Князь поневоле. Регент

Глава 4

Город, принявший нас после коротких переговоров с Зарубиным, дышал настороженно. Казармы опустели — большую часть гарнизона генерал увел на запад, к Уралу, где появились сообщения о волнениях. Мы остались с жалкими тремя ротами томских ополченцев, двумя сотнями казаков и горсткой моих ветеранов. Силы — кот наплакал, а ответственность — как за целую армию. Омск был ключом к Сибири, и потерять его значило похоронить все мои начинания.

Именно в такой момент ко мне привели старика. Его под руки вели два ополченца — мужик шатался, лицо в синяках, валенки порваны в клочья, а в глазах стоял тупой, животный ужас. Он упал на колени прямо в грязь перед крыльцом губернаторского дома, где мы устроили временный штаб, и завыл, протягивая ко мне руки, словно к иконе.

— Ваше сиятельство… Спасите… Всех перебили… — хрипло выдохнул он, и из его рта вырвался кровавый пузырь.

Один из ополченцев, местный парень, пояснил:

— Из деревни Сосновки, князь. В пятидесяти верстах отсюда. Приполз пешком, говорит, ночью банда нагрянула…

Старик, захлебываясь слезами и кровью, начал рассказывать. Картина вырисовывалась страшная, знакомая по лихолетью войны, но оттого не менее отвратительная. Деревню Сосновку атаковали на рассвете. Не солдаты, не опричники — шайка оборванцев на конях, под чёрным знаменем с вышитым черепом. Впереди скакал атаман — здоровенный детина с окладистой рыжей бородой, в лисьей шапке и с кривой турецкой саблей наголо. Звали его, по словам старика, Кудеяром. Бандиты ворвались в деревню с гиканьем, стреляя в воздух. Начался кошмар. Они требовали еды, водки, тёплых вещей. Но главное — женщин. Старик, сбивчиво, с надрывом, описал, как Кудеяр лично зарубил его сына, когда тот попытался заслонить жену. Как выволокли на снег девушек и молодых баб, раздели их, начали насиловать прямо у крыльца сельской управы. Как подожгли амбары с последним зерном, угнали весь скот. Как повесили на воротах священника за то, что тот пытался вступиться. Деревня вырезана почти подчистую. Уцелели лишь те, кто успел спрятаться в лесу или, как этот старик, был принят за мёртвого под грудой тел.

— Говорит, атаман хвастался, — добавил ополченец, бледнея, — что скоро сам Омск возьмёт… Что князьям в Москве не до нас, а он тут царь и бог…

Таких «Кудеяров» в смуте плодилось, как гнили на ране. Отбросы войны, дезертиры, уголовники, почуявшие безнаказанность. Они как саранча налетали на беззащитные деревни, грабили, насиловали, убивали, подрывая последние остатки порядка и веры в то, что хоть кто-то способен их защитить. Этот рыжий ублюдок не просто убивал людей — он убивал саму идею Сибири, за которую мы пытались бороться. Он был гнойником, который нужно было выжечь калёным железом, и немедленно.

— Знаем мы этого Кудеяра, — мрачно проговорил атаман Щукин, чертя ножом по карте борозду от Сосновки к лесу. — Беглый каторжник, ещё с войны. Говорят, под Самарой целую деревню вырезал за то, что не дали хлеба. Опричники ловили, да ушёл в степи. Теперь вот объявился. Людей у него — отряд конный, человек сорок. Без пушек, но с пулемётом «Максим», говорят, снятым с разбитого броневика. Логово — где-то здесь, — он ткнул в заштрихованный участок леса возле старицы реки. — Место глухое, болота кругом. Лобовой атакой не возьмёшь — завязнешь, а они из-за деревьев как уток перестреляют.

Сретенский, прислонившись к печке, мрачно курил.

— Регулярные войска отправлять — глупость. Шум поднимем — уйдут. Да и отвлекать силы от Омска сейчас нельзя. Волконские могут в любой момент выслать разведку боем.

Я смотрел на карту, мысленно примеряя местность. Густой лес, болота, заснеженные поляны. Место для партизанской войны — идеальное. Но и для нашей задумки — тоже. Этот Кудеяр явно считал себя хозяином положения. Он только что разорил целую деревню, захватил трофеи, женщин. Наверняка сейчас пирует где-то в своём логове, чувствуя себя неуязвимым. Его нужно было бить не числом, а умением. И бить нагло, быстро, беспощадно.

— Гусев! — позвал я своего старого штурмовика. Он отозвался из угла, где чистил карабин. Его лицо со шрамом через щеку было непроницаемо. — Набирай группу. Только самых надёжных. Ветеранов штурмовиков. Десять человек. Без шинелей — в белых маскхалатах. На лыжи. Винтовки с глушителями из моих личных запасов, гранаты и ножи тоже с собой. Через час нужно быть готовыми.

— Атаман Кудеяр. Живым или мёртвым — без разницы. Главное — чтобы банда перестала существовать. Логово — где-то здесь. — Я ткнул пальцем в участок леса на карте. — Ищите следы, слушайте. Они только что вернулись с «делом», шумят, пьют. Не прозеваем.

Щукин хотел было предложить своих казаков, но я остановил его жестом.

— Конь в лесу — обуза. Шумный. Ваши казаки будут ждать здесь, — я показал на развилку дорог у выхода из леса. — Если кто вырвется из сетей — рубите. Никого не отпускать.

Операция началась с наступлением сумерек. Мороз крепчал, снег хрустел под лыжами, как битое стекло. Мы шли цепочкой, растянувшись на сотню саженей, белые маскхалаты сливались с заснеженным лесом. Гусев вёл нас безошибочно, как гончая по следу — он вырос в сибирской тайге и читал лес, как открытую книгу. Ветер дул нам в спину, унося звуки и запахи вперёд, что было плюсом. Но и от логова бандитов он тоже мог донести до нас шум или запах гари.

Следы нашли быстро. Сначала — глубокие борозды от саней, гружённых тюками. Потом — конский навоз, ещё свежий. Затем — обрывок красного платка, зацепившийся за колючую ветку ёли. И, наконец, едва уловимый запах дыма. Гусев поднял руку, и группа замерла. Он припал к снегу, прислушался, потом жестом позвал меня.

— Там, — прошептал он, указывая в сторону черневшей впереди старицы реки. — За излучиной. Слышите?

Я прислушался. Сквозь завывание ветра донёсся приглушённый смех, пьяный окрик, лай собак и… плач женщины. Словно подтверждая это, ветер донёс отвратительный запах жареного мяса, дешёвого самогона и человеческой немытой плоти.

Мы поползли вперёд, используя каждый бугорок, каждое дерево, каждую занесённую снегом промоину как укрытие. Выглянув из-за толстого ствола вековой сосны, я увидел картину, от которой кровь ударила в голову. На небольшой поляне у самой кромки льда старицы раскинулось временное становище. Несколько повозок, сбитых в кольцо. Посередине — большой костёр, над которым жарилась туша лошади или коровы. Вокруг костра — человек тридцать бандитов. Они сидели на брёвнах, на тюках, пили прямо из горлышка, громко орали похабные песни, играли в карты. Некоторые уже спали, раскинувшись прямо на снегу. На окраине поляны, под присмотром двух пьяных часовых, сидели связанные женщины — человек пять. Их платья были изорваны, лица заплаканы. Одна, совсем юная, судорожно рыдала, прижимая к груди что-то тёмное — тряпичную куклу или свёрток. Рядом валялись пустые бутылки, кости, какая-то тряпка.

И в центре этого пьяного ада восседал он — Кудеяр. Огромный, как медведь, в меховой безрукавке поверх грязной тельняшки. Рыжая борода лопатой. На поясе — пара наганов, за спиной — та самая кривая турецкая сабля. Он сидел на брошенном седле, как на троне, и одной рукой держал за волосы девушку лет шестнадцати, сидевшую у его ног. Девушка была мертвенно-бледна, глаза огромные, полные ужаса. Кудеяр что-то хрипло говорил ей, тыча пальцем в костёр, и громко смеялся над её страхом. Потом взял со снега бутылку самогона, отпил и плеснул остатки девушке в лицо. Она вскрикнула, а бандиты загоготали.

Я почувствовал, как по спине пробежал холодный пот. Не от страха. От ненависти. Такую сволочь нужно было уничтожать, как бешеную собаку. Жалко тратить пулю. Жалко даже нож. Но приказы есть приказы. Я кивнул Гусеву.

Тот жестом раздал задания. Четверо лучших стрелков, включая его самого, поползли в обход, к костру. Их задача — убрать часовых у женщин и обеспечить им прикрытие. Остальные шестеро, включая меня, — сосредоточиться на бандитах вокруг костра. Особый приказ: Кудеяра брать живым, если возможно. Его публичная казнь в Омске могла стать отличным уроком для других желающих поживиться на хаосе.

Мы залегли в снег, в пятидесяти шагах от костра. Бандиты ничего не замечали. Они были слишком пьяны, слишком уверены в своей безопасности. Часовые у женщин переминались с ноги на ногу, курили, поглядывая на пленниц с тупым вожделением. Один даже подошёл к рыдающей девчонке и пнул её ногой, требуя замолчать. Это была их последняя ошибка.

Гусев свистнул, как снегирь. Это был сигнал. Всё произошло мгновенно. Четыре почти бесшумных выстрела из обрезов — и оба часовых, а также двое бандитов, сидевших ближе всего к женщинам, рухнули на снег. Одновременно наши шесть винтовок выплюнули огонь в кучку пьяных у костра. Я целился в крупного бандита с пулемётной лентой через плечо — он упал, даже не вскрикнув, сражённый в висок. Ещё трое свалились сразу, сражённые меткими выстрелами моих ветеранов. На поляне воцарилась доля секунды мёртвой тишины, нарушаемой только треском костра. Затем всё взорвалось.

— Тревога! Штурмовики! — заорал кто-то, хватаясь за винтовку.

— Окружили! Бей их!

— Мать вашу!

Бандиты, кто трезвее, бросились к повозкам, к сложенному оружию. Кто-то побежал к лошадям. Поднялась неразбериха, паника. Пьяные орали, мешаясь под ногами. В этот момент мы бросили гранаты. Не обычные, а дымовые — трофейные немецкие. Они грохнули почти одновременно, окутав костёр и ближайшие повозки густым, едким белым дымом, смешанным с искрами и пламенем. Бандиты закашлялись, ослепли, начали метаться, стреляя куда попало, попадая больше по своим.

— Вперёд! — скомандовал я, вскидывая карабин. — Без пощады!

Мы рванули к костру, стреляя на ходу. Мои штурмовики, прошедшие ад городских боёв в Европе, работали чётко, хладнокровно. Они не бежали в лоб, а двигались короткими перебежками, используя повозки, деревья, кучи снега как укрытие. Каждый выстрел — почти наверняка в цель. Бандиты, не привыкшие к такой дисциплине и скорости, гибли, как мухи. Кто-то пытался сопротивляться, отстреливаясь из-за повозок, но их тут же подавляли метким огнём или забрасывали гранатами. Кто-то бросал оружие и бежал в лес, но там их настигали пули. Скоро поляна превратилась в ад. Дым, пламя, крики раненых, рёв гибнущих лошадей, запах крови и пороха.

Я искал Кудеяра. Он исчез в первые секунды боя. Потом заметил его — здоровенная фигура метнулась к краю поляны, к привязанным лошадям. Он отчаянно рубил саблей поводья, пытаясь вскочить в седло. Рядом с ним вертелся парнишка-бандит, что-то крича.

— Гусев! Рыжий! — крикнул я, целясь.

Но Гусев был уже ближе. Он выскочил из-за горящей повозки, как призрак в белом халате, и бросился наперерез. Кудеяр, увидев его, дико заорал и взмахнул саблей. Удар был страшный, с размаху. Но Гусев, опытный рубака, не стал принимать его. Он резко прыгнул в сторону, сабля просвистела в воздухе, и в тот же миг приклад карабина Гусева со всей силы обрушился Кудеяру на запястье. Раздался хруст кости. Сабля с выбитой рукоятью упала в снег. Кудеяр взревел от боли и ярости и бросился на Гусева голыми руками, пытаясь схватить в медвежьи объятия. Но Гусев был быстрее и ловчее. Он отскочил, нанёс удар ногой в колено, и когда Кудеяр, охнув, согнулся, прикладом в висок. Атаман рухнул на колени, закачался. Гусев прыгнул ему на спину, обхватил шею локтем и сжал — приём удушения. Кудеяр бился, как рыба на берегу, пытаясь стряхнуть с себя цепкого бойца, но тщетно. Его лицо посинело, глаза полезли на лоб. Парнишка-бандит бросился на помощь атаману с ножом, но я выстрелил ему в грудь почти в упор. Парень упал, не успев вскрикнуть.

Через минуту всё было кончено. Кудеяр, без сознания, тяжело дышал, лёжа лицом в снегу, скрученный ремнями. Гусев стоял над ним, вытирая окровавленный приклад карабина о шинель бандита. На поляне догорали повозки, валялись трупы бандитов. Мои ребята добивали раненых, которые не сдались — пощады таким не было. Другие освобождали женщины. Та девчонка, что рыдала, сидела на снегу, обняв свою тряпичную куклу, и смотрела на мёртвого часового широкими, ничего не понимающими глазами. Её мать, или старшая сестра, обнимала её, тихо плача.

— Потери? — спросил я у Гусева, подходя.

— Двое легко ранены. Пулями поцарапало. Банда уничтожена. Ушли, думаю, единицы. — Он пнул ногой бездыханное тело парнишки. — Этот хотел атамана спасти. Глупый.

Я подошёл к Кудеяру. Он пришёл в себя. Его маленькие, свиные глазки, полные бешеной злобы и страха, уставились на меня. Он пытался что-то сказать, но из перекошенного рта текла только слюна с кровью.

— Ваше сиятельство… — прохрипел он. — Я… сдаюсь… Ранен… По-рыцарски…

Я посмотрел на него, на его бороду, в которой застряли куски чьего-то мяса. На сапоги, испачканные кровью старика из Сосновки. На связанных женщин. И вспомнил слова старика: «Как повесили батюшку на воротах…».

— Рыцарски? — я наклонился к нему. — Ты свинья, Кудеяр. И свиней не убивают по-рыцарски. Их режут.

Я выхватил из ножен на поясе Гусева его боевой нож — тяжёлый, с широким лезвием, заточенным до бритвенной остроты. Кудеяр понял. Он забился, заорал что-то нечленораздельное, пытаясь вырваться. Но ремни держали крепко. Я подошёл сзади, схватил его за рыжую щетинистую шею…

На следующий день на центральной площади Омска собралась толпа. Люди пришли молча, с мрачными, испуганными лицами. Над площадью висел тяжёлый запах гари и чего-то ещё… металлического. На фоне ещё не разобранных баррикад стоял простой деревянный эшафот. На нём висела голова Кудеяра. Его лицо, застывшее в предсмертном гримасе ужаса и боли, было обращено к толпе. Рыжая борода слиплась от запекшейся крови. Рядом, на кольях, торчали головы ещё десятка бандитов из его шайки. А под эшафотом лежала груда отрубленных рук — тех, кто пытался бежать и был настигнут казаками Щукина, сидевшими в окружении.

— Граждане Омска! — мой голос, усиленный рупором, прокатился над замёрзшей площадью. — Вы видите конец тех, кто решил, что в смуте можно безнаказанно убивать, насиловать и грабить! Этот нелюдь и его шайка вырезали деревню Сосновка. Они думали, что им всё позволено. Они ошиблись. Пока над Сибирью реет знамя Петра Щербатова, закон и порядок будут защищены железом! Кто поднимет руку на беззащитных, кто захочет сеять хаос — ждёт та же участь! Я обещаю вам это как солдат и как регент императора!

Толпа молчала. Ни криков одобрения, ни ропота. Только тихий плач какой-то женщины с краю. Люди смотрели на головы, на колья, на мою фигуру на ступенях. В их глазах читалось многое: ужас, отвращение… но также и облегчение. И даже тень надежды. Они увидели, что есть сила, готовая покарать зло. Жестоко? Да.

Позже, в штабе, когда я с трудом отмывал руки от въевшейся крови, ко мне зашёл Зубов. Он был мрачен.

— Весть о Сосновке и… казни уже разошлась по округе. Крестьяне из соседних деревень пришли к коменданту. Принесли хлеб-соль. Говорят, спасибо. Но… — он помялся. — Говорят и другое. Что мы сами не лучше Кудеяра. Что вешаем головы, как степные ханы. Но и добровольцев прилично пришло. Есть фронтовики бывший, молодняка точно прилично.

Я взглянул на него. Усталость давила, как свинцовая плита. Боль в ноге ныла назойливо.

— Пусть говорят, Зубов. Главное, что они теперь знают: есть тот, кто может их защитить. И есть тот, кто покарает. В хаосе страх перед карой иногда сильнее веры в справедливость. А пока у нас нет времени на справедливость. У нас есть война. — Я повернулся к карте, где красные флажки Волконских уже подбирались к Уралу. — Добровольцев под ружьё. В городе объявляем добровольную мобилизацию. Всех вооружить и обеспечить насколько это возможно. У людей реквизировать длинноствольное оружие и заплатить серебром из моей личной казны. Чёрт с ними, с деньгами — оружие важнее. — я вздохнул. — Через две недели выступаем на Тюмень.