была относительно спокойной — люди там жили ещё спокойно, а власть осталась за русскими губернаторами, готовыми пресечь любые преступления и волнения.

Существовал всегда громадный шанс того, что наша война в будущем превратится в бесконечное столкновение бедных разрозненных отрядов на обширных опустошённых землях России. Я подозревал, что могло ещё несколько лет к ряду, но не хотел этого. Война тянулась слишком долго, не хотелось растягивать её даже на год.