Князь поневоле. Регент

Глава 16

Тишина в зале Нижегородской Думы была густой, тягучей, как неостывшая кровь на камнях Сормова. Она давила на уши, на виски, на самое душу. Воздух, пропитанный запахом сырой штукатурки, пороховой гари, дешевого табака и человеческого пота — пота страха, ненависти, расчетливого напряжения — казалось, мог воспламениться от одной искры. Я стоял у длинного стола, покрытого когда-то зеленым сукном, а ныне — грубой мешковиной, и чувствовал на себе тяжесть взглядов. Взглядов-кинжалов, взглядов-щупов, взглядов-петель.

Семыкин, савновский председатель, смотрел с вызывающей, нарочитой расслабленностью, но пальцы его нервно барабанили по столу. Его «народные делегаты» — рабочий с перекошенным от вечного недовольства лицом, солдат с пустым взглядом фронтовика, интеллигент в пенсне, прячущий страх за напускной важностью — были напряжены как струны. Туровцев, кривошеинский генерал, сидел выпрямившись, как палка, его холодные, бегающие глаза сканировали зал, оценивая угрозы, возможные укрытия. Казачьи есаулы за его спиной держали руки на шашках, их презрительные усмешки были адресованы всем сразу. А Долгорукий… Бедный князь Долгорукий. Он съежился на своем стуле, как перепуганный птенец, его старческие, мутные глаза блуждали, не находя опоры. Его свита из двух поношенных аристократов выглядела не лучше. Наши — Зубов, бесстрастный как идол, и неожиданно воскресший Громов, все еще бледный, с тенью пережитого кошмара в глазах, но державшийся с упрямым достоинством крестьянина.

Мои «тихие» по периметру зала были статуями. Но я знал: их пальцы лежат на спусковых крючках, их уши ловят каждый шорох. Зубов подготовил все. Даже эту жуткую тишину.

— Господа делегаты… — мой голос прозвучал хрипло, неожиданно громко, нарушая гнетущее молчание. Он резанул по нервам, заставил вздрогнуть даже Туровцева. — Мы собрались здесь не праздновать победу. Не делить шкуру неубитого медведя. Мы собрались у края пропасти, которую сами же вырыли. Город за этими стенами — не свидетель триумфа. Он — памятник нашему общему безумию. Памятник из развалин и костей.

Я сделал паузу, давая словам осесть. Семыкин нахмурился, почуяв не ту ноту. Туровцев напрягся еще больше.

— Мы топчемся на месте, как слепые котята, предлагая друг другу условия, которые лишь маскируют желание добить противника при первой же возможности. Перемирие? Развод войск? Вопрос о власти? Все это — слова. Пока нет легитимности, признанной всеми, эти слова ничего не стоят. Они — бумага, которую первый же пушечный выстрел разорвет в клочья. В зале зашевелились. Шепоток пробежал по рядам савновцев. Туровцев резко повернул ко мне голову.

— Что вы предлагаете, князь? — прозвучал голос Семыкина, нарочито громкий, «митинговый». — Капитуляцию перед «законным» государем? — Он язвительно подчеркнул последние слова.

— Я предлагаю выход! — перебил я его, повысив голос. Внутри все клокотало — страх, ярость, отчаяние, но голос должен был звучать железно. — Выход, который может дать только один человек во всей России. Человек, чья легитимность, пусть и оспариваемая вами, господа, но все же укоренена в веках. Человек, который не запятнан кровью этой бойни, как мы запятнали себя. Император Всероссийский Петр Алексеевич.

Тишина стала абсолютной. Даже дыхание казалось громким. Семыкин открыл рот, чтобы что-то выкрикнуть, но замер. Туровцев замер с выражением крайнего изумления. Долгорукий уронил платок.

— Да, — продолжал я, наступая. — Только фигура Петра Щербатова, последнего отпрыска Рюриковичей по женской линии, признанного Земским Собором 1613 года, может дать санкцию, которая придаст будущему России высшую, непререкаемую легитимность. Санкцию, недоступную ни предводителю восстания, — я кивнул в сторону Семыкина, — ни командующему армией, — взгляд к Туровцеву, — ни даже собранию потомков древних родов, — слабый кивок Долгорукому.

— Что вы задумали, Ермаков? — прошипел Туровцев. Его рука непроизвольно сжала рукоять нагана. Мои «тихие» у стен сделали едва заметное движение.

— Я задумал дать России шанс! — парировал я. — И этот шанс привезен сюда, в Нижний Новгород. С риском для жизни, под охраной верных людей. Позвольте представить вам… Его Императорское Высочество Государь Император Петр Алексеевич!

Дверь в глубине зала распахнулась. На пороге стояли двое «ударников» Гусева в черных кожанках и касках, автоматы наизготовку. А между ними — Петр.

Он был бледен как полотно. Его тонкая фигурка в простом, но чистом мундирчике преображенного лейб-гвардии Семеновского полка казалась хрупкой игрушкой на фоне стальных гренадеров. Но он держался прямо. Невероятно прямо. Глаза, огромные, синие, как осколки зимнего неба, широко открытые, смотрели не в пол, а прямо перед собой, через весь зал. В них читался не детский испуг, а какая-то леденящая, не по годам сосредоточенность, смесь ужаса и невероятной воли. Ольга сделала свое дело за те дни и ночи, что мы готовились. Она вбила в него эту роль как гвоздь.

Гусев, стоявший чуть позади, с перевязанной рукой и лицом, на котором застыла гримаса предельной бдительности, чуть подтолкнул мальчика вперед. Петр сделал несколько шагов в зал. Шаги отдавались гулко в мертвой тишине. Все замерли, завороженные этим призраком старой России, явившимся в самое пекло новой.

— Ваше Императорское Высочество… — я поклонился низко, с непритворным, внезапно нахлынувшим чувством. Не к государю. К ребенку, которого вел на заклание. — Благодарю вас за мужество.

Петр остановился рядом со мной. Его маленькая рука сжала край стола так, что костяшки побелели. Он кивнул мне, едва заметно. Потом перевел взгляд на собравшихся. Казалось, он видит не людей, а нечто огромное и страшное за их спинами.

— Господа… — его голосок, чистый, высокий, чуть дрожал, но не срывался. Ольга и Зубов тренировали его безжалостно. — Мой регент… князь Ермаков… говорил со мной. Он показал мне… что видел. Разрушенные города. Могилы. Страдания народа.

Он сделал паузу, глотая воздух. В зале не слышно было даже дыхания.

— Я… я не хочу больше этого. Я не хочу, чтобы из-за имени моего… или имени моих предков… гибли люди. Россия устала. Россия хочет мира. И права… самой решать свою судьбу.

Слова, заученные до автоматизма, звучали странно искренне из его уст. Может, потому что за ними стоял реальный, детский ужас перед тем, что он видел по дороге сюда — разбитые эшелоны, переполненные госпитали, лица беженцев.

— Поэтому… от имени Дома Щербатовых… я, Петр Алексеевич… добровольно отрекаюсь от самодержавных прав на престол Российский.

Ропот, как раскат далекого грома, прокатился по залу. Семыкин вскочил. Туровцев схватился за рукоять нагана. Даже Долгорукий ахнул.

— Но! — Петр вдруг повысил голос, и в нем прозвучала неожиданная сталь. — Я передаю верховную власть и право определения будущего устройства России — Всенародному Учредительному Собранию! Собранию, которое должно быть избрано всем народом России! На основе всеобщего, прямого, равного и тайного избирательного права! Мужчинами и женщинами! Без различия сословий, национальностей и вероисповеданий!

Теперь ропот перерос в гул. Глаза савновцев загорелись. Всеобщее избирательное право? Это был их лозунг! Туровцев нахмурился: «женщины»? «Без различия»? Это пахло хаосом. Но «Учредительное Собрание» — звучало солидно, по-государственному.

— Чтобы подготовить и провести эти выборы честно и в условиях прекращения братоубийственной войны… — продолжал Петр, его голос набирал силу, словно он входил в роль, — я повелеваю образовать Временный Верховный Совет. Совет, в который войдут достойнейшие представители ВСЕХ сил, собравшихся здесь: от Народной Воли господина Савнова, — кивок Семыкину, — от Армии Порядка господина Кривошеина, — взгляд к Туровцеву, — от законного правительства России, — легкий жест в нашу сторону, — и… как хранители исторической преемственности… представители древних родов России. — Едва заметный кивок Долгорукому. Старик расплакался тихо, утираясь платком.

— Только Временный Верховный Совет, действующий под сенью моей, последней санкции Рюриковичей, может обеспечить легитимность будущего Собрания! Только он может гарантировать, что выборы пройдут не под дулами пушек, а под защитой закона и общего согласия! Только он может положить конец крови и дать России шанс на мирное будущее!

Он закончил. В зале повисла тишина, еще более оглушительная, чем до его появления. Петр стоял, слегка дрожа, но с поднятой головой. Его синие глаза блестели от подавленных слез и недетской решимости. В этой хрупкой фигурке, в этом звонком голосе, произнесшем слова всеобщего избирательного права и мира, было что-то, что сломило лед недоверия хотя бы на мгновение. Даже у саркастичных казачьих есаулов исчезли усмешки. Даже у Туровцева рука оторвалась от нагана.

Я шагнул вперед, подхватывая инициативу. Момент был критический. Любая заминка — и чары рассеются.

— Вот он, господа! — мой голос гремел, наполняясь искренностью, рожденной отчаянием и внезапной надеждой. — Законный Государь, последний отпрыск вековой династии, добровольно жертвует своими правами ради высшего блага — мира и воли народа! Он дает вам ключ! Ключ от двери, за которой — легитимная власть, избранная ВСЕМИ! Не узурпированная! Не захваченная силой! А данная свыше и утвержденная снизу! Кто из вас, — я окинул взглядом Семыкина, Туровцева, — сможет предложить России больше? Кто сможет дать вашей власти, вашим амбициям такую же бесспорную санкцию? Только этот акт! Только этот Совет, созданный под эгидой Петра Алексеевича!

Я видел, как в глазах Семыкина борются недоверие и алчный расчет. Савнов мечтал о легитимации. Вот она! Падала с неба, от самого «тирана»! И обещание всеобщих выборов… Это же их программа! Туровцев оценивал: «Верховный Совет»… Кривошеин мог войти туда как гарант «порядка». И «историческая преемственность» — это звучало солидно, не по-бунтарски. Долгорукие просто млели от счастья — их включили!

— Предлагаю немедленно обсудить и принять решение, господа! — настаивал я. — Об образовании Временного Верховного Совета. О немедленном перемирии на всех фронтах. О начале подготовки к выборам Учредительного Собрания. И о месте работы Совета. Предлагаю Нижний Новгород — город, купленный нашей общей кровью и ставший символом возможного примирения. Или, если здесь сочтут небезопасным, — Екатеринбург, подальше от фронтов.

— Перерыв! — рявкнул Семыкин, вскакивая. — Нам нужно обсудить! Его делегаты тут же окружили его, зашептавшись возбужденно. Туровцев тоже поднялся, кивнув своим офицерам. — Нам также требуется консультация. Долгорукий просто сидел, ошеломленный, его свита что-то шептала ему на ухо.

Я кивнул. — Полчаса, господа. Но помните: Россия ждет. Каждая минута отсрочки — это новые могилы. Я подошел к Петру. Гусев тут же сомкнул вокруг нас кольцо из «ударников». Мальчик вдруг схватил мою руку. Его пальчики были ледяными.

— Дядя Игорь… я хорошо? — прошептал внезапно потерявший всю уверенность Пётр, и в его глазах мелькнул вдруг настоящий, детский страх.

— Блестяще, Ваше Высочество, — прошептал я в ответ, наклоняясь. — Блестяще. Теперь отдохни. Все будет хорошо. Это была наглая ложь. Самое страшное только начиналось.

Отведя Петра в небольшую боковую комнату, превращенную в караулку, я сразу же нашел Зубова. Его бесстрастное лицо было единственным островком спокойствия в бушующем море напряжения.

— Ну? — спросил я тихо.

— Семыкин клюнул, — так же тихо ответил Зубов. — Алчность и тщеславие. Он уже видит себя главой Совета. Через нашего человека в его делегации передал: согласны в принципе. Но требуют гарантий, что «социальные завоевания рабочих» — восьмичасовой день, фабзавкомы — не будут отменены Советом до выборов. И ключевые посты в избирательной комиссии.

— Дай им посты в комиссии, — отмахнулся я. — Не ключевые, но заметные. По социальным завоеваниям — согласен. Формально. Пока. Потом можно будет трактовать. Туровцев?

— Труднее. Но его человек, майор Крутов, прагматик. Убедили: Кривошеин получит пост верховного главнокомандующего в переходный период с правом поддерживать порядок силой. Гарантии неприкосновенности частной собственности и интересов офицерства. И главное — им понравилась идея «исторической преемственности». Это легитимизирует их в глазах консерваторов. Согласие вероятно. Но есть проблема…

— Радикалы?

— У Савнова — делегат Шилов. Бывший матрос, фанатик. Орет, что это ловушка, что «царишка» должен быть повешен, а не слушать его «сказки». Может сорвать голосование своей фракции. У Кривошеина — казачий есаул Бурсак. Пьяный дурак, но влиятельный среди своих. Требует немедленно «прикладами навести порядок» и не признает никаких «собраний». Туровцев его побаивается.

— Ликвидировать, — сказал я ровным тоном. — Шилова — как провокатора, пытавшегося напасть на Петра. Бурсака… спровоцировать на пьяный дебош с поножовщиной. Пусть гибнут как «нарушители перемирия и порядка». Сейчас. В перерыве.

Зубов кивнул, без тени эмоций. — Будет сделано. Громов передал: он связался с людьми Тарасова. Тот ранен, но жив. Говорит: если Совет гарантирует немедленный раздел помещичьей земли между крестьянами по нормам его «Вольной Земли», он признает Совет и отзовет своих людей из лесов. Прекратит партизанщину.

— Гарантируй! — выдохнул я. — Формально. В декларации Совета. О деталях — потом. Сейчас главное — загнать всех за стол переговоров. Детали… детали будут решать сильнейшие. И Зубов с его аппаратом будет контролировать процесс.

Через двадцать минут в коридоре раздался дикий крик, выстрел, потом еще один. Шум, грохот, ругань. Зубов вошел в комнату, вытирая платком руку. На платке алело пятно крови — не его.

— Шилов попытался прорваться к комнате Его Высочества с револьвером. Ликвидирован охраной. Бурсак полез с шашкой на защитников Шилова. Получил пулю. Оба мертвы. Инцидент исчерпан.

Я закрыл глаза. Еще две жизни. Еще кровь на руках. Но это был расчетливый удар хирурга, отсекающий гангрену. Когда через несколько минут делегаты вернулись в зал, атмосфера была иной. Среди савновцев царило подавленное возбуждение и страх — Шилов был их «крайним». Теперь умеренные брали верх. Кривошеинцы выглядели озадаченными, но Туровцев имел вид человека, избавившегося от проблемы. Весть о возможном признании Тарасова, переданная Громовым, также действовала умиротворяюще.

Голосование было почти формальным. Временный Верховный Совет был учрежден. В его состав вошли: от «Народной Воли» — Семыкин и еще двое умеренных; от «Армии Порядка» — Туровцев и его правая рука майор Крутов; от «Правительства России» — я сам и Зубов; от «Исторического Сословия» — князь Долгорукий и один из его людей. Местом работы Совета избрали Екатеринбург — как «тыловой, промышленный центр, не запятнанный недавними боями». Объявлялось всеобщее перемирие на всех фронтах с 00:00 следующего дня. Начиналась подготовка к выборам Учредительного Собрания. Петр подписал соответствующий «Акт» дрожащей рукой, но твердо. Его роль «дарителя воли» была сыграна.

Поздно ночью, когда последние делегации под усиленной охраной разъехались по своим секторам, а Петр, сраженный нервным истощением, наконец уснул под охраной Гусева, я стоял в разбитом кабинете губернаторского дома. За окном лежал темный, израненный Нижний. Зубов молча протянул мне первую листовку, только что отпечатанную на захваченной в городе типографии. Крупными буквами:

'РОССИЯНЕ! ВОЙНЕ КОНЕЦ!

По Воле Государя Императора Петра Алексеевича и Решению Всенародного Съезда в Нижнем Новгороде:

ОБЪЯВЛЕНО ВСЕОБЩЕЕ ПЕРЕМИРИЕ!

УЧРЕЖДАЕТСЯ ВРЕМЕННЫЙ ВЕРХОВНЫЙ СОВЕТ для подготовки ВЫБОРОВ во ВСЕНАРОДНОЕ УЧРЕДИТЕЛЬНОЕ СОБРАНИЕ!

Собрание, избранное ВСЕМ НАРОДОМ, решит судьбу России!

ГАРАНТ ПЕРЕХОДНОГО ПЕРИОДА и ЗАЩИТНИК НАРОДНОЙ ВОЛИ — РЕГЕНТ КНЯЗЬ ИГОРЬ ЕРМАКОВ!

ДА ЗДРАВСТВУЕТ МИР! ДА ЗДРАВСТВУЕТ НАРОДОВЛАСТИЕ!'

Под текстом — стилизованный портрет Петра в обрамлении лавровой ветви и изображение здания Думы в Нижнем.

— Поезд тронулся, князь, — тихо произнес Зубов. — Пропаганда по всем каналам уже запущена. Радио, листовки, агенты. Акцент на Петре, мире, выборах и вашей роли.

Я взял листовку. Бумага была шершавой, края — неровными. Как и наше «мир». Как наша «легитимность». Великая Манипуляция началась. Мы превратили Петра из обузы в икону примирения. Мы загнали врагов за один стол под вывеской «Верховного Совета». Мы объявили перемирие и выборы. Зубов контролировал аппарат Совета и подготовку выборов в нашей вотчине. Лыков каналами тянулся к Тарасову, обещая землю. Уральские заводы должны были работать на благо «переходного периода», то есть на нас. Но пропасть была не преодолена. Она была лишь прикрыта шатким мостком. Савнов будет рваться к реальной власти в Совете. Кривошеин не выпустит из рук армию. Тарасов потребует немедленного раздела земли. Радикалы, оставшиеся в тени, затаились. А Петр… Я посмотрел на дверь комнаты, где спал мальчик. Его роль «скорбящего монарха» только начиналась. Поездки по войскам, госпиталям, благословение мира… Это вызовет слезы у баб и усталых солдат. Но это же сделает его мишенью.

— Да, Зубов, — я смял листовку в кулаке, потом разгладил и положил на стол. — Поезд тронулся. Теперь главное — не дать ему сойти с рельс. И дотащить до станции под названием «Власть». Какой бы она ни была. Холодная усталость накатывала волной. Но отступать было некуда. Фигура была поставлена. Оставалось играть. До конца.