Князь поневоле. Регент

Глава 6

Гул моторов, непривычно громкий в весенней сибирской тишине, разрывал предрассветный воздух. Я стоял у двери грузовика и смотрел, как стальные коробки машин, нагруженные людьми и ящиками, один за другим выползают из ворот и выстраиваются на заснеженной дороге.

Первыми пошли штурмовики, бывшие костяком моего воинства. Десять грузовиков, набитых до отказа людьми в серых шинелях старого образца, с новыми нашивками и узнаваемой выправкой фронтовиков. Автоматы у каждого висели на груди, гранаты на поясах. Гусев выглянул из головного грузовика. В его взгляде не было ликования, только холодная готовность. За ними — казаки Бородина. Не в грузовиках — верхом. Две сотни бородатых всадников на выносливых степных конях. Пики, словно частокол, уходили в серое небо. Сабли в ножнах, но каждый знал — выхватить их можно в мгновение ока. Они шли рысью по обочине, легко обгоняя тяжелые машины, их дыхание и дыхание коней клубилось белым паром. Зрелище одновременно архаичное и грозное. Последними — полк «Сибирских стрелков». Четыре роты новобранцев, обученных лишь основам, но уже не толпа. Они ехали в открытых кузовах, прижимая к себе винтовки с отомкнутыми штыками. Лица у многих еще юные, но глаза старались копировать суровость ветеранов. Их везли к огню, и они это знали.

Я втянул ледяной воздух, чувствуя, как знакомая боль в ноге отзывается на холод. Растяжение давно зажило, но что-то глубже, что-то нервное, оставшееся от московского взрыва и бесконечного напряжения, ныло постоянно. Как напоминание. Как предупреждение. Вскарабкался в кабину рядом с водителем — бывшим шофером штабного автобуса, которого Сретенский отдал мне в вечное пользование. «Поехали», — бросил я сквозь стиснутые зубы. Мотор взревел, грузовик рванул вперед, подбрасывая на ухабах. За нами, как живой поток, двинулась вся колонна.

Первые версты пролетели в грохоте моторов. По бокам тянулась белая пустыня, перемежаемая редкими островками заиндевелого леса. Снег слепил глаза. Мороз, пронизывающий даже толстое сукно шинели, заставлял ежиться. В кабине пахло бензином, махоркой и холодным металлом. Я смотрел в щель заиндевелого стекла, мысленно сверяясь с картой в голове. Ишимск миновали на рассвете, лишь мелькнули огоньки да силуэты домов. Никакого движения. Никаких признаков жизни, кроме дымка из труб. Как будто весь край затаился, замер в ожидании исхода.

К полудню дорога стала хуже. Снежные наносы, промоины, местами колея превращалась в кашу из снега и грязи. Грузовики буксовали, водители ругались, вылезая лопатами расчищать путь. Казаки спешивались, помогали толкать застрявшие машины. Лошади фыркали, увязая по брюхо. Скорость упала до черепашьей. Я чувствовал, как время утекает сквозь пальцы. Каждый час промедления — шанс для противника опомниться, подтянуть силы, укрепить Тюмень. А что мы знали о Тюмени? Разведданные были скудны, противоречивы. Говорили о гарнизоне в пару тысяч, но раздробленном, неопределившемся. Говорили о городском голове, пытавшемся сохранить нейтралитет. Говорили и о мелких отрядах — то ли опричников Волконских, то ли местных атаманов, почуявших власть. Хаос. И в этот хаос мы лезли со своим порядком.

Первая стычка случилась неожиданно, у переправы через очередную безымянную сибирскую речушку, ещё скованную льдом, но уже коварную. Мост был хлипким, деревянным. Головной грузовик штурмовиков уже съезжал на него, когда из-за пригорка грянул залп. Нестройный, беспорядочный. Пули защелкали по обшивке, разбили одно стекло в кабине. Водитель вскрикнул, машина дернулась. «Залегай! В укрытие!» — заорал Гусев, вываливаясь из кабины своего грузовика. «Ударники» моментально рассыпались, используя машины, сугробы как прикрытие. Ответный огонь был коротким и страшным в своей точности. Несколько автоматных очередей, пара метких винтовочных выстрелов — и из-за пригорка донеслись стоны, закончившиеся тишиной.

Подошли осторожно. За пригорком валялось человек семь-восемь. Одежда разномастная — кто в рваной шинели, кто в тулупе, кто в городском пальтишке. Оружие — берданки, парочка «мосинок», один наган. Никаких знаков различия. Лица обмороженные, испуганные даже в смерти. Мародеры? Дезертиры? Местная «самооборона», принявшая нас за кого-то другого? Непонятно. Ни документов, ни опознавательных знаков. Только кровь, алой краской на белом снегу, да пустые гильзы. Мы потеряли одного ополченца — пуля угодила в шею, когда он высовывался из кузова. Молодой еще парень, с лицом мальчишки. Его завернули в брезент, положили на грузовик. Первая кровь в этом «бескровном» походе.

Дальше двигались осторожнее, высылая вперед казачьи разъезды. Они исчезали в белесой дымке, появлялись вновь, докладывая о пустой дороге, брошенных деревеньках. Картина запустения и страха. Люди прятались, едва заслышав гул моторов или топот коней. Однажды казаки пригнали трясущегося от страха мужика. Он клялся, что в его селе «никого чужого нет», что «все свои», что «в Тюмень не ходили». Глаза бегали, не смотрели в лицо. Зубов, сопровождавший колонну со своим небольшим отрядом контрразведчиков, отвел его в сторону. Разговор был коротким. Мужик вернулся бледный как смерть, залепетал о «казачках», что стояли в соседнем лесу дня три назад, человек двадцать, с пулеметом. Ушли на север. Куда — не знает. Пулемет… Это уже серьезнее. Пусть у них будет даже трофейный, доставшийся от англичан «Льюис» или авиационный пулемёт Бергмана, но это всё равно нынче стоит приличных денег. Возможно, что они захватили склад с трофейным оружием или смогли его где-то купить, но уже это наводило на выводы. Значит, не только шайки оборванцев воюют нынче в окрестностях Тюмени.

Ночь застала нас в чистом поле, не доходя до крупного села Ялуторовск. Зубов доложил у костра, приглушив голос. Радист поймал обрывки передач. Из Тюмени — хаос. Разные голоса, разные позывные. Кто-то кричал о наступлении «сибиряков», кто-то требовал подкреплений, кто-то передавал что-то невнятное про «совет рабочих депутатов». Поймали и более сильный сигнал, вероятно, из Екатеринбурга. Приказ какому-то полку двигаться на восток, «на подавление мятежа». Но название полка было незнакомым. То ли Долгоруких, то ли Волконских. А может, вообще местного сбора. Информационная каша. Хаос работал на нас. Пока они не могли понять, кто мы и откуда, пока не могли объединиться против общей угрозы. Но этот приказ… Значит, время действительно поджимало.

На следующий день до Ялуторовска добрались к полудню. Село встретило нас пустынными улицами и запертыми ставнями. Лишь на площади, у здания волости, стояла кучка людей во главе со старостой — седой, сгорбленный мужик с красным носом. Он вышел вперед, держа шапку в руках, низко поклонился.

— Ваше си… товарищ командир… — запнулся он, не зная, как обращаться. — Милости просим. Село ваше. Только не обижайте народ. Мы люди мирные.

— Гарнизон был? — спросил я резко, не слезая с подножки грузовика.

— Были, были солдатики… — закивал староста. — Да третьего дня снялись. Сказали, в Тюмень вызывают. Начальник ихний, поручик, сказывал, там бунт. Рабочие, мол, с завода бунтуют, красные флаги вывесили. Им усмирять велено.

Красные флаги? В Тюмени?

— Кто приказал усмирять? Чей поручик? — допытывался я.

Староста развел руками:

— Кто их знает, батюшка… Сказывал, «законная власть». Какая — не ведаю. Ушли в спешке, даже фуража не все забрали. — Он махнул рукой в сторону конюшен.

С момента, когда Рюриковичи окончательно пали, прошло не больше двух месяцев, но власть на местах теперь перестала справляться. Уж не знаю, кто вообще находился в Тюмени, но город и его окрестности нынче превратились в поле боя. Село прикрывал гарнизон, а значит он был важен для городской власти, но теперь он снят. В городе возможны беспорядки, быть может, что даже попытка установления власти пролетариата. К такому варианту власти я относился нормально, но насколько они будут договороспособны? Непонятно. Но, может быть, сопротивление будет не организованным военным, а стихийным и уличным. Либо же это была ловушка. Отвод войск, чтобы мы на всех парах ворвались в город? Может быть, но осторожничать поздно — гонка за Уральский хребет была в полном разгаре.

Нельзя было терять темп. Я приказал оставить в селе взвод ополченцев для порядка и охраны складов с фуражом. Основная колонна двинулась в сторону вперед — к Тюмени. Казаки должны были уйти далеко вперед, чтобы была хотя бы призрачная возможность увидеть засаду до того, как колонна попадёт в капкан. Особенно важно было обогнуть город с севера и востока, откуда могло прийти подкрепление — Тобольска и Екатеринбурга соответственно.

Последние десятки верст до Тюмени дались тяжело. Дорога стала совсем разбитой, грузовики буквально продирались сквозь снежную кашу и грязь. Мороз сменился оттепелью — худшее, что могло случиться. Снег таял, обнажая черную, вязкую жижу. Колеса буксовали, лошади вязли. Люди вымазались по уши. Но остановки не было.

Казачьи разъезды докладывали: передовые посты у въездов в город — брошены. На окраинах — баррикады, но пустые, разобранные на дрова. Видны столбы дыма в районе вокзала и заводов. Слышна редкая стрельба — не залпами, а одиночными выстрелами, как перебранка. Никаких признаков организованной обороны.

Мы подошли к Тюмени с юга, со стороны старого тракта, ближе к полудню следующего дня. Колонна растянулась, машины еле ползли. Я приказал остановиться на последнем пригорке, откуда открывался вид на раскинувшийся внизу город. Тюмень. Не Москва, конечно, но крупный узел, промышленный центр. Дым из труб многих заводов не шел — значит, не работали. По улицам — редкие фигурки, снующие, как испуганные тараканы. Никаких строев колонн, никаких укреплений на подступах. Лишь у самого въезда в город, у полуразрушенной кирпичной арки, виднелась баррикада из навороченных телег и какого-то хлама. Возле нее копошилось человек двадцать, но без оружия в руках. Казалось, они просто грелись у костра.

— Что за чертовщина? — пробормотал Сретенский, подошедший ко мне. Он приехал на броневике от своих «Туров». Его лицо, обычно саркастичное, было озадачено. — Где же они? Где гарнизон? Где эти «усмирители»?

— Либо уже в городе дерутся с бунтовщиками, либо… либо их вообще не было, — ответил я. Вариант с ловушкой все еще висел в воздухе. — Или сбежали. Зубов!

Контрразведчик подошел мгновенно.

— Ваше сиятельство?

— Возьми пару человек, подъезжайте к той баррикаде. Разберитесь. Живым языком. Быстро. Стволами не размахивать, людей не пугать. Спроси про нужды в городе — может помочь чем-то сможем.

— Есть!

Скромный броневичок, приданный Зубову, урча слабоватым движком, скатился с пригорка и помчался по раскисшей дороге к въезду в город. Мы наблюдали в бинокли. У баррикады заметались. Несколько человек побежали прочь. Остальные замерли. Броневик подъехал почти вплотную. Зубов вышел, что-то кричал, жестикулируя. Видно было, как он схватил одного за воротник, затолкал в броневик, полностью нарушая выданный мною приказ. Через несколько минут машина развернулась и поехала обратно.

— Ваше сиятельство, — доложил контрразведчик, слегка запыхавшись. Глаза его, обычно холодные, светились не привычной жестокостью, а скорее озадаченным презрением. — Картина, как в помойной яме. Гарнизон — дым. Часть разбежалась, часть примкнула к этому… — он брезгливо махнул рукой в сторону города, — Совету рабочих депутатов. Сидят в думе, декреты строчат о восьмичасовом дне и всеобщем братстве. Вооруженная сила у них — отряд так называемых «красногвардейцев», человек сто. Но дисциплины — ноль. Больше похоже на вооруженных босяков. Опричников Волконских человек тридцать засели на вокзале, отбиваются от всех подряд. А по городу… — Зубов поморщился, — Мародерство. Сведение счетов. Какие-то казачьи шайки орудуют на базаре. Полный раздрай.

Пленный мужик, подталкиваемый конвоиром, залепетал, глотая слова:

— Ваше благородие… Мы не виноваты… Солдаты ушли, начальства нет… Люди боятся… Эти в думе кричат, что власть народу, а сами… а сами лавки делят, кто посмелей… На вокзале стреляют… Мы за баррикадой — просто от мародеров прятались, ей-богу! В вас бы мы стрелять точно не стали, — он с удивлением посмотрел на штурмовиков, часть которых была в стальном облачении из касок и панцирей, — вы вон какие серьёзные. На бандитов очередных не похожи.

Я слушал, и знакомое чувство усталого раздражения смешивалось с внезапной мыслью. Кровавая баня, на которую я был готов, казалась теперь не просто жестокостью, а глупостью. Убивать этих перепуганных обывателей за баррикадой? Штурмовать думу, где заседают фанатики или просто болтуны, утонувшие в риторике? Распылять силы на зачистку каждого переулка, когда главная угроза — опричники Волконских, засевшие на стратегическом узле, и возможное подкрепление с запада?

— Красные флаги? — спросил я резко, глядя на Зубова, минуя дрожащего мужика.

— Видел, ваше сиятельство. На думе висит. И на паре заводов. Но… — Зубов усмехнулся коротко и беззвучно, — Больше для вида. Никакого плана, никакого порядка. Хаос под красным стягом — все тот же хаос.

Это было ключом. Они не были единой, закаленной силой. Не были пока. Они были симптомом болезни, а не самой болезнью. И лечить можно было по-разному.

— Отпусти его, — кивнул я на пленного. Мужичонка, не веря своему счастью, шарахнулся в сторону и исчез за грузовиками. — Зубов, смени тактику. Совет — не главная цель. Пока. Возможно, их даже можно использовать. Ищи среди них трезвые головы. Рабочих, не болтунов. Тех, кто реально хочет порядка на заводах. Предложи… переговоры. От нашего имени.

Зубов поднял бровь, но кивнул. Дисциплина брала верх над удивлением:

— Переговоры? С этими…?

— Скажи им: мы не против Советов, если они поддерживают порядок и законную власть наследника Петра Алексеевича. Но хаос, мародерство, анархия — это враг всех. И их тоже. Волконские или Долгорукие придут — первым делом повесят их активистов на фонарях. Мы предлагаем союз против общего бардака и внешних врагов. Под нашим контролем, разумеется. — Я сделал паузу, глядя на чадящий город. — Найди тех, кто может понять. Быстро. И покажи им того… что ты утром задержал с чужими документами. Пусть знают, кто может стоять за их спиной, подкармливая хаос.

— Понял, — Зубов щелкнул каблуками, уже без тени сомнения. Дипломатия грязной войны была ему знакома. — Попробую найти адекватных. Если таковые есть.

— Гусев! — крикнул я своему штурмовику, подошедшему по скрипучему снегу. Его лицо со шрамом было непроницаемо, ждало приказа на штурм. — Планы меняем. Твои «Ударники» — на вокзал. Это гвоздь. Опричники Волконских — профессионалы. Они засели крепко и мешают всему. Выкури их. По возможности, возьми языка живьем. Но минимум потерь. Не лезь на пулемет лбом. Используй гранаты, дым, обход. «Тур» Сретенского — в поддержку. Пусть одним выстрелом остудит пыл. Только я вас умоляю — гражданские должны быть целы. Если будут людьми прикрываться, то придумай как половчее опричников выкурить.

Гусев кивнул, без лишних слов. Ему было все равно, кого штурмовать — красных, белых или зеленых. Лишь бы приказ был четким.

— А центр? Дума?

— Пока не трогать. Занять перекрестки вокруг, блокировать. Никого не выпускать, но и не лезть. Ждем игру Зубова. Одну роту ополченцев — на завод «Машстрой». Без стрельбы. Командиру — объяснить рабочим: мы за порядок и работу. Завод нужен всем. Кто сложит оружие и вернется к станкам — претензий не будет. Зачинщиков — изолировать, но без расправ. Передадим Зубову на допрос. Остальные силы — занять ключевые точки, остановить мародерство. Казаков Бородина — на мосты и выезды. Никаких карательных акций. Только порядок. Кто с оружием и грабит — предупредить, потом стрелять. Мирных — не трогать. Патроны берегите — неясно, сколько мы здесь добудем.

Я остался на пригорке, наблюдая в бинокль. Через несколько минут со стороны вокзала донеслась частая перестрелка, затем глухой удар орудия — не обширный, точный. «Тур» работал. Потом — залпы автоматов «Ударников», резкие, как треск сучьев. И через полчаса — тишина.

Тем временем, к зданию думы, осторожно, заняв соседние дома, подтянулись цепи «Сибирских стрелков». Никаких выстрелов. Красногвардейцы, видневшиеся у входа и в окнах, выглядели скорее растерянными, чем агрессивными. Вид дисциплинированных солдат, пулеметов на перекрестках и, главное, весть о падении вокзала, видимо, действовали отрезвляюще.

Зубов появился неожиданно, ведя за собой двух человек. Один — пожилой рабочий в замасленной телогрейке, с умными, усталыми глазами и окладистой седой бородой. Другой — молодой, горячий, в кожаной куртке, но без оружия. Оба выглядели напряженными, но не сломленными.

— Ваше сиятельство, — доложил Зубов. — Представляю: Степан Игнатьич, мастер с «Машстроя». И товарищ Федоров, секретарь… этого самого Совета. Согласились поговорить.

Я кивнул, не предлагая руки. Стоял, опираясь на трость, глядя им в глаза.

— Господа. Ситуация ясна? Ваш «Совет» контролирует только стены думы. Город в анархии. Волконские на вокзале разбиты. Наши войска занимают ключевые точки. Мы можем взять думу штурмом за час. — Я сделал паузу, давая словам осесть. — Но крови хватит. И вашей, и нашей. И той, что льется на улицах от мародеров. Я предлагаю иное. Вы распускаете свой вооруженный отряд. Сейчас. Оружие сдается нашим комендантам. Вы, как уважаемые люди, помогаете восстановить порядок в городе: организуете патрули из рабочих для защиты своих кварталов, помогаете открыть пекарни, раздать хлеб. Заводы начинают работать — под охраной моих войск. А вы… — я посмотрел на Степана Игнатьича, — Вы и те, кто хочет порядка, а не хаоса, войдете во Временный городской комитет под моим контролем. Для управления хозяйством. Не для политики. Политика — позже, когда будет мир и законная власть.

Молодой Федоров попытался вскипеть:

— Это капитуляция! Вы предлагаете сдать завоевания революции!

Но Степан Игнатьич грубо одернул его:

— Заткнись, юноша! Какие завоевания? Видишь, что на улицах творится? Революция? Это бардак! Люди гибнут! — Он повернулся ко мне, его голос был тверд: — А власть? Чья власть? Петра Щербатова? Мальчишки?

— Власть порядка, — ответил я жестко. — Власть, которая остановит резню, накормит людей и даст работу. Которая защитит город от Волконских, Долгоруких и… — я посмотрел на Зубова, — от других внешних врагов, которые уже, возможно, здесь. Власть Сибирского Войска. Под знаменем наследника — как символом законности. Выбирайте. Или работа с нами на благо города. Или… — я махнул рукой в сторону молчаливых солдат у думы.

Старый мастер тяжело вздохнул. Он смотрел не на меня, а на грязный снег, на дым над городом, на испуганные лица редких прохожих.

— Ладно, — выдохнул он. — Порядок нужен. Кровь лить — грех. Но… — он поднял глаза, — Без расправ? Без этого вашего Зубова ночью?

— Без необоснованных расправ, — поправил я. — Преступников — мародеров, убийц — будем судить. По законам военного времени. Открыто. Ваши представители могут присутствовать. Агитаторов за смуту — выявим и вышлем. Без расстрелов, если не стреляли первыми. Договорились?

Степан Игнатьич кивнул, словно с него свалили мешок:

— Договорились. Попробуем уговорить Совет. Большинство… большинство просто напуганы. Федоров, пошли.

Они ушли обратно к зданию думы, сопровождаемые взглядами солдат. Процесс был небыстрым. Слышались крики, споры из открытых окон. Но через час красный флаг над думой дрогнул и сполз вниз. Группа «красногвардейцев», нестройная и понурая, стала складывать винтовки в кучу перед зданием под наблюдением моих унтеров. Над думой поднялось сине-бело-зеленое знамя Сибирского Войска. Рядом — скромный флаг города Тюмени. Символично.

К вечеру в городе установилось хрупкое, но ощутимое спокойствие. Патрули — смешанные, из моих солдат и рабочих дружинников — ходили по улицам. Магазины начали открываться. У пекарен выстроились очереди за хлебом, который пекли под охраной. На заводе «Машстрой» загудели паровые гудки — пробный пуск. Зубов докладывал, что допрашивает пленных опричников и тех немногих задержанных мародеров. Агента с южноамериканскими корнями пока не нашли, но Зубов копал.

Я стоял на балконе здания вокзала, отбитого у Волконских. Внизу, на путях, кипела работа: разбирали завалы, чистили пути. Гусев докладывал о минимальных потерях. В городе было тихо. Не мертвой тишиной страха, а усталым затишьем после бури. Пахло дымом, снегом и… хлебом. Свежим хлебом из открытой пекарни напротив.