Князь поневоле. Регент

Глава 5

Очередное утро в Омске встретило меня холодом. В кабинете временного штаба — бывшей губернаторской приемной — пахло дешевым табаком, остывшим чаем и порохом. За окном грохотали повозки, подвозившие последние ящики с патронами к эшелонам, готовившимся к броску на Тюмень. Карта Западной Сибири, испещренная красными и синими пометками, лежала на столе, придавленная пустой флягой и недоеденным куском черного хлеба. Мышечная дрожь в поврежденной ноге, вечный спутник после московского теракта, настойчиво напоминала о себе, сливаясь с общим изнеможением. Каждая верста к Уралу отнимала силы, каждый новый город требовал гарнизона, которого у нас катастрофически не хватало. Мы растягивались, как смола на морозе, и трещины уже были видны невооруженным глазом. Мысль о возможной интервенции — англичан с севера, японцев с востока, или даже объединенного европейского контингента, жаждущего поживиться на руинах Империи, — висела тяжелым камнем. Такая угроза могла сплющить наши и без того шаткие позиции в мгновение ока.

Дверь скрипнула, и вошёл Зубов. В руках он держал не привычную папку с донесениями, а несколько листов серой, грубой бумаги, свёрнутых в трубку. Пахли они свежей, немного остывшей типографской краской и солёным морем.

— Ваше сиятельство, — отчеканил он, слегка вытянувшись. — Курьерский отряд из Владивостока. Прибыл ночью. Привез… это. — Он протянул мне газету. Надрывчатый шрифт заголовка кричал: «ВЛАДИВОСТОКСКИЙ ВЕСТНИК. Спецвыпуск. Телеграммы из Европы».

Я развернул хрустящие листы. Холодный свет зимнего утра скользил по колонкам текста, набранным мелким, убористым шрифтом. Сначала взгляд выхватил знакомые названия: Париж, Берлин, Лондон… Потом — слова, заставившие сердце на мгновение сжаться, а потом забиться с новой, странной силой: «ВОССТАНИЕ», «БАРРИКАДЫ», «КРАСНЫЕ ЗНАМЕНА».

«…По последним сведениям наших корреспондентов, положение в столицах Европейских держав стремительно дестабилизируется. В Париже левые радикалы, при поддержке значительной части рабочих окраин, захватили несколько округов мэрии. Идут ожесточенные бои с правительственными войсками и отрядами „Аксьон Франсэз“. Центральные кварталы объяты пламенем…»

Я откинулся на спинку жесткого кресла, ощущая, как ледяная струя пробегает по спине, несмотря на жар, пышущий от печки. Берлин. Город, который мы брали штурмом всего несколько месяцев назад, под грохот танков Сретенского и крики моих штурмовиков. Теперь там:

«…В германской столице объявлено военное положение. Отряды „Союза Спартака“ и анархистов атаковали правительственные здания на Вильгельмштрассе. Применена артиллерия. Сообщается о сотнях убитых и раненых среди гражданского населения. Кайзер, по неподтвержденным данным, покинул столицу…»

Лондон. Оплот имперского спокойствия, казавшийся незыблемым.

«…В столице Великобритании массовые демонстрации под красными знаменами переросли в кровавые столкновения с полицией и армейскими частями. Докеры Ист-Энда объявили всеобщую забастовку. Выдвинуты требования свержения правительства и установления „диктатуры пролетариата“. Парламент распущен, монарх находится в осажденном Букингемском дворце…»

Я переводил дыхание, перечитывая строки. Масштаб… Он был ошеломляющим. Не локальные беспорядки, не бунт голодных — полномасштабная попытка революции, охватившая столпы европейского порядка. И везде — одна и та же нить, тянущаяся через океан:

«…Достоверно установлено, что выступления координируются и щедро финансируются извне. Основным источником денег, оружия и революционных кадров называются режимы так называемой „Красной Лиги Южной Америки“. Бразильские, аргентинские, чилийские и прочие „советы“, утвердившиеся после серии кровавых переворотов на континенте, открыто заявляют о своей цели — „мировой революции“ и оказывают братскую помощь европейским единомышленникам…»

Южная Америка. Весь континент, превращенный в гигантский плацдарм красного интернационала. В моей памяти всплывали отрывочные донесения военных лет, на которые тогда мало кто обращал внимание: сообщения о падении правительств в Рио и Буэнос-Айресе, о расстрелах офицеров и помещиков, о национализации иностранных компаний под дулами винтовок. Мы, поглощенные своей Большой Войной в Европе, отмахивались от этих вестей, как от далеких эхо. Теперь эти эхо обрушились громовым раскатом на самые центры старого мира.

Ощущение было двойственным. С одной стороны — ледяное предчувствие глобальной катастрофы. Эта чума, этот красный пожар, вырвавшийся из южноамериканских джунглей, пожирал Европу. А что будет дальше? Куда метнется этот огонь? Не станет ли следующей целью — раздробленная, истекающая кровью Россия? Идеи Маркса, которые Опричнина так старательно выжигала каленым железом перед войной, могли найти здесь, в хаосе гражданской междоусобицы, самую благодатную почву. Мы сражались друг с другом, князья рвали страну на клочья, а на горизонте уже маячила новая, куда более страшная тень — тень всемирной смуты, где не будет места ни Рюриковичам, ни Щербатовым, ни Долгоруким.

Но была и другая сторона. Острая, почти болезненная волна облегчения. Камень, давивший на грудь с момента объявления Петра, внезапно сдвинулся. Европа горела. Англия, Франция, Италия — все, кто мог всерьёз помышлять о вторжении в очередную русскую усобицу, чтобы урвать свой кусок или «навести порядок» под флагом какого-нибудь аристократа-марионетки, были теперь связаны по рукам и ногам у себя дома. Их армии, их флоты, их ресурсы направлялись на тушение внутреннего красного пожара. Нынче у них не было ни времени, ни сил, ни, вероятно, уже и желания лезть в наше русское месиво. Интервенция, этот призрак моей вселенной, маячивший на краю всех моих стратегических расчётов, таял, как дым над парижскими баррикадами. Нас оставили в покое. Хотя бы временно…

— Ну что, Зубов? — я отложил газету, глядя на напряжённое лицо контрразведчика. — Видел?

— Так точно, ваше сиятельство. Читал первым же. Теперь европейцам не до наших дел.

— Не до наших, — подтвердил я, чувствуя, как усталость внезапно навалилась с новой силой, но уже без прежней гнетущей тяжести внешней угрозы. — Но эта новость… она обоюдоостра. Европа горит. И пламя это может перекинуться. Эти «красные» из Южной Америки… они не успокоятся на Европе. Их взоры рано или поздно обратятся сюда. К нам. К России.

Зубов помрачнел:

— Думаете, что попытаются?

— Не попытаются, а обязательно попробуют, — ответил я твердо. — Мы для них — лакомый кусок. Раздробленная, ослабленная, охваченная междоусобицей страна. Идеальная мишень для их прокламаций и агентов. Они уже здесь, Зубов. Не сомневаюсь. Шепчутся в казармах, на заводах, в деревнях. Ждут своего часа. Пока князья режут друг друга в Москве, они точат ножи в тени. Стоит бы послать людей в Калифорнию — подозреваю, что там есть агенты южан.

Я подошёл к окну. Ситуация в Европе была не больше, чем передышкой. Может быть, на месяц или два, но не уверен, что продлится сильно дольше. Время, которое нужно было использовать с максимальной жестокостью и эффективностью. Не для отдыха. Для консолидации. Для укрепления тыла. Для наращивания сил здесь.

— Двойная задача теперь, Зубов, — сказал я, не отворачиваясь от окна. — Первая — Тюмень, потом Екатеринбург. Отрезать Урал от московской свары. Заводы, рудники — это кровь войны. Без них ни Долгорукие, ни Волконские долго не продержатся. Вторая задача — внутренняя. Глубокая. Наши тылы должны быть чище, чем операционный стол у коммерческого хирурга. Агентов этих… южноамериканских и местных мечтателей о мировой революции… выжигать без жалости и колебаний. Любая ячейка, любое собрание, любой шепот о «советах» или «диктатуре пролетариата» — уничтожать в зародыше. Жестко. Публично. Чтобы запомнили. Мы боремся не только за престол Петра. Мы боремся за то, чтобы Россия не стала еще одним полем боя для этих новых крестоносцев хаоса под красным знаменем. Они принесут не порядок, Зубов. Они принесут только новую, тотальную резню и разрушение. Потом будем идти на уступки населению. Мечты — потом, реальность — сейчас.

Когда Зубов вышел, я остался один с гудящей тишиной кабинета и зловещими газетными листами на столе. Чувство облегчения от исчезновения угрозы интервенции постепенно растворялось в холодной тревоге. Европа, охваченная пламенем революций, инспирированных из далекой, но агрессивной Южной Америки… Это был не конец угроз, а лишь их трансформация. Мы получили передышку, короткую и хрупкую. Нужно ускоряться. Да, будут большие жертвы, но есть серьёзные сомнения, что если мы будем двигаться медленно, то потери будут меньшими.

Придётся ускориться. Собрать силу и не просто отряды, а армию. Не банальное простое ополчение, а настоящий костяк. Сибирь не так богата людьми, а потому придётся выигрывать качеством, а не количеством.

Мысли работали лихорадочно, вытесняя усталость. Силы у нас были жалкими — неполные восемь полков, которые можно было использовать в сражениях. Волконские или Долгорукие могли выставить против нас вдесятеро больше, если оторвутся от московской мясорубки. При этом никто из князей ещё не начинал полной мобилизации на своих землях, пытаясь ограничиться силами, которые сейчас были у них на руках.

И казачество. Сила дикая, строптивая, но мощная. Их станицы — разбросанные по степям и тайге — были естественными крепостями, источниками мобильных конных отрядов. Их нельзя было просто призвать под знамёна Петра. Нужно было договориться. Предложить не просто службу — союз. Гарантии вольниц, уважение к их обычаям, долю в будущем… если оно будет. Атаман Калмыков, Щукин — их поддержка была уже бесценна. Нужно было расширять круг. Посылать гонцов, вести переговоры, заручаться клятвами. Казачья сабля в сибирской армии должна была стать не просто приложением — её хребтом. Да, такие союзы могут стать причиной будущих конфликтов. Нельзя излишне усилить позиции такого вооружённого сословия, ведь они могут захотеть многого. Всё же, история знала слишком много случаев, когда военная элита ставила государства на край гибели: стрелецкие бунты в России, выступления янычаров у османских султанов, мамлюки в Египте. Но с казаками, как бы это подло ни было, можно разобраться и позже.

План действий кристаллизовался с жестокой ясностью. Я подошёл к столу, сгрёб в сторону остывший чай и пустые патронные гильзы, служившие пресс-папье, и схватил карандаш. Лист чистой бумаги лег передо мной, как поле будущей битвы.

Я разослал приказ по армии, как мы скромно именовали наши силы. Всем бывшим чинам штурмовых батальонов Русской Императорской Армии предписывалось, вне зависимости от званий и нынешнего положения, явиться в пункты сбора в Омске, Красноярске, Томске в течение ближайших дней. Ослушание приравнивалось к преступлению в условиях войны. Жалование предполагалось в двойном размере относительно времени Большой Войны, гарантии лучшего довольствия, перспективы офицерских постов по сравнению с другими людьми. Из них предполагалось формировать ударные роты, а затем и Сводный Штурмовой Полк. Вооружать их нужно было лучшим и в первую очередь с запасов автоматов, которые не успели отработать с моей фабрики, а также обеспечить их достойным количеством гранат. Всё же, их задача — не держать фронт, а ломать его, переламывать войска князей.

Казакам были написаны однотипные письма. Десятки писем. Не приказы — предложения. К станичным атаманам, к походным старшинам, к уважаемым ветеранам казачьих формирований по всей Сибири — от Алтая до Забайкалья. Суть проста: Сибирь в опасности. Москва в огне, князья режут друг друга, Европа горит. Придут лихие люди — хоть княжеские опричники, хоть красные агитаторы — и поработят вольницу. Мы, под знаменем законного наследника Петра Алексеевича Щербатова, строим Сибирское Войско. Казакам в нём — почётное место и трофеи по справедливости.

Мобилизация в городах и крупных сёлах продолжается. Но подход — иной. Не гнать толпу в шинелях с берданками на убой. Качество вместо количества. Усиленный отбор. Предпочтение — фронтовикам, даже если они служили в тыловых частях или были ранены. Они знают строй, знают, что такое пуля. Затем — охотникам, лесникам, тем, кто с детства с оружием. Обучение — ускоренное, но жёсткое. Не муштра на плацу, а основы окопной жизни: как рыть ячейку, как двигаться перебежками, как бросать гранату, как чистить затвор в мороз. Инструкторы — из тех же штурмовиков и проверенных унтеров Зарубина. Вооружение и снабжение — по высшему разряду, доступному в наших условиях. Если не хватает новых винтовок — выдать отремонтированные, но надёжные. Патронов — не менее ста штук на человека сразу. Шинели — утеплённые, валенки — обязательны. Кормёжка — досыта. Хлеб, мясные консервы, которые я собирался купить у японцев по старым каналам, чай. Солдат должен чувствовать, что о нём заботятся, что он ценен. Он не пушечное мясо — он боец. Пусть зелёный, но потенциально крепкий. Эти сформированные полки народного ополчения — не для прорывов. Для удержания, для поддержки штурмовиков, для зачистки. Их мораль должна держаться не только на страхе, но и на уверенности в своей силе и нужности. При этом важно было объяснить, что они остаются частью России, её верными сынами, а не каким-то отдельным народом. Регионализм — страшная штука, и нужно было её пресечь в зародыше.

Омск, Красноярск, Томск, Новониколаевск — промышленные узлы, доставшиеся нам. Работать они должны как часы, переведённые на военные рельсы. Приказ управляющим: удвоить, утроить выпуск. Патроны, гранаты, ремонт винтовок, пошив обмундирования, сапог. Рабочие — освобождаются от мобилизации, но труд — по 12 часов. Пайки — усиленные. Саботаж или вредительство — расстрел на месте. Контроль — жёсткий, через доверенных комиссаров из числа грамотных унтеров или инженеров. Финансы? Реквизиция «излишков» у купцов, принудительные займы, конфискация имущества явных противников режима.

С питанием всё обстояло несколько хуже. Не хотелось прибегать к продразвёрстке, да и промывка мозгов для крестьян будет работать не так долго. Сейчас проводим закупки, дальше нужно будет пробовать налаживать контакты с Дальним Востоком, Маньчжурией и Калифорнией — может, получится достать побольше продовольствия.

Последняя проблема заключалась в красных. Пока Зубов и его люди будут рыскать по тылам в поисках крамолы, нужен и позитивный образ. Не только страх кары, как после казни Кудеяра, но и идея. Простая, понятная мужику и солдату. Мы — не просто одна из враждующих сторон. Мы — щит. Пропаганда. Листовки. Выступления в казармах, на площадях захваченных городов. Пётр Щербатов — не просто претендент. Он — символ законности и порядка, пусть и мальчик. Наше войско — не мятежники. Армия Защитников. Защитников дома, семьи, спокойного труда. Враг — не только Долгорукие или Волконские. Враг — любой, кто сеет хаос. Будь то княжеский опричник, степной бандит или подпольный агитатор с красной книжкой. Нужно сплотить людей не только страхом перед врагом, но и надеждой на защиту под нашим знаменем.

План был готов. Грубый, жёсткий, местами отчаянный. Но другого не было. Передышка, купленная кровью европейских городов, не могла быть потрачена впустую. Каждый день, каждый час был на счету. Я позвонил в колокольчик. На пороге возник адъютант, молодой прапорщик с ещё не зажившим шрамом от шрапнели на щеке.

— Созывать Военный Совет. Немедленно. Губернатора Удальского, Сретенского, Зубова, атамана Щукина, городского голову и управляющих заводами. Через час. — Я посмотрел на часы. — И принесите чернил. Много чернил. Писать будем до ночи.

Совещание было коротким и жёстким, как удар прикладом. Не было времени на долгие дискуссии или возражения. Я изложил суть: Европа горит, интервенции не будет, но пришла новая угроза. У нас есть месяцы, может, недели, чтобы превратить наше жалкое ополчение в реальную силу, способную взять Урал и стать щитом Сибири, а лучше и вовсе перейти хребет к середине весны. И озвучил приказы. Жёстко. Безапелляционно.

Сретенский, сидевший, развалившись в кресле, с появившейся после войны извечной сигаретой в уголке рта, усмехнулся, услышав про роты штурмовиков:

— Разумно, Игорь, разумно. Только где столько снаряжения найдёшь?

— Разберёмся. Отремонтируем старые. Снимем с убитых. — Я махнул рукой. — Лучшее — штурмовикам. Остальным — что есть. Но лучшее — им. Они пролом сделают — твои «Туры» войдут. Зубов.

Чекист поднял голову.

— Твоя задача — главная. Чистота тыла. Любой шёпот о красных, о бунте — топить в корне. Жёстко. Публично. Примеры делать. И разведку на юг, в Калифорнию. Найти их следы. Много людей не отсылай, но если кого-то получится, то хорошо. Заодно проверишь, как настроения там.

— Будет сделано, ваше сиятельство.

Атаман Щукин, грузный, с седыми усами, похожими на сосульки, хмыкнул, услышав про казачьи письма:

— Письма — дело хорошее, князь. Только казак слово любит, да и кнута не забывает. Гонцов — с подарками. Скромными, но весомыми. Патроны, сахар, доброе сукно. И с казачьим конвоем, чтобы не стыдно было перед станичниками. А кто упрётся… — Он сделал выразительный жест рукой, будто отрубая что-то. — … нужны будут казаки же, чтобы припугнуть.

— Договорились, Иван Потапович. Выбирай людей. Подарки будут. А кто упрётся… — Я повторил его жест. — … разберёмся.

На вокзалах и в казармах появились новые пункты сбора. Не для всех — для избранных. Скромные плакаты: «Бывшие чины Штурмовых Батальонов Императорской Армии — явиться сюда! Родина зовёт!». И люди приходили. Не толпами, но поодиночке, парами. Узнаваемые типажи: мужчины с пустыми глазами и шрамами на руках, с походкой, привыкшей к окопной грязи; молодые, но с состарившимися лицами; седые унтера с колодками наград. Они приходили молча, показывали потрёпанные документы или просто рассказывали, где служили, кто был командиром роты. Их встречали не писари, а свои — такие же штурмовики, уже зачисленные, в новом, пока ещё не едином обмундировании, но с новыми винтовками за плечами. Разговоры тихие, скупые: «Под Лодзью был?», «А помнишь, как под Перемышлем мост брали?», «Капитан Семёнов жив?». Их не гнали в общие казармы. Им выдавали сразу: новую форму со старых складов, карабин или автомат с несколькими магазинами, вещмешок с НЗ. И главное — взгляд. Взгляд понимания. «Ты свой. Ты нужен. Ты — элита». Из них тут же, не дожидаясь полного сбора, начали формировать отделения, взводы. Старые унтера и фельдфебели, узнавая друг друга, брали командование. Дисциплина устанавливалась не палкой, а авторитетом и общей памятью. Они были костяком будущего Сводного Штурмового Полка. Их называли просто: «Ударники».

По дорогам на восток и юг помчались конные отряды. Не просто гонцы — посольства. Казаки в добротных полушубках, с наганами на поясах и карабинами за спиной, везли письма за подписью «Регент при Его Императорском Высочестве Петре Алексеевиче, Князь Ермаков» и атамана Щукина. И везли подарки: ящик патронов к винтовкам Мосина, пару пудов доброй якутской соли, рулон крепкого сукна. Послания были вежливы, но суть ясна: Объединяйтесь под нашим знаменем — или останетесь одни против волков. Ответы приходили не сразу, но первые вести были обнадёживающими. Откликнулись несколько станиц по Иртышу, пара родовых общин в Забайкалье. Присылали гонцов: «Рассудим. Глянем». Это было начало. Казачья сабля начинала склоняться на нашу сторону.

Заводы гудели, как растревоженные ульи. Дым из труб стоял столбом даже ночью. На омском оружейном, где ещё недавно чинили винтовки для Зарубина, теперь стояли станки, вывезенные с томской фабрики. Работали в три смены. Освещение — керосиновые лампы и факелы. Мороз щипал лица, но люди не уходили. У станков — женщины, подростки, старики. Им платили. Платили серебром и пайком. Двойным пайком. Хлеб, сало, крупа, чай. Кто уставал — спал тут же, в углу, на охапках стружки. Начальники цехов, бывшие инженеры или грамотные мастеровые, ходили с красными глазами, но подгоняли не только угрозами. Они знали: каждый патрон, каждая граната — шанс их сына, мужа, брата в строю выжить. На выходе — ящики. Ящики с патронами, с гранатами, с обоймами для «Фёдоровых». Их грузили на подводы и везли не на общий склад, а прямо в казармы Ударников и формируемых полков ополчения.

В полках ополчения тоже шла работа. Не муштра. Учёба выживанию. Вместо плаца — заснеженное поле за городом. Инструкторы — хриплые, с орденами на груди штурмовики или унтера Зарубина — не орали. Объясняли. Показывали. «Вот так ложись, когда свистит пуля. Вот так перебегай. Вот так чисти затвор, чтоб не замерз. Вот так бросай гранату, чтоб не кинул себе под ноги». И кормили. Не баланду — густую похлёбку с мясом, кашу с салом, хлеб досыта. Выдавали тёплые портянки, учили наматывать их. Выдавали настоящие, а не рваные валенки. Солдат — крестьянин или рабочий — видел: о нём заботятся. Его берегут. Его учат не просто умирать, а воевать и выживать. Это рождало не рабскую покорность, а лояльность. Хрупкую пока, но реальную. Они начинали называть себя не «ополченцами», а «сибиряками».

Зубов и его люди работали в тени. Были аресты. Ночные, тихие. На окраинах Омска, в рабочих казармах Красноярска. Выявляли подпольные кружки, где шептались о «мировой революции», о том, что «все князья — сволочи». Нашли ячейку, связанную, по косвенным данным, с агитаторами, пришедшими с Дальнего Востока. Следствие — быстрое, без сантиментов. Публичный суд. Не на площади — в большом сарае, куда согнали представителей от цехов и казарм. Обвинения — измена, шпионаж в пользу «иностранных поджигателей войны». Публичный расстрел. Тела не убирали сутки. Чтобы видели. Весть разнеслась мгновенно. Шёпот о красных поутих. Страх перед Зубовым стал осязаем. Но это был не только страх. Было и понимание: здесь, под знаком Петра Щербатова, порядок поддерживают железом. И красным агитаторам в этом порядке места нет.

В казармах Ударников царила спартанская атмосфера. Триста человек. Пока только батальон. Но какой! Обстрелянные, сплочённые, вооружённые лучше многих гвардейских частей старой армии. Они не маршировали — отрабатывали штурм условных укреплений в городских развалинах или в лесу. Их командир, бывший штабс-капитан штурмовиков Гусев, тот самый, что взял Кудеяра, с лицом, изрезанным шрамом, был беспощаден на учениях. Но его уважали. Он был свой.

Казачьи гонцы возвращались. Вести были разными. Одни станицы присягали Петру Щербатову, обещали выставить сотни. Другие просили времени. Третьи — молчали или отвечали уклончиво. Но общий поток был положительным. Первые две казачьи сотни уже прибыли в Омск — лихие, бородатые парни на выносливых степных конях. Их разместили отдельно, с почётом. Выдали фураж, овёс, новую амуницию. Им позволили сохранить внутренний распорядок. Их атаман, есаул Бородин, пожилой, с Георгием на груди, после разговора со мной и Щукиным, кивнул: «Покажем, князь, как казак умеет служить. Только слово держи». Их сабли и пики теперь были на нашей стороне.

Однажды вечером, объезжая с Зубовым новые артиллерийские позиции под Омском, я увидел колонну. Новобранцы полка Сибирских Стрелков, так теперь называли ополченцев, возвращались с занятий. Шли не в ногу, но стройно. Шинели починены, на плечах — винтовки. Лица уставшие, но не потерянные. Они шли мимо казарм Ударников. Те, сидя на бревнах, чистили оружие. Никто не кричал, не смеялся над новичками. Просто смотрели. Молча. И в этом молчании была оценка, и, возможно, тень уважения. Новобранцы шли, выпрямив спины. Они чувствовали этот взгляд. Они хотели быть не хуже.

Зубов, ехавший рядом, заметил мой взгляд:

— Держатся, ваше сиятельство. Не разбегаются. Паёк и забота делают своё. И страх перед моими ребятами — тоже. — Он хмыкнул.

— Страх — плохой фундамент, Зубов, — ответил я, глядя на закат, багровый, как зарево далёких пожаров. — Нужно что-то большее. Идея. За что воевать, кроме как за свою шкуру и паёк.

— «Щит Сибири»? — усмехнулся он. — Листовки ваши читают. Кое-кто верит.

— Пока мало. Нужны дела. Победы. Захват Тюмени. Потом Екатеринбурга. Тогда поверят по-настоящему. — Я повернул коня обратно к городу. — А пока… пока пусть боятся красной чумы и верят, что только мы можем от неё защитить. Это тоже оружие. Грязное, но пока единственное.

Возвращаясь в штаб, я видел город, погружающийся в зимние сумерки. Но это был уже не тот растерянный, замерший Омск. Это была крепость. Суровая, выстроенная наспех, но крепость. Кузница, кующая оружие для будущих боёв. В воздухе висел не только дым и запах конского навоза. Висел пульс. Тяжёлый, натужный, но пульс жизни и сопротивления. Мы использовали передышку. Мы создавали силу. Хрупкую. Несовершенную. Но силу.

Опасность не миновала. Она лишь отодвинулась и сменила лик. Южноамериканский зверь рычал за океаном, а его щупальца уже, наверное, тянулись к нашим берегам. Московские князья, вымотав друг друга, рано или поздно вспомнят о Сибири с её хлебом и пушками. Но теперь у нас было что им противопоставить. Не просто толпу в шинелях. Армию. В зародыше. С железным штурмовым кулаком, с казачьей саблей на фланге, с тылом, работающим на пределе. И главное — с волей. Жестокой, отчаянной, но волей к сопротивлению.

На первое марта было назначено наступление на Тюмень, и мы его не должны будем провалить.